ими и почти ласковыми — упреками, мирились, заглядывая друг другу в глаза, раскаиваясь в чрезмерно бурной реакции. Потом, отложив дела, они отправлялись пройтись по городу, развеяться, и неизменно возвращались окончательно примиренными и радостными.
Мария Сергеевна служила связующим звеном между горячим Алексеем и требовательной Софьей Павловной, одновременно внушая мужу мягкую снисходительность по отношению к пожилой и капризной «барыне» и стараясь понемногу донести до матери чувство уважения к мужскому главенству Алексея. Стоило Алексею выйти из себя, Мария Сергеевна деликатно прикасалась к его плечу, утихомиривая. Бывало, ей приходилось нарочито ласкаться, чтобы смягчить закипевшего сердцем мужа и перенаправить его бурную энергию в иное русло.
Она, несомненно, заправляла в семье, но делала это умно, тонко, незаметно: так, чтобы не вызвать у домашних протеста и отторжения. В случае конфликтов она задавала обеим сторонам риторические вопросы, пытаясь заставить задуматься и подвести к нужному решению, упирая для преодоления обид и эмоций на «чувство справедливости». Алексей искренне любил и уважал жену, отдавал должное ее здравому смыслу.
— Моя Марья Премудрая, — с оттенком гордости шутливо говорил он и все чаще уступал.
Софья Павловна была менее гибким материалом: она упорно гнула свою линию, выдвигала мало обоснованные требования и претензии, жаловалась Марии Сергеевне. Та лавировала и, понимая, что многие из замечаний Софьи Павловны являются завуалированной мольбой о любви, старалась уделять матери больше внимания и проявлять показное почтение в семье, между тем наедине с мужем мягко взывая к его великодушию. Подобно старшей сестре, Мария Сергеевна смолоду отличалась категоричностью и прямолинейностью, но жизненные испытания, участие в людском горе, материнство и трепетная любовь к мужу смягчили ее, придали деликатности, научили вдумчивой тактичности.
Софья Павловна все еще сердилась на зятя, памятуя трудные роды дочери в неотапливаемой квартире в пору разрухи Гражданской войны. Мария тогда вернулась с фронта измученной и подавленной, без мужской поддержки и средств к существованию, бережно придерживая огромный живот одною рукой: вторая рука долго была нерабочей из-за сквозной пулевой раны кисти. Роды тогда осложнились серьезным кровотечением, и теперь Софья Павловна была вне себя от возмущения, узнав, что дочь, едва отметив сороковой юбилей, вновь ожидает прибавления.
Она вызвала Алексея на разговор и непреклонно заявила, что он убьет этим Марию. Тот стойко принимал упреки, ни за что бы не признавшись третьему лицу в сокровенном: его Марья, мысленно взвешивая жизнь, пришла к осознанию полной гармоничности своего бытия именно в расцвете материнства — и сама настояла на еще одном дитяти. Когда же Софья Павловна особенно увлеклась пылким морализаторством, он вдруг оборвал ее, сверкнув глазами и процедив:
— Простите, вы что-то конкретное предлагаете?
Та растерялась. Действительно, отыграть все назад невозможно, но она по-прежнему считала, что у нее есть право морального превосходства, и при случае неоднократно корила Алексея. Тот больше отмалчивался.
Глава 10
Через месяц Мария Сергеевна привезла из Москвы исхудавшую и морально раздавленную Надежду, которая на разбирательстве ее дела в Моссовете публично каялась по заранее написанному сценарию, пламенно заверяя партию в осознании допущенных ошибок. Ее восстановили в партии только через год. Мария Сергеевна выводила сестру на прогулки и даже на каток, подсовывала для чтения исключительно юмористов и легкую классику. Постепенно та снова стала интересоваться окружающим: въедливо выспрашивала о главенстве в Ленсовете, сочиняла опусы с обоснованием «консервативного феминизма» для рабочей молодежи, просила последних газет, требовала от Алексея отчета о работе партячейки на верфи. К мужу сестры она по-прежнему относилась с высокомерной брезгливостью, со смесью превосходства и нескрываемой ревности к Марии. Также Надежда плохо переносила Лину, считая отсталой и ограниченной личностью, и пыталась противостоять влиянию девушки на Сережу.
Мария Сергеевна, пока Надежда выздоравливала и восстанавливала душевные силы, старалась не травмировать сестру, не противоречить, и только навестивший их Беринг, возмутившись циничной словесной грязью, заочно выливаемой на Капитолину Ивановну, строго попросил при нем подобного вслух не произносить и демонстративно покинул дом. Мария Сергеевна, глядя на обескураженную Надежду, только усмехнулась. Она предположила, что ее проницательная сестра сама сделает определенные выводы. На следующий день Мария сочла нужным поговорить с Берингом, чтобы извиниться за поведение сестры, но тот так и не появился более до самого отъезда Надежды Сергеевны в Москву.
Вскоре тяжело заболела Капитолина. Не обращая внимания на пронизывающие питерские ветра и холод, она ходила в демисезонном пальто и легких ботиночках — и вдруг свалилась с двусторонней пневмонией, осложнившейся астматическим удушьем. Сердобольная соседка связалась с Алексеем, объяснив, что Лина не встает третий день, ничего не ест, без конца кашляет, спит сидя и в ответ на расспросы только «свистит с натугою».
Посоветовавшись с женой, Алексей «эвакуировал» Лину к Берингу и обратился к профессору Клочковскому за помощью. Дело принимало серьезный оборот: Капитолина задыхалась, едва разговаривала, плохо спала — забывалась только урывками — и не могла справиться с высокой температурой. При этом она, обливаясь горячими слезами, благодарила Господа за посланные болезнь и страдание, почитая себя великою грешницей, требующей многого очищения.
Беринг оставил все дела и не отходил от девушки. Выполняя указания врачей, он по расписанию записывал температуру и подавал лекарства, за что девушка неизменно благодарила: «Спаси вас Господи». А в ее комнате появился образок святого великомученика Пантелеймона с неугасимой лампадкой. Виктор Лаврентьевич часто читал над нею главки из Евангелия с эпизодами исцелений, заметив, что Капитолина при этом на время затихает, и ее худенькое тельце перестает сотрясаться глубоким, разрывающим грудь кашлем.
Кризис случился в ночь после соборования. Всю ночь Капитолина и Виктор Лаврентьевич не смыкали глаз: больная беспрерывно кашляла, свистела и задыхалась — и вдруг стала синеть на глазах. Беринг оцепенел от ужаса, но заставил себя позвонить Алексею. Тот незамедлительно прибыл, шагнул в комнату, быстро оценил ситуацию, обернул заходящуюся сипом Лину в два одеяла и вынес на балкон. Холодный свежий воздух со всех сторон хлынул на Капитолину, а взвинченный Алексей умолял сестренку не уходить, беспорядочно целуя в голову и обещая за это исполнение любых ее желаний. Тем временем измученный Беринг упал на колени и в исступлении начал молиться — горячо, как никогда в жизни, и даже дерзновенно, ни на миг не допуская, что его молитва может пропасть втуне. Через пятнадцать минут продрогший Алексей занес обратно почти невесомую Капитолину с несколько затихшим дыханием. Они с ложечки напоили больную горячим чаем, в который было подмешано снотворное. Девушка забылась и в первый раз за прошедшую неделю относительно спокойно уснула.
Глава 11
Однажды позвонила встревоженная Надежда. Она заявила, что экстренно возникла необходимость неотложного и важного разговора и что она срочно к ним выезжает. Мария Сергеевна задумалась: Надежда была порою импульсивна, но в данном случае по голосу сестры она определила, что действительно назревает нечто скверное.
Надежда Сергеевна добралась с вокзала взбудораженная — затяжелев, Мария Сергеевна в последнее время быстро уставала и оттого не решилась сама ехать ее встречать — и сразу заперлась с сестрой в комнате. Они проговорили довольно долго. Наконец Мария Сергеевна вышла к матери — сосредоточенная, строгая, с потемневшим лицом.
Алексей, вернувшись с верфи, недобро хмыкнул, разглядев в прихожей на вешалке изящное пальто Надежды, но, пройдя в комнату, сразу понял по лицу жены: приближается какой-то кризис и теперь не до мелочной личной неприязни. Этой ночью они не спали и до утра всесторонне обсуждали ситуацию. Надежда и правда привезла дурные вести. Из конфиденциального источника стало известно, что в Питере готовится серьезная партийная чистка. В список неугодных точно попадали Григорий Зиновьев и его ближайшие соратники. Несомненная опасность угрожала самой Марии Сергеевне и многим другим товарищам.
— Масюся, забирай своего Алексея, Сережку и уезжай за границу. Не будет вам здесь жизни, — решительно подвела итог сказанному сестра.
Откликаясь на чрезмерные переживания матери, малыш тоже растревожился — и завозился в чреве, вертясь и молотя ручками и ножками, от чего Мария Сергеевна порою охала, вызывая обеспокоенные взгляды Алексея и Софьи Павловны. Потом Мария прошла в детскую и долго смотрела на сладко сопящего Сережку. В глубине души она стала склоняться к тому, чтобы принять предложение Надежды.
Собираться приходилось в условиях строгой секретности. Алексей без обиняков заявил, что не бросит «сестренку». Впрочем, Мария Сергеевна была солидарна в том, что нельзя оставлять своих на «милость» ГПУ.
Утром позвонили Берингу, попросили его зайти при ближайшей возможности. Тот, серьезный и хмурый, выслушал, не перебивая, и невозмутимо ответил, что в принципе не понимает, в чем заключается дилемма. Он одобрил план Алексея и выразил готовность способствовать его исполнению самым непосредственным участием. Беринг и сам бы хотел вывезти глубоко верующую и уязвимую для карательных органов Капитолину из Страны Советов, и как можно скорее.
Но тут возникло непреодолимое препятствие, причем там, где, казалось бы, трудностей не предвиделось. Обычно покладистая, уступчивая Капитолина наотрез отказалась выезжать из России. Беринг удивленно вглядывался в изможденное, бледное лицо с темными обводами вокруг запавших глаз, которые, однако, горели нежданным упорством: