Как человек с боевым опытом, он стал ответственным лицом штаба восстания и с небольшой группой проверенных бойцов направлялся в самые горячие точки Варшавы. И, бывая в разных районах города, постепенно убеждался: поражение неминуемо — слишком неравны силы…
При подавлении восстания особо отличились бравые казаки из Казачьего Стана, воевавшие на стороне Германии, ими было захвачено несколько тысяч повстанцев. Происходили и массовые расправы на месте.
В середине сентября группа Алексея была блокирована казаками в полуразбитом доме. На израсходовавших боеприпасы повстанцев навалилось с полсотни остервеневших карателей. После яростной рукопашной Алексея и его товарищей поволокли за ноги, а он ожесточенно хрипел:
— У-у, гады… Свои же…
— Сталин тебе свой, коммуняка, — бросил кто-то ему в ответ.
Глава 3
Сначала Алексея допрашивали в военной полиции, потом — в гестапо. Он лично знал не только руководителя восстания Тадеуша Бур-Коморовского, но и многих членов подпольных организаций. Установив личность Алексея, его решили «раскрутить на всю катушку». Днем его истязали допросами с пристрастием, а ночами мучили бессонницей: он вынужден был сидеть на табурете в камере рядом со свирепой овчаркой, которая, готовая вцепиться в горло, с угрожающим ворчанием скалила зубы при малейшем его движении. Пищи и воды не давали. Наконец, посчитав, что пленник «готов», Алексея, не забыв связать ему за спиной руки, повели на очередной допрос.
Стол в комнате, куда его ввели, был уставлен аппетитными блюдами, которые ему предложили. Он попросил пить. Воду тут же с готовностью принесли и даже поднесли стакан к его губам. Алексей мысленно усмехнулся: «Тактику поменяли…», но сделал несколько глотков.
Усталый офицер быстро окинул пленника оценивающим взглядом и учтиво заговорил по-польски. Но тот словно пребывал в забытьи и не отвечал. Офицер потер утомленные глаза и слегка повысил голос. Измученный бессонницей, Алексей посмотрел на него безразлично и только еле заметно пошевелил губами. Выдохшийся от бесконечных допросов офицер, теряя терпение, стал говорить настойчивей:
— Уверяю вас, если вы немножечко поможете нам, мы сохраним вам жизнь… И, поверьте, достойную жизнь!
Услышав это, Алексей вдруг поднял свою платиновую от седины голову и настолько искренне, от души, рассмеялся, что лицо офицера перекосило. Потеряв над собой контроль, он вырвал из кобуры вальтер и, подскочив к пленнику, с размаху ударил ему рукояткой в зубы. Алексей упал, а офицер начал пинать вздрагивавшее тело. Потом отошел, сел на стул. Еще накануне, после очередного безрезультатного допроса, он приказал отнести обессиленного пленника в камеру. Сегодня же он как будто что-то понял. Привычным движением снял пистолет с предохранителя. Подошел к распластанному телу. И методично разрядил в него всю обойму.
Алексей обратил застывающий взгляд к окну и, уже не чувствуя боли, с облегчением посмотрел в смутно-расплывчатый белый проем. «Наконец-то… — пронеслось у него в голове. — Слава Тебе, Господи…»
Послесловие
Я люблю Тебя любовью новой,
Горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
С темной радугой над головой.
Мне видится глубоко символичным, что меня постригли в монашеский чин с именем Марии — в канун памяти святой Марии Египетской и в день рождения Марии Сергеевны. Я приношу покаяние за ошибки и искушения молодости, за эгоизм и легкомысленный отказ от предназначенного мне креста — тогда, в Ястребье. Осознавая отвергнутую мною преемственность, с благословения духовника я усиленно молюсь о душе достопамятной незабвенной Марии Сергеевны, памятуя глубокое ее покаяние… А ведь сколько наших современниц так и не поняли, не приняли, не раскаялись…
Молюсь также и за убиенного раба Божия Алексия, замученного в гестапо после Варшавского восстания. Навещала я братскую могилу, где, как полагают, он захоронен, и утешала плачущую Дарью, которая столько лет спустя все не успокоится, бедняжка. Ее молитвенно поддерживает сын Степан — ныне иеромонах Кирилл, подвизающийся в американском Джорданвилле. После войны он перебрался туда из Франции, где оказался еще летом 1939-го, прибыв на пароходе из Польши в составе части Чехословацкой военной группы. По его признанию, он, будучи солдатом, так и не смог заставить себя убить ни одного врага… Это добрейший человек, большой труженик и молитвенник. После войны Дарья отказалась поехать вслед за сыном в Северную Америку. Она часто приезжает ухаживать за могилой, обновляет цветы.
Когда я думаю обо всем этом, мне приходит в голову, что жизнь — довольно запутанное хитросплетение людских судеб и характеров, и иногда люди, к которым мы относимся с привычным пренебрежением или осуждением, на которых навешиваем категоричные ярлыки, на поверку оказываются не в пример нам честнее, порядочней, целостней.
Анна после войны осталась в Чехословакии и работает школьным учителем. Она не забывает о могиле матери, ухаживает за ней. Дарья живет у Анны. Люба помогает им материально. Хотя ей затруднительно передавать помощь из Кёльна, где теперь работает, и она находит обходные пути…
Сергей как чехословацкий гражданин был освобожден из лагеря интернированных и прошел войну в первой отдельной Чехословацкой пехотной бригаде Красной армии. Впоследствии он стал кадровым военным в СССР. К сожалению, мне довелось его увидеть только единожды, в пору моей поездки в СССР. Отмечу, что Сережа внешне удивительно похож на Алексея: высок, статен, ясноглаз, но главное — в нем трезвая рассудительность матери сочетается с мужественным великодушием отца.
Софья Павловна долго жила в Швеции у дочери Надежды, которая работала там в советском посольстве. Говорят, что невоздержанная жизнь дочери изрядно подточила ее здоровье…
Мне в эту страшную войну пришлось пережить лагерь Равенсбрюк. В апреле 1945-го, Божьей милостью, нас, еще до освобождения лагеря, смог эвакуировать шведский Красный Крест. Я попала в Швецию, а потом вернулась в Париж. Ныне я несу послушание в Палестине, в одной из православных школ для арабских и славянских девочек. На этом поприще мне очень пригодились медицинские знания.
В период хрущевской «оттепели» мне удалось получить разрешение на посещение Советского Союза — и я птицей полетела на сокровенную Святую Русь. Передала родной земле поклон Марии Сергеевны, который она так мечтала отдать. В церковной жизни там многое изменилось за годы советских гонений (стоит упомянуть, что действующих монастырей практически не осталось), но я верю в возрождение духовной православной Руси. Там и воздух особый, благодатный — и сердце мое затрепетало, едва я вступила на святую землю, политую кровью страдальцев и новомучеников, предстоящих ныне у престола Божия за свое многострадальное Отечество. Буди благословенна, священная земля!
Мне бы хотелось, чтобы потомки знали: мы были грешные люди, ошибались и падали, ожесточенно спорили — до открытого противоборства. Но в одном были единодушны и непреклонны: в любви к Отечеству, хоть и трактуемой трагически различно. Среди нас случались проходимцы и изверги, пусть их судит Господь, но неправы оказались и те, кто ненавистью же пытался им противостоять. По грехам Господь нам попустил безумие братоубийственной войны — запомнить бы навсегда этот урок, различить бы вовремя очередных поджигателей адского злобного пламени. Настанет час Страшного суда, уймутся немилостивые палачи, умолкнут лживые ругатели многострадальной Родины и Церкви. Где встанем тогда — одесную или ошуюю Господа — мы, легкомысленно не радеющие об участи бессмертной души?
ОТ АВТОРА:
Я писала этот роман, вдохновленная пьесой Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия». Образ «железного комиссара» поражал непреклонностью и неподкупностью, цеплял романтические струнки. Но меня задело, что автор пьесы апеллирует к потомкам и призывает их (то есть нас!) свидетельствовать о наступлении светлого будущего для всего человечества, ради чего уничтожалась добрая часть этого самого человечества, современников тех далеких событий. Конечно, автору непременно надо было зрелищно представить смерть главной героини, комиссара, чтобы продемонстрировать театральной публике, что жертва была не напрасна, — потрясла моряков, воодушевляя на подвиг революционного самопожертвования их и последующие поколения. Но историческая правда заставляет оспорить черно-белую версию тех событий. В конце концов, в жизни существует энное количество измерений пространства и времени, и она гораздо сложнее и многограннее изображенного драматургом, и, кроме «революционного подвига», в ней есть место другим видам самоотдачи.
Мне захотелось представить иную версию развития событий и поведать историю обыкновенной человеческой любви в необыкновенных обстоятельствах трагической эпохи, проследить ее преображающую силу — в действии. Нам видится, что жизнь «железного комиссара» в «Оптимистической трагедии» автор оборвал преждевременно. В нашем изложении она окончила свои дни гораздо позднее — и совсем иначе. Судить читателю, правдоподобна ли эта версия, но нам она кажется вполне вероятной.