ти большевиков. Поколения — слышишь, Капушка, — поколения должны пройти, прежде чем нынешняя Россия изменится. Я не отрицаю величия миссии русского рассеяния. Как говорит Мережковский, «Мы не в изгнании — мы в послании»! И еще я отчетливо помню слова Бунина: «Некоторые из нас глубоко устали и, быть может, готовы, под разными злостными влияниями, разочароваться в том деле, которому они так или иначе служили, готовы назвать свое пребывание на чужбине никчемным и даже зазорным. Наша цель — твердо сказать: подымите голову! Миссия, именно миссия, тяжкая, но и высокая, возложена судьбой на нас…» И я полностью с этим согласен! Но должно ли это мешать нашей активной профессиональной жизни? Наоборот! Потому что и в нашей профессиональной работе здесь — тоже наша миссия. Ты согласна со мной?
Рассеянно слушавшая Капитолина подняла лицо и тихонько кивнула. А Беринг продолжал все более увлеченно:
— И я горячо желал бы послужить России, но, насколько могу судить, дело ее освобождения — в руках Божьих, а мы на данном этапе только горячей молитвой за Святую Русь можем способствовать ее возрождению. Перенесенные испытания действительно переродили многих, вернули в спасительное лоно Православной церкви — но ведь не всех, далеко не всех! Где покаяние за содеянное? А ведь именно наша общая молитва была бы сейчас самым действенным оружием, а не военные союзы… при всем моем глубоком уважении к благим намерениям их организаторов…
Капитолина наконец пробудилась от своей потаенной задумчивости, поднялась, мягко приблизилась к мужу:
— Ну что ты, право, не переживай… Перемелется — мука будет («Что-то это мне напоминает», — с горькой иронией подумала она). Главное, что ты осознаешь свою правоту. Ну зачем обращать внимание на чужое мнение, ведь всем не угодишь…
Виктор Лаврентьевич внезапно остановился, пристально глянул на Капитолину, присел на край стола и притянул ее за талию:
— Я вот иногда думаю: все-таки, несмотря на все трагические перипетии моей жизни, я вполне могу признать себя счастливым человеком… благодаря тебе, великодушная моя девочка. Благословен тот час, когда я тебя встретил!
Капитолина слегка поцеловала его в высокий чистый лоб — Беринг спрятал засверкавшие влагой глаза у нее на груди, прижался лицом. Она мысленно молилась.
Глава 26
Замешкавшись во время подготовки к очередному зачету, Капитолина вдруг осознала, что критически опаздывает на заключительное занятие по инфекционным болезням. Обычно экономная в личных тратах, на этот раз она решительно бросилась наперерез проезжавшему мимо такси, отчаянно размахивая рукой:
— Taxi! S» il vous plaît! Arrêtez donc!
Взвизгнули тормоза, из окошка выглянуло недовольное лицо с тонкими чертами, и шофер резковато спросил по-русски:
— Жить надоело?
— Умоляю — срочно!
— Под колесами оказалась бы — уже было бы не срочно… Куда ехать?
По дороге Капитолина лихорадочно перелистывала материалы, молодой таксист уже благожелательней спросил:
— Студентка?
Капитолина кивнула и отложила книжку:
— А вы кто?
— По прошлой жизни или по нынешней?
— А какая вас больше греет?
— А вы как думаете, барышня? Знаете, у нас тут есть один мыслитель… бывший офицер… тоже на такси практикует… так вот он замечательно выразился, кажется, следующим образом: «В чужой стране, в чужом городе, в чужом автомобиле… При чем тут я?»
— Оптимистично, нечего сказать. Не унывайте: вы молоды, все образуется.
— Барышня! Действительно образуется — когда мы в Россию вернемся. Я, кстати, родом из Санкт-Петербурга… Гайто Газданов, к вашим услугам.
— Это, кажется, осетинская фамилия? Очень приятно — Капитолина.
— Вы производите приятное впечатление, Капитолина. Вам доводилось слышать о собраниях литературного кружка в кафе «Монпарнас»? Если не побрезгуете, приходите завтра вечером — будут люди, претендующие на интересность. Придете?
Капитолина с искренней симпатией глянула на интеллигентного молодого человека и, подумав, ответила:
— Да, если мой муж пожелает принять участие.
Только несколько месяцев спустя, томясь чувством вины, жаждущая утешения Капитолина выбралась в Сербию — главным образом, чтобы повидать великого молитвенника отца Иова. Он сильно сдал за последнее время, стал еще немощнее. Хворый и слабенький, он не сразу, но все-таки принял ее в своей келье. Перед исповедью Капитолина вдруг испытала неведомый прежде страх, почти ужас — и буквально заставила себя приступить к очистительному таинству. Исповедовавшись (отец Иов не перебивал), она замолчала и вопросительно взглянула на старца — тот тоже молчал и как будто ожидал чего-то еще. Капитолину вдруг стала бить нервная дрожь. В конце концов она расплакалась.
— Скажите, батюшка, а бывает такое, что верится, будто искренне любишь, а потом как-то вдруг обернется, что все прежнее было лишь детской мечтой? — подняв заплаканные глаза, с захолонувшим сердцем робко спросила она.
Старец внимательно посмотрел на нее и ответил скорбно и сострадательно:
— Тут, дружочек, себя винить надобно: зачем без благословения замуж шла? Понимаю: данному слову хотела верной остаться. А зачем то слово, не спросившись, давала? Вот что плохо, чадо: самонадеянность со всех сторон одолевает! Навыкли мы повторять, что попки: «Послушание превыше поста и молитвы!» А как до дела дойдет — так не спросивши, всё по-своему норовим повернуть, а после — пожинаем плоды своеволья да мучаемся. Эх, дитя мое горькое, дитя непослушливое… Взялась за доброе дело, да не завершила, а ведь известно — «претерпевший до конца спасется». И другое еще было: поначалу о счастье многострадальной Дарьюшки пеклась, в дом позвала — и тоже не на пользу пошло, потому как взялась самонадеянно, без духовного совета, ревновала не по разуму. Ну а после… девичьей любви своей всполошилась, помыслила себя кругом виноватой: мол, «другому обещалась» — так, нет?
Капитолина испуганно внимала старцу, и в ее голове быстро проносилось: «Да как же он знает — я ведь не только ни с кем не делилась, а, может, и сама не до конца осознавала… а ведь так и было!».
— «Как бы кого не опечалить» — оно, конечно, для всех должно правилом быть, да ведь ко всему с рассуждением следует относиться, — тем временем продолжал старец. — Пéрше — не решалась отказать жениху, а не стоило и обещания того, не спросившись, давать. Инше — смалодушничала: мол, дети малые, хозяйство, труды великие — а ведь крест не по силам не дается… Кажи: кто в вере-благочестии детей бы поднял? Марья-то просила, а тебе казалось — непосильно да неуместно, абы ж приняла, а после вышло: и посильно, и уместно, и полюбовно. На своем месте ты оказалась. Господь-то сердцевед лучше знает твои душу и дарования. И ладно всё шло — да вдруг спужалась, аки апостол Петр, грядущий по водам, а теперь — жалеешь, тонешь да мечешься… Горше-то всего: «карьеру», «науку», «благополучие» — всё выше материнства поставила… Да полно, принесет ли оно счастье? Але ж сама выбрала — што ноне плакаться?
Щеки Капитолины полыхали, и она умоляюще смотрела на старца. Но тот как будто не замечал этого — и продолжал говорить ровным теплым голосом:
— Ноне за деток да раба Божия Алексия особо молись, ин нужна ты им была бóле, чем кому другому… Ну да Господь и ошибки наши к лучшему управляет… Как бы то ни было, а прошлого не ворóтишь, дело кончено. И мужа, смотри, таперича береги: он хоть и много старше, но тебя любит и человек достойный. Сама еще не знаешь, каков человек… Не печалься, голубчик, не оставлю молитвой. Дети не пропадут, всё устроится. Бог тебя благословит…
Лина поцеловала сухую старческую ручку, тонко пахнущую ладаном, и вышла со светлым чувством ласки и утешения, все еще заплаканная, но несколько приободренная. С этого дня ностальгические мысли о прошлом, о покинутых детях, о надежном плече Алексея меньше беспокоили ее.
Глава 27
Алексей получил письмо из Холмов — и засобирался в Польшу. Дядя Анджей спешно извещал, что отец Алексея Стефан, ранее оказавшийся с армией Юденича в Эстонии и после перебравшийся в Финляндию, теперь нежданно прибыл к ним. И что он, дядя, обрадовал брата известием: его младшенький, Алешка, жив-здоров и обосновался в Словакии.
Алексей оформил паспорт на себя и Сережку и отправился повидать отца. Они добрались до Варшавы на поезде, потом на перекладных — до Холмов. Во дворе за крепким забором забрехали привязанные собаки.
Взошли на крыльцо добротного бревенчатого дома, стали отряхивать снег — в теплой избе зазвучал высокий тревожно-вопросительный голос тетки Йоли. Алексей откликнулся через дверь. Дверь распахнулась, выпуская в сени клубы белесого пара. В проеме стояла сухощавая фигурка удивленной тетушки Йоли, а за ней — постаревший и пополневший, но все еще молодцеватый отец. Алексей шагнул в избу. Они крепко обнялись и стояли так с минуту, а затем Алексей повернулся и подозвал оробевшего Сережку…
Когда Алексей, едва скинув тулуп, повернулся в сторону красного угла и прежде прочего принялся творить благодарственную молитву о благополучном прибытии, отец глянул на него удивленно. Должно быть, за прошедшие годы крепко изменился его когда-то разбитной непутевый сын.
Долго они сидели в ту ночь за бутылью горилки. Алексей подробно рассказал о себе, впрочем стараясь упоминать о покойной жене только вкратце. Воспоминания эти причиняли ему боль и наполняли глаза непрошеной влагой. Но отец, уже знавший всю историю от дяди Анджея, не бередил рану.
Старый Стефан вместе с братом отчитали Алексея за то, что тот не остался в Польше, а отправился жить на чужестранщину. Алексей объяснял, что «зацепился» в тех краях благодаря старому товарищу Михаилу Кляпину, а земельный надел в Ястребье достался ему почти что даром, но этот аргумент не был принят родственным советом. Дядя Анджей полночи жалился, что его — одного из немногих православных поляков — за приверженность вере предков теперь «сравняли с песьей кровью», то бишь с мужичьем, и расписывал в красках, как притесняет православных на Холмщине и Подляшьи ультранационалистическая власть, воодушевляемая католическим епископом Подляшским Пшездецким который «по совместительству» выступает в роли «апостола нео-униатов».