— Ну и спрашивай, чего стесняешься? Стреляйте! Вам не привыкать: подумаешь, одним больше, одним меньше, велика потеря… Известно: лес рубят — щепки летят, — кипятился Алексей. — А только по мне — когда на меня с печи голодные глаза ребятишек глядят… Как я могу этот хлеб жрать, который мы у них же и отняли?! Ну пусть не у них, пусть в соседней деревне или губернии, а у этих — другие такие же «герои»… Как мне кусок этот в глотку полезет? А ежели этому ребятенку наутро «со святыми упокой» запоют — как я, военный моряк Алексей Стефанович Ярузинский, буду себя уважать?
После минутного размышления Мария Сергеевна, вздохнув, огорченно заметила:
— Эх, Алеша, ну отдашь ты свой паек первому встречному, ну протянешь сам ноги с голоду — думаешь, что положение голодающих в стране этим исправишь? Тут не такой подход нужен…
Алексей удивленно вскинул глаза и с вопросительным вниманием ждал продолжения, но комиссар, слегка хлопнув рукой по коленке, встала и категоричным тоном подвела итог разговору:
— Одним словом, отбудешь положенный срок в карцере — и чтобы этого самовольства более не повторялось, это я официально тебе заявляю! И впредь не вынуждай меня на дисциплинарные меры, применения которых мне хочется менее всего. Ты хорошо меня понял?
Алексей не ответил. Он болезненно воспринял наказание, исходящее от «боевой подруги», — это задевало его гордость и мужское самолюбие.
— И последний вопрос: куда это ты по ночам регулярно отлучался?
Обозленный Алексей сверкнул глазами и вкрадчивым голосом, не предвещавшим доброй беседы, осторожно осведомился:
— Это ты вправду интересуешься или так — для поддержания разговора спрашиваешь?
— Сгораю от любопытства! А более всего, полагаю, этим могут и в официальных инстанциях заинтересоваться, — пригрозила рассерженная Мария Сергеевна.
Алексей вознегодовал и не стал отвечать. К тому же в душе он осуждал комиссара за «бессердечие» по отношению к ограбленным крестьянам. Их отношения дали первую трещину.
Он и не подозревал, что недавний отъезд Марии в Петроград был как раз связан с ее выступлением перед ВЦИК Всероссийского съезда Советов. В нем она решительно поддержала позицию немногих товарищей, выступавших против оголтелой продразверстки, за что и была обвинена в сочувствии левоэсеровскому мятежу и едва не поплатилась членством в партии. Не знал он, что и сейчас, фактически саботируя включение полка в состав Частей Особого Назначения Красной армии и участие в операциях по изъятию «излишков» хлеба, а также попустительствуя прячущим муку крестьянам, она ходила по лезвию ножа, хотя и держалась с безупречным хладнокровием, при этом стараясь действовать рассудительно и изворотливо. И уж конечно, не знал Алексей, что комиссар скрыла от него и других моряков эти внутрипартийные перипетии и свои злоключения, чтобы «не искушать» товарищей и не очернить в их глазах романтический образ революции и коммунистической партии. Впрочем, если бы комиссар могла предвидеть, чем закончатся их недоразумения с Алексеем, пожалуй, она предпочла бы говорить начистоту.
Мария Сергеевна провела беседу и с остальными разведчиками — убеждала, вразумляла. В результате она оставила под стражей Алексея с его заместителем Александром: требовались показательные дисциплинарные меры. Все должны были твердо усвоить: спуску никому не будет. При этом она упорно доказывала командованию, что дозорный отряд следует использовать для более важных задач, а значит, освободить от мероприятий по изъятию хлеба. Таким образом, все обошлось «малой кровью»: ее вмешательство предотвратило неизбежное решение реввоентрибунала — расстрел. Этот инцидент, однако, не прошел для нее даром: в полку, посмеиваясь в ладонь и озираясь, стали поговаривать, что «наш-то комиссар, кажется, того… покрывает своего хахаля…». Высокий комиссарский авторитет потускнел, хотя пока что никто не позволял себе откровенно зубоскалить.
Алексей с Капитолиной пытались привести к отцу Серафиму их общего друга Александра Луцкого, но тот отказался. Более того, бойкий на язык парень подтрунивал над привязанностью Алексея к «служителю устаревшего культа», но только наедине: в присутствии товарищей он помалкивал и покрывал друга во время отлучек.
В одно из воскресений Александр все же увязался за Алексеем проведать Лину, в присутствии которой становился конфузливым, подобно пугливому юнцу. Правда, он не последовал за ним внутрь храма, а поджидал снаружи: прихожане боязливо косились на человека в матросской форменке. Когда же верующие двинулись с хоругвями вокруг церкви крестным ходом, Сашок побрел за процессией и не уклонялся от веселых брызг святой воды. Дымилось славное голубиное утро, несмотря на близость войны, воздух был пронизан солнечным триумфом. Отец Серафим в нарядном облачении излучал пасхальное ликование. К нему хотелось притронуться — и окунуться в его торжество. По окончании службы Александр неожиданно испросил у священника благословения, и тот, конечно, согрел его душевным приветом. Алексей и Лина переглянулись.
И вот Александр присоединился к Алексею, посещавшему отца Серафима. Как и другие, он потянулся к пастырю, откликнувшись душой на заботу и ласку и почувствовав в нем «настоящее», «правду», как сам пояснял Алексею, а также убедившись, что в случае жизненного затруднения иерей всегда мог подать ненавязчивый дельный совет.
В одну из суббот батюшка оставил друзей у себя после вечерни и, позабыв об Алексее и велев ему «помолиться пока у образочка святого Алексия — человека Божия», пригласил Александра в другую комнату, где исповедовал его и беседовал долго как никогда. У Алексея шевельнулось в душе что-то вроде червячка ревности. Наутро, во время литургии, отец Серафим причащал Александра и обращался с ним торжественно, как с именинником, а сам буквально источал особенную, глубокую грусть пополам с нежностью. Прощаясь, он благословил Алексея, как обычно; Сашка же крепко обнял и с чувством перекрестил, растроганно глядя в лицо. Александр первым направился к калитке, Алексей не удержался и, чуть отстав, попенял отцу Серафиму насчет особо любовного отношения к Сашку. Иерей ответил таким грустным и сожалеющим взглядом, что Алексей мгновенно раскаялся и попросил прощения. В ответ священник благословил его еще раз и почему-то вздохнул: «Крепись».
Через два дня, во время наступления в районе станицы Каменской, Александр был убит наповал. Случилось это так: бригада выбила из села казаков, и бойцы полка прочесывали село. Алексей ворвался во двор одной из хат и вышибал ногою дверь в погреб, чтобы осмотреть его. С недавнего времени по известным причинам в группе Алексея почиталось делом чести не злоупотреблять оружием без крайней надобности — недаром их полушутливо-полунасмешливо именовали «бескровным батальоном». Алексей и его бойцы брали в плен, а не достреливали раненых казаков, хотя это было гораздо опаснее. Александр из предосторожности послал бойцов проверить чердак, а сам настороженно посматривал наверх — и недаром: со стуком распахнулась дверца чердачного лаза, и высунувшийся оттуда длинночубый парень прицелился в Алексея. Александр рванулся вбок, толкнул друга, загородил собою. И тут же покатился сдутой ветром щепою, безответно и непоправимо. В запале бойцы, изменив обычной сдержанности, «сняли» чубатого ответным выстрелом и, уже мертвого, в беспомощной ярости шпиговали пулями. Алексей втуне будоражил обмякшее тело, а после выл, присев рядом с другом, который застыл с раскинутыми руками и разверстыми ясными глазами.
Глава 10
Наступление было широким, а сопротивление отстаивавших свои станицы казаков — отчаянным: потерь стало больше. Хоронили павших в бою товарищей на ближайшем поселковом кладбище. Лина, пригнувшись у глиняной глыбы, горько плакала; Алексей же кручинился у свежевырытой могилы друга безмолвно, только временами дробная неудержимая судорога пробегала по лицу. Подошла Мария Сергеевна. Они крепко и порывисто обнялись. Женщина шепнула: «Держись, Алеша».
После того как отгремел траурный салют, они пошли впереди товарищей, тихо беседуя. Мария Сергеевна с участием взглядывала на спутника. Непроизвольно они двинулись самой длинной дорогой, но моряки не решались ни догнать, ни окликнуть их. Любые обыденные разговоры сейчас были бы неуместны. Над кладбищем со зловещей заунывностью каркали черницы-вороны, добавляя скорбного уныния молчаливой прощальной процессии.
В таком же скорбном тумане прошло заочное отпевание. Алексей и Лина поддерживали друг друга. Возвращались они молча, но слов и не требовалось: смерть Сашка была их общим горем и душевно сблизила их. Через день Алексей опять был у отца Серафима: он подсознательно искал утешения и бежал уныния. И еще один вопрос мучил его, точнее, чувство протеста, которое исподволь зрело в душе. Поначалу он не решался об этом заговорить, но пастырь простым и участливым обхождением расположил Алексея к беседе, и тот наконец открылся:
— Отец Серафим, вы знали? Про Александра — наперед знали? Ведь вы могли спасти — отмолить его, я уверен! — В голосе Алексея послышались требовательность и отчаяние: — Ответьте, отец Серафим, почему?..
Священник с печальной лаской смотрел на него:
— Я понимаю глубину твоего горя, но то, что ты говоришь, это несколько… дерзко, Алеша. Пути Господни неисповедимы: у каждого свой путь. Что же касается меня, то ты, конечно, сильно переоцениваешь меня, грешного, — приписываешь то, чего нет. И это совершенно напрасно, ведь я такой же грешник, как и все. Да, да, — печально возразил он, заметив, как Алексей недоверчиво усмехнулся, — и более того: я гораздо хуже остальных. Ведь мне, как иерею, многое дано и многое открыто, а я… Все никак не исправлю сердца своего, никак не отрекусь от гордыни и не гряду с крестом вослед Господу, отметя все пришлое и наносное…
— Отец Серафим! А как же душа-то нашего Сашка? Вот что беспокоит! Я-то служу в Красной армии — сами знаете почему, мне пути назад нет, такова уж, видно, судьбина моя, а Сашок… Погиб, сражаясь за богоборческую власть, — это как?