В один из последующих дней Капитолина провела сердечного друга лесными тропками на заветное озеро. Там, залюбовавшись шелковым отражением сиреневых облаков на зеркальной глади, она позволила себе прислониться головкой к его плечу, чем, не подозревая сама, вызвала у спутника приступ сердцебиения и несколько мучительных мгновений нешуточной внутренней борьбы. Но девушка была настолько невинна и чиста душой, что ничего не заметила, а только с задумчивой влюбленностью наблюдала розоватые разводы заката в целомудренных пастельных тонах.
Горя страстным влеченим к любимой девушке, Беринг настаивал на немедленном венчании и собирался недели через две увезти Капитолину с собой, но та запротестовала. Разве можно с такой нежданной вероломностью бросить нуждавшихся в ней близких людей? Более того, тихим извиняющимся тоном Лина рассудительно добавила, что сперва неплохо бы закончить образование. Беринг убеждал, что не стоит терять ни дня… И вдруг с оттенком горечи проронил, что уж не молод… И остановился, не смея делиться своими потаенными раздумьями. Он опасался, что не успеет поднять на ноги возможных детей (ему была хорошо известна слабость Капитолины к детишкам), преждевременно оставив ее одну. Но Капитолина умела «читать между строк» — признательно глянув на будущего супруга, тоже задумалась.
Мария Сергеевна очень внимательно выслушала обратившуюся за советом Лину и неожиданно приняла ее сторону. Более того, она взяла на себя труд потолковать с Виктором Лаврентьевичем, убеждая того не спешить и позволить Капитолине доучиться.
Через две недели в Пряшеве, провожая уезжавшего Виктора Лаврентьевича, расхрабрившаяся Капитолина на прощание горячо шепнула ему на ухо «люблю». Обычно сдержанный Беринг обхватил невесту за талию и, поцеловав, крепко привлек к себе, возбуждая любопытные взгляды прохожих. Внезапно заскучавший Алексей отвел взгляд и сделал вид, что ему срочно понадобилось прикупить пирожков у ближайшей лоточницы.
Глава 16
Присутствие Капитолины разрядило обстановку в доме. В нем опять повеяло устроенностью и уютом.
Вскоре и Марии Сергеевне как будто полегчало: она понемногу возобновила занятия с Сережей и, превозмогая слабость, отправилась в Пряшев по делам русской общины. С удовлетворением она патронировала слаженную работу своего детища — обширной русской библиотеки, выросшей в их крупном селе из еще недавно убогого читального зала при русской школе. К работе в библиотеке на общественных началах привлекали учеников, которыми руководили активистки читательского фонда. Марии Сергеевне удалось добиться ремонта и обновления мебели в школе: учитывая общую русофобскую обстановку в Словакии, это было существенным достижением.
Занимаясь делами, Мария Сергеевна чувствовала надежно прикрытый тыл: Капитолина ответственно и даже вдохновенно подходила к заботе о душевном и физическом благополучии детей. В этом Мария Сергеевна могла полностью положиться на нее.
Мария Сергеевна редко делилась с домашними тем, какие препятствия ей приходится преодолевать при обходе «высочайших инстанций». Но чувствительная Капитолина, как антенна радиоприемника, легко улавливавшая настроения домашних, глубоко прониклась унижениями, претерпеваемыми «нашей замечательной Марией Сергеевной», искренне сопереживала ей и молилась за успех общего дела. Однажды, под впечатлением рассказа о непробиваемой стене враждебного бюрократического бездушия, которую Мария Сергеевна, представляя многотысячную русскую диаспору, штурмовала своим обаянием и дипломатическим красноречием, Капитолина даже расплакалась. От обиды за попираемую невеждами великую культуру девушка разразилась гневной тирадой в адрес надменного чванства «титульной нации». В ответ на такое горячее заступничество Мария Сергеевна улыбнулась и обняла Лину. Утешая девушку, она стала развивать мысль, что везде есть замечательные, совестливые люди. И привела в пример Карела Крамаржа, лидера национально-демократической партии и большого друга русских эмигрантов, с которым ей по должности доводилось встречаться дважды и которого она высоко ценила и уважала.
— Нельзя огульно очернять целый народ на основании временных противоречий с определенным кругом людей, — терпеливо разъясняла она. — В этом и проявляется великодушие русского по духу человека. Нельзя допустить даже мысленного шовинизма и надменности. С другой стороны, и критику затхлого и ограниченного, самодовольного мещанского сознания стоит приветствовать по отношению к любой нации…
Капитолина в порыве восторга обняла Марию Сергеевну — она благоговела перед этой мудрой женщиной, восхищалась глубиной ее мысли и деликатностью. Мария Сергеевна не противилась таким бурным изъявлениям чувств, но при этом просила не идеализировать ее.
— Марья Сергеевна, голубушка, да как же вами не восхищаться: стоит только посмотреть, как вы ловко с двуколкой управляетесь, — и как только лошади не боитесь?
— До смерти боюсь, Линушка, — смеясь, призналась Мария Сергеевна. — Да что ж делать, приходится скрывать, а то и муж уважать перестанет.
Несколько успокоенный улучшением самочувствия жены, Алексей с удвоенной энергией вернулся к полевым работам. Ведь ему приходилось разрываться фактически на два хозяйства. Гордая Дарья не беспокоила понапрасну, но порой ей приходилось передавать через кого-то из односельчан, что необходима мужская подмога. Тогда Алексей выбирал день и ехал в Осиновку. Оттуда он часто прихватывал с собой Степана, и тот, переночевав у Ярузинских, наутро отправлялся с отцом на покосы или на работы в винограднике. Благоразумная Мария Сергеевна, самоотверженно отражая наплывы разъедающей ревности, старалась доверять мужу, хотя и внимательно приглядывалась к его настроению.
А Сережа открыто ревновал, стараясь оттеснить брата подальше от отца, и рвался с ними «на сено». Постепенно Алексей, игнорируя решительные возражения Софьи Павловны, которая переживала, не поранился бы Сергунька отцовской косой, стал понемногу брать с собой и младшего сына. Тот поначалу только баловался, не сгребал, а разбрасывал сено, но потом, глядя на «взрослое», уважительное отношение отца к Степану, стал подтягиваться в работе. Со временем он отучился ныть о «скуке» и «усталости» и, войдя в трудовой азарт, проворно рыскал вокруг стогов, сгребая и подавая отцу упавшие охапки сена. Особый восторг у него вызывало утаптывание сена на возах. Скромный Степан держался выдержанно, со степенностью уступал настырному братцу и отходил в сторону. Это был рано повзрослевший, ответственный и разумный паренек, всегда помнивший свои обязанности единственного мужчины в доме, надежной опоры одинокой матери.
Поначалу Мария Сергеевна без энтузиазма относилась к посещениям и ночевкам Степана и лишь терпела его присутствие. Впрочем, покладистый и терпеливый мальчик не мог не расположить к себе, и Мария Сергеевна постепенно стала прикупать ему обновки наравне со своими детьми. Первую из них — щегольской шелковый алый кушачок — Дарья в истерике искромсала ножом и яростно швырнула в печь, но к последующему подарку — дорогим хромовым ботинкам — отнеслась благосклоннее.
Как-то после ужина, убрав со стола, Мария Сергеевна завела с отроком длительную беседу, проэкзаменовав его, а на следующий день возмущенно поделилась с мужем неутешительным выводом: ребенок практически безграмотен. Он читает и немного пишет только по-словацки, не владеет элементарными навыками устного счета — это средневековое варварство и безответственное отношение к сыну. Теперь Алексею предстоит донести до матери Степана, что мальчику необходимо серьезно наверстывать учебную программу. Учитывая недавнее закрытие в Осиновке русской школы — чтобы обосновать его, при последней переписи населения триста с лишним русскоязычных жителей села были огульно записаны словаками, — мальчика можно было бы водить в школу Ястребья. Но тогда ему придется поселиться у них, а к матери возвращаться только на каникулы. Хорошо зная Дарью, Алексей выслушал эту «утопию» скептически, но Мария Сергеевна настаивала и предложила сама побеседовать с матерью Степана. Нахмурившись, Алексей решительно отверг такую возможность и сам поехал на переговоры. Как и следовало ожидать, все кончилось взрывом ярости Дарьи и упреками в том, что у нее хотят отнять «единственное сокровище». По возможности все смягчая, Алексей неохотно передал жене плачевные результаты своих дипломатических усилий. И тогда Мария Сергеевна отправилась к Дарье сама.
Они беседовали часа два. Степан, пригнавший из дальних зарослей осины удравшую с поля корову, вступив на порог, с изумлением застал в кухне непривычно напряженную мать. Сидя на скамье неестественно прямо, с застывшим лицом и неловко сложенными на коленях загорелыми натруженными руками, она внимала что-то втолковывавшей ей усталой, но спокойной Марии Сергеевне. Степан засмущался, переминаясь с ноги на ногу, и хотел было удалиться, но гостья дружелюбно удержала его. Поднявшись со скамьи, Мария Сергеевна пояснила, что они с его мамой уже завершили разговор и теперь она будет ждать благоприятного решения. Последние слова сопровождались многозначительным взглядом в сторону Дарьи. Затем Мария Сергеевна не спеша попрощалась и вышла. В хате повисла тяжкая тишина.
— Мам… Чего она… приезжала-то? — нерешительно поинтересовался Степан.
Мать молча бросила на него строгий взгляд и вдруг, словно очнувшись, кинулась к сыну и принялась зацеловывать, горько плача и причитая, что «и единую-то кровиночку хотят отобрать». Ошеломленный Степка не решался продолжать расспросы. Наконец успокоившись и все еще утирая слезы, Дарья молча пошла собирать ужин. Наутро же она объявила изумленному сыну, что с осени ему предстоит переселиться к Ярузинским, чтобы ходить на уроки в русской школе в Ястребье. Мария Сергеевна обещала устроить Степе дополнительные занятия, чтобы тот мог наверстать упущенное. Тот возмутился:
— Мам, ты что? А как же ты? Я останусь с тобой!
И тут Дарья возвысила голос: