В декабре 1930 года супруги Ярузинские, оставив детей на попечение Софьи Павловны, прибыли на несколько дней в Белград. Они остановились в гостеприимной семье преподавателя Белградского университета Александра Соловьева и его прелестной жены Натальи Раевской, которых Мария Сергеевна хорошо знала еще по дореволюционной жизни через московских друзей.
Заранее было условлено, что Мария Сергеевна прощупает почву и наведет мосты для их будущего переезда в Сербию, — Алексей решительно возражал против Франции, куда их зазывал Беринг, — а заодно они посетят Белградскую оперу.
Опера и балет Белградского национального театра блистали талантами русской эмиграции. Мария Сергеевна прежде всего отправилась послушать знаменитого баритона Павла Холодкова в «Фаусте». По ее настоянию они с Алексеем взяли довольно дорогие билеты в партере. С ними пошли супруги Соловьевы и Капитолина с подругой Ией.
Перед отъездом в театр Мария Сергеевна облачилась в нарядное платье из благородного темно-синего бархата и крохотную шляпку, венчавшую аккуратную прическу с непритязательным, но элегантным кокетством. Когда Мария Сергеевна неспешно прошествовала в гостиную, Алексей, лениво дожевывавший бутерброд, едва не поперхнулся, подтянулся внутренне — и невольно привстал. До сих пор ему не доводилось видеть супругу такой эффектной светской дамой, тем более что в последние месяцы она не вылезала из неизменной удобной фуфайки — опрятной и даже чуть приталенной, но столь же далекой от изящного наряда, сколь ржавый рельс далек от виолончельной струны.
Приняв как должное поведение хозяина, тут же рассыпавшегося в учтивых комплиментах и галантно поцеловавшего ей ручку, Мария Сергеевна краем глаза отметила ошеломление мужа и, усмехнувшись, слегка повела плечом в его сторону, как уверенная и знающая себе цену повелительница. По-видимому, Алексей просто потерял дар речи — оторопев, он глупо топтался поодаль. Потом мрачно обернулся к небрежно брошенному в кресле фраку и, осознав, что все его контраргументы на этом исчерпаны, молча отправился напяливать на себя ненавистное «буржуйское» одеяние.
Опера исполнялась на немецком языке. Очарованная Мария Сергеевна, чуть подавшись вперед, старалась не упустить ни слова. В антракте, с досадой взглянув на терпеливо скучающего Алексея, она пошла поговорить со своим старым знакомым — поэтом Лотарёвым, известным в литературных кругах как Игорь Северянин, по случайному совпадению пребывавшим в эти дни в Сербии с программой поэтических вечеров. В глубине души Мария Сергеевна недолюбливала его за «моральную шаткость», но на этот раз оживилась, заметив знакомое лицо в белградском театре, тем более что они не виделись уже много лет. Обрадованный поэт, осыпав ее изысканными комплиментами, на которые Мария Сергеевна чуть усмехнулась, представил свою давнюю знакомую, полную зрелого женственного обаяния, спутникам-литераторам. Завязалась ни к чему не обязывающая игривая светская беседа.
Тем временем Капитолина, проходя с подругой мимо Алексея (они с Ией сидели на дешевых, «студенческих» местах на галерке и спустились в антракте пообщаться с друзьями), кинула на него приветливый взгляд и забеспокоилась. Туго затянутый в непривычный наряд, он сидел неподвижно, всей своей рослой фигурой неловко навалившись на подлокотник, отрешенно глядя в пространство — поверх голов. На лице у него застыло пугающее, какое-то зверское выражение. Капитолина извинилась перед подругой и стремительно подсела к нему:
— Алеша, друг, что с тобою?
Тот медленно перевел на нее остекленелый взгляд и ответил, процедив сквозь сцепленные зубы:
— Я больше не выдержу… этого… шар-ма-на…
Лине вдруг стало смешно: оказывается, все предыдущее действие Алексей, вместо того чтобы наслаждаться замечательной музыкой и великолепными голосами, пребывал в мучительной борьбе с собой, стараясь не заснуть и не свалиться с кресла, дабы не уронить своего достоинства в глазах погруженной в мир искусства супруги.
— А знаешь… пойдем-ка, я вечерний Белград тебе покажу. Думаю, Мария Сергеевна нас простит. — С этими словами Капитолина протянула ему руку.
Алексей взглянул с облегчением и не заставил себя уговаривать.
На выходе Капитолина вдруг замялась:
— Возможно… нам все же следует Марию Сергеевну предупредить?
Алексей бросил короткий недобрый взгляд в ту сторону, куда Северянин увел его жену:
— Не до нас ей там… — и обронил с тяжеловесной издевкой: — Нехай себе развлекается.
Выйдя из театра, они отправились пешком. Хмурый после неудачной «встречи с прекрасным» Алексей в основном отмалчивался, да и с Капитолиной ему, видимо, было скучновато. Заметив подходящую вывеску, он с невероятным упрямством завернул в пивную. Капитолина вынуждена была последовать за ним. После трех пузатых кружек он стал более разговорчивым.
— Понимаешь, — сурово втолковывал Алексей, — я вот иногда думаю: в свое время война была мраком, нелепостью. Не мог дождаться конца этого ужаса, а вот теперь кажется, что тогда проще как-то было. Там сразу видно, кто есть кто. Если ты — настоящий, так товарищи тебя ценят и уважают, все просто и ясно: знаешь наверняка, кто друг, кто враг, а тут непонятно всё как-то, фальшиво… Надутые улыбки, глупые шутки, пустые разговоры… Гламур, шарман, парфэ, жоли… Тоскливо и муторно — рука сама винтовку ищет. Меня вот что заедает: не понимаю, как Марии может все это нравиться?
— Да ведь она старых друзей встретила, еще по Петербургу, подумай, как это важно. Не ревнуй, Алексей!
— Да пусть ее… А все-таки, что она в этих клоунах нашла?
— Полно тебе, не принимай близко к сердцу. Ведь в свое время она из всех мужчин именно тебя выбрала, верно? Позволь напомнить, что она — твоя жена и любит тебя без памяти, а дочь-то какую дивную подарила… — Алексей улыбнулся. — Ну, так или нет?
Распаренные, они вышли на звонкий, бодрящий морозный воздух. Там они выдыхали пар наверх, в подернутое зимней мглой ночное небо. Им было просто и хорошо, как прежде, разговор тек с легкой непринужденностью. В конце концов, припоминая забавные случаи из прежней — доэмигрантской жизни, они даже развеселились, забыв о неприятном начале вечера. По пути охмелевший Алексей принялся декларировать вирши собственного сочинения, которые высокопарно именовал «Русским пришлым» — «из последних»:
Слишком неистово поют ваши птицы,
Слишком просторы — голово —
кружительны,
Трепетно слишком мерцают зарницы,
Слишком слова — непонятно —
значительны.
Слишком история ваша — пугающа,
Слишком поступки — противо —
речивые.
Слишком уж песни ваши пронзающи,
Слишком чуднó — героев величие.
То ли — ко-ко — наш курятник загаженный!
То ли в нем квочкам — кудахтать почёт,
То ли спокойненько, благопристойненько,
Тихо и тепленько греет помёт.
Ваши края — необъятные, дикие:
Нам недоступен речей ваших звук.
Полно! Довольно толочь про великое…
Нам не понять ваших боли и мук.
Капитолина легонько толкнулась лбом в плечо «вечного задиры и баламута». Чтобы не оставлять верного друга одиноким в лабиринте печали, она тоже пригубила спиртного — и это подействовало на нее возбуждающе. За прибаутками они незаметно добрели до дома, и тут их эйфория мгновенно исчезла. Они обнаружили, что Мария Сергеевна уже вернулась. Чуткая Капитолина уловила, что надвигается гроза, и поспешила ретироваться, чтобы не стать невольным участником семейной ссоры.
Когда Капитолина ушла, разгневанная Мария Сергеевна принялась выговаривать мужу:
— Как ты мог, Алексей? Ну, разумеется, я не стала оперу дослушивать и пошла искать тебя вокруг театра, потом домой вернулась. Волновалась, не заблудился ли ты в незнакомом городе. А ты преспокойно нагрузился пивом в какой-то забегаловке! Не дыши на меня — изволь сперва проветриться и протрезветь. Завтра продолжим беседу, дорогой.
Поскольку Алексей наотрез отказался объяснять мотивы своего поступка, она не разговаривала с ним еще два дня, пока он, ухватив супругу посреди людной улицы в медвежьи объятия, не пригрозил, что не тронется с места, пока она с ним не помирится.
Вскоре Капитолина тайком просветила Марью Сергеевну по поводу вспышки ревности ее супруга в театре. Та рассмеялась:
— Подумать только: ну не дитя ли… Если б не видела своими глазами, не поверила бы, что эти же самые мужчины, которые порою ведут себя словно дети, — суть бестрепетные воины и великодушные защитники… Неужели Алеша до сих пор не уверен во мне? Впрочем… в этом была доля и моей вины: Алеше непривычен такой антураж, и он явно чувствовал себя не в своей тарелке, а я, вместо того чтобы поддержать, покинула его… Придется с ним об этом поговорить.
Глава 13
Незадолго до Рождества Капитолина получила от Беринга письмо. Он извещал, что ему удалось получить место мелкого служащего в одной из парижских контор, что по тем временам было настоящей удачей. Средств его пока только-только хватало, чтобы снять небольшую квартирку и на то, чтобы избегнуть крайней нужды, так часто настигавшей людей на улицах бедного, населенного русскими квартала. Письмо было проникнуто ностальгическими нотками, воспоминаниями о жизни в России. После их трогательного расставания письма Виктора Лаврентьевича к Капитолине носили особенно задушевный характер. Беринг обращался к ней проникновенно и искренне:
«Милый друг, большое видится издалека. Только теперь, оставив нашу незабвенную Родину, оглядываясь назад на пройденный путь и покинутый кров, я сумел до конца осмыслить трагический факт нашего расставания с дорогим сердцу — несмотря ни на что — Отечеством. Будучи окружен людьми другого склада, чуждой веры и образа мышления, я смог прочувствовать глубину и величие нашей освященной православием культуры. Теперь, как никогда, осознается, что наша прежняя жизнь, которую мы почитали полною невзгод и лишений, была полнокровной и духовно насыщенной — быть может, самым счастливым временем нашего земного бытия… Здесь многое переосмысливаешь и переоцениваешь, и, хотя нам приходится заново приспосабливаться к иному быту, не это оказывается самым сложным для новоприбывших эмигрантов. Самое мучительное здесь — это утеря духовной связи с Родиной. Мы подобны ветви, постепенно усыхающей, будучи отделенной от основного ствола, когда животворящие соки не могут более циркулировать в древесных сосудах и увядшие листья не имеют возможности напитаться таинственной силою, исходящей от корня. Вся эта тягостная, поверхностная суета вдали от Святой Руси — это только самообман. Постепенно все наше существование здесь (трудно назвать это жизнью в полном смысле слова) обмирщяется и становится бегом по кругу с единственной возведенной на пьедестал целью — материальным благополучием. Но истинно русский человек (я верю, что здесь Вы поймете меня правильно: я имею в рассуждении человека русского по духу, а не по рождению) — так вот, русский человек, вступив на этот гибельный для бессмертной души путь и даже, быть может, желая обманываться, не может обмануть свою исконно правдолюбивую и боголюбивую душу — она тонко чувствует подмену и мечется, болеет. Она глубоко несчастна, а человек порою и сам не до конца осознает — что же с ним не так, чего же не хватает? Смысла! Душа требует глубинного, подлинного смысла бытия, которого не существует в отрыве от полноструйных, животворящих вод нашей святоотеческой православной веры, полной надежды и самоотверженной любви и обильно питаемой из бездонного и чистого источника вечной, непреходящей истины, называемой Солнцем Правды».