— А я вот другое думаю: за все в жизни платить приходится. В Гражданскую — был грех — доводилось русских баб вдовить, детей их слезить. Несмываемо это… А Господь милосердный попускает в этой жизни за грехи пострадать. И так-то остался я без Марьюшки, единой радости моей, еще и думы разные одолевают: а если бы из России ее не увез? Может, надо бы тягости принять там, где Господь послал, может, и жизнь бы по-другому сложилась?
— Послушай: она ведь не совсем от нас ушла — оставила после себя свои отросточки. Посмотри, как ее наследие обнаруживается в Сереже — во взгляде, в наклоне головы, во внутреннем благородстве. А Аннушка — да это же будет настоящая красавица — вылитая Мария Сергеевна! Кажется, даже характер будет тот же. А Любушка — она была любимицей Марьи Сергеевны, такая смышленая девочка, не иначе ум у мамы переняла. Как им тяжело сейчас, Алеша… В тысячу раз тяжелее, чем нам, взрослым. И как они в тебе нуждаются! Уверена: Марья Сергеевна очень хотела бы, чтобы ты поддержал их сейчас. Алексей, очнись — ты нужен им! Ты — отец ваших детей — не имеешь права распускаться, ты отвечаешь за них. А иначе это — предательство. Не так разве?!
Алексей молчал, вновь замкнувшись, прищурив глаза и уставившись вдаль, на неистовое трепетание ярких пурпурных осинок на фоне призрачной голубизны неба.
— Пойдем, Алеш, вернемся, помолимся еще об упокоении. А в воскресенье съездим в Ладомирово, панихиду отслужим… Наша память и поддержка Марии Сергеевне очень нужны сейчас.
Они вернулись к могиле. Капитолина принялась читать молитву. Потом протрезвевший Алексей вывел коня за узду — завязнувшая было телега выехала на сухое место, тронули…
Рано поутру, побрякивая ведрами, Капитолина прошлась за водой по траве, подернутой сизой коростой инея (право, пора обуваться, больно уж кристаллы льдинок обжигают босые подошвы), — и застыла у сруба колодца, созерцая тихое прозрачное утро, растревоженное дальним кликом покидавших край журавлей. Отчего-то вдруг покатились крупные слезы, а из глубины измученного сердца зазвучали стихи:
В минуту бури грозовую,
Когда беда сожмёт гортань,
Тебя, мой Бог, Тебя зову я,
С унынием вступая в брань.
Спасибо, Господи, за благость,
За утешенье теплых слёз,
За то, что дал Ты миру радость,
Людских грехов скалу понёс,
За то, что Ты Честнóю Кровью
Омыл несчастия земли,
Надеждой, верой и любовью
Сердца наполнил и умы.
Всласть поплакав, она укрепилась пением «Царица моя Преблагая» и, отерев слезы, твердо положила на уста беззаботную улыбку. Ей предстояло будить всю ночь всхлипывавшего во сне Сергуньку.
В этой тягостной атмосфере, когда Капитолина долгое время оставалась в доме единственной опорой, сочувственные письма Беринга были для нее подобны проблескам солнца. Она берегла их и ночами перечитывала по многу раз, мысленно беседуя с избранником.
В последнем письме пришли важные известия, вызвавшие у Лины двоякие чувства: Виктор Лаврентьевич уведомлял, что он принял французское гражданство и, по рекомендации вице-адмирала Михаила Александровича Кедрова, поступил на курс в l`École des Ponts et Chaussées — Национальную школу мостов и дорог, имея в виду последующее вступление в парижскую федерацию русских инженеров и надежное трудоустройство. Таким образом, бедственная участь многих соотечественников миновала одаренного и предприимчивого капитана. Хотя Капитолина, очень ценившая православную Сербию с ее родственной культурой, понимала, что этот шаг во многом был обусловлен его желанием вжиться в новую среду и таким образом обеспечить будущую семью, единоличный выбор страны их будущего проживания без обсуждения с ней царапнул душу и заставил задуматься о мотивах Беринга. Не воспринимает ли он Лину ребенком, о котором дóлжно по-отечески заботиться, но о мнении которого вовсе не обязательно справляться? В сущности, он ставил ее перед фактом, что жить они будут в Париже, и даже настаивал, что образование она должна закончить именно там. А вот вторая новость была безусловно замечательной: Берингу удалось разыскать свою престарелую мать, которая давно обосновалась во Франции и жила на скромном иждивении у его сестры. Теперь Капитолина более не тревожилась по поводу одиночества Виктора Лаврентьевича. Письмо Беринга было воодушевленным и даже по-своему деловым, и он строил планы относительно их совместной семейной жизни. В эмиграции Виктор Лаврентьевич встретил множество знакомых еще по-старому, дореволюционному бытию и планировал ввести Капитолину в этот круг. Такая перспектива не очень-то радовала застенчивую и неприхотливую девушку, родившуюся в бедной семье духовного сословия. Капитолина поделилась своими тревогами с Натальей Кляпиной, но та не разделила ее сомнений. По ее мнению, Лине следовало радоваться такому заботливому отношению и новым блестящим горизонтам, а не засорять себе голову ненужными переживаниями. Ах как не хватало теперь мудрой поддержки и разумных советов Марии Сергеевны!
Глава 21
Прошла половина декабря. И Капитолина кое-как убедила наконец Алексея запрячь коня и отправиться с мальчиками по скрипящему насту в молчаливый зимний лес — выбрать елку: траур трауром, а детей нельзя лишать праздника Рождества.
На каникулы Степан должен был вернуться к матери, но Лина, под предлогом помощи в хозяйстве, настояла, чтобы позволили пригласить на несколько дней Дарью. Для этого ей пришлось уговаривать и улещать поджимавшую губы Софью Павловну. Алексей тоже отнесся к такой затее почти враждебно, но Лина упирала на то, что это хоть на несколько дней развяжет ей руки и позволит съездить отговеть в монастырь, а Степану — встретить Рождество в полноценном семейном кругу. Она даже бралась поговорить с Дарьиными соседями насчёт того, чтобы они в эти дни кормили скотину, но Дарья взяла это на себя, решительно пресекая при этом досужие сплетни о том, что «и года еще не прошло, как жену схоронил, а уже…». Алексею с Капитолиной удалось избежать подобных слухов только потому, что народная молва давно окрестила Лину его сестрой. Алексей с первого дня ее приезда именно так девушку всем и представлял, чему Мария Сергеевна никогда не препятствовала.
Дарья вошла в дом оробевшая, несмелая — не знала, где присесть, за что взяться, тем паче что домашние не особенно ее жаловали, а Сергунька откровенно встретил в штыки. Впрочем, Капитолина сразу же активно привлекла ее к заботам о малышках, и, по крайней мере, в этом ее расчёт оправдался: Дарья прекрасно справлялась с возложенными на нее трудами. Всей душой любившая Алексея и постепенно проникшаяся уважением к его покойной жене, она с искренним материнским чувством приняла в сердце похожих на отца девчушек и порою, вдруг прижав их к себе, со слезами в голосе жалостливо называла «сиротинками». Только Софья Павловна относилась к ней брезгливо и предпочитала видеть в хозяйственной Дарье прислугу и этим ранила сердце переживавшего за мать Степана. Но тем горячее привечала ее Капитолина.
Светлый праздник Рождества на некоторое время сгладил противоречия: повеселевшая семья накрыла стол с запеченным гусем. Оживленными смешками, одобрительными комментариями и наставлениями старшие провожали мальчишек, собиравшихся присоединиться к бодрой ватаге христославов.
Перед трапезой дети с Капитолиной пропели рождественский тропарь, а Алексей, приняв граненый стакан, поднялся поздравлять домашних с праздником. И вдруг повернулся к фотографии жены, глянул на нее увлажнившимися глазами и сдавленно обратился к ушедшей внезапно потускневшим голосом. В этот момент все почему-то посмотрели на подававшую на стол Дарью. И особенно обостренно ощутили, что она здесь — лишняя, а та как-то вся съежилась — и словно затаилась.
Как-то утром Капитолина с Алексеем собрались навозить в бочке воды для бани: за нею они отправлялись на дальнюю — не родниковую, а глиняную криницу. Тот запряг коня, Лина присела сзади на сани. Отъехав уже изрядно, она исподволь завела речь о грехе уныния, о том, что недостойно и губительно для души им упиваться. Алексей вдруг резковато перебил:
— Лина, чего ты хочешь?
Капитолина осеклась, но тут же глянула пристально и высказалась прямей некуда:
— Послушай, Алеша… Не слишком ли часто ты теперь повадился на кладбище? Прости, ради Бога, что в душу лезу. Но, видишь ли, на повозке прошлого в будущее не уедешь. Еще раз прости за такой разговор — это ж я по любви к тебе, братишка, душа настрадалась смотреть на тебя…
Алексей закурил, затянулся. И серьезно промолвил:
— Да полно извиняться. Думаешь, не вижу, как печешься о нас? Точно и вправду родная сестра, которой у меня никогда не было. Спасибо тебе: кроме детей — одна ты у меня осталась, как есть говорю. Ну а насчет кладбища… Я ведь, знаешь, часто, бывает, хожу сам не свой: на душе тягостно, тоска, муторно. Скучаю по ней, понимаешь? А как приду туда к ней… скажу: «Здравствуй, Марья!» — сяду рядом, потолкую, поразмыслю. И удивительно: как-то душа успокаивается, ясно становится — словно тучи разошлись, — помнишь, как у отца Серафима когда-то бывало. И, веришь ли: даже радостно! Легко так… Выйду с кладбища, а тоску мою с сердца как корова языком слизнула. Вот и тянет туда. Скажи — может так быть?
— Ну, раз так… — У Лины даже дух перехватило от волнения.
С этих пор Капитолина перестала задаваться вопросом о загробной участи Марии Сергеевны.
Глава 22
Ранняя майская Пасха 1932-го года принесла радость в их печальный дом: предпраздничные хлопоты заполнили жизнь Лины, и она вовлекла в этот живоносный круговорот всю семью. Вдохновляемые Капитолиной, дети читали Евангелие и увлеченно разрисовывали пасхальные яйца. Алексей принес и с песком отдраил удобный камень — гнет для творожной пасхи, Капитолина целую ночь колдовала над куличами. Софья Павловна всем руководила с полным сознанием собственной значимости, и это было лекарством для ее измученной души, позволяло отвлечься… В Страстную седмицу Капитолина всем существом своим рвалась в церковь, но семья не решилась по холоду увозить малышей далеко от дома — поехали только в самый день Светлого Христова Воскресения. Забылись трудный быт, неласковый словацкий прием, притеснения униатов. На всех лицах были растроганное умиление и воодушевление. Даже незнакомые христосовались, как родные.