— А осматривать будете?
— После того, как изучим меню.
Кавамото поспешно вышел.
— У этого Мацудайры доход тридцать две тысячи коку[13] риса в год, — сердито произнес Ниидэ. — Что для него какие-то пятьдесят или даже сто рё — ведь своим трудом он их не заработал!
Вскоре появушся слуга и подал Ниидэ свернутый в трубочку лист бумаги, где было записано меню правителя Мацудайры за последние пять дней.
Ниидэ взял кисточку для письма и стал одно за другим вычеркивать значившиеся в меню блюда. Потом добавил к нему несколько строк и, передавая листок слуге, сказал:
— В течение ста дней кормите так, как я здесь написал. Куриное мясо и яйца категорически запрещаются. Маринованные сливы — не более указанного количества. Насчет риса я уже в прошлый раз говорил: чистый рис сокращает жизнь, поэтому рекомендую кашу в пропорции семьдесят процентов ячменя и тридцать процентов риса... А теперь пройдем к больному.
Ниидэ пригласил Нобору присутствовать при осмотре. Мацудайре недавно исполнилось сорок пять лет. Он был очень толст и чем-то напоминал сивуча, которого Нобору однажды видел на картинке. Особенно необъятен был живот, колыхавшийся при малейшем движении. Тройной подбородок наплывал на шею, щеки свисали жирными складками, глазки казались узенькими щелками.
Ниидэ долго с укором глядел на него. Наконец Мацудайра, не в силах больше выдерживать его взгляд, тяжело задышал, рванул душивший его ворот кимоно, потом вытащил из-за пазухи листик бумаги, вытер рот и прокашлялся.
— Я сейчас просмотрел ваше меню, — прервал наконец молчание Ниидэ, — и должен снова вас предупредить: вы не больны, но положение ваше опасней любой хвори. На болезнь есть лекарство, у вас же из-за чрезмерного чревоугодия все внутренние органы обросли жиром, и это ослабляет их функции, нарушает обмен.
Около получаса Ниидэ в том же духе читал нотации, и в какой-то момент Нобору показалось, будто он просто запугивает Мацудайру. Его поразила строгость, с какой Красная Борода требовал от Мацудайры ограничить себя в еде. Перечень дозволенных блюд был не богаче, чем у самого последнего бедняка. На белом, похожем на раздувшийся мешок лице Мацудайры трудно было обнаружить какие-либо эмоции, но в его узких маленьких глазках появилось выражение детского ужаса и тоски.
— Бедняки большей частью заболевают от недоедания — сказал Ниидэ, когда они покинули комнату Мацудайры, — а богачи и феодалы — от обжорства. Что в этом мире может быть постыдней, чем гробить свое здоровье безудержным насыщением утробы? Душа болит, когда глядишь на этот раздувшийся от жира пузырь. — Ниидэ сделал губами движение, будто хотел сплюнуть.
Когда слуга принес деньги, Ниидэ отсчитал два рё и завернул их отдельно в бумагу.
— Это отнесешь в «Барсучьи норы» и передашь Дзибэю, а мне еще надо кое-куда зайти — позаботиться насчет лекарств. Ими надо запастись в первую очередь, раз нам урезают ассигнования.
Не успел Нобору добраться до «Барсучьих нор», как началась гроза и хлынул проливной дождь. Управляющего Дзибэя он застал за изготовлением соломенных сандалий. Завидев Нобору, Дзибэй отложил в сторону сандалии и пригласил его в дом.
— У Сахати пошла горлом кровь, и я сразу отправил в больницу посыльного, — сказал он. — Вы случайно его не встретили?
— Нет, в больнице меня не было. Ходил по вызовам. А вот это доктор Ниидэ просил передать вам.
Дзибэй обеими руками схватил завернутые в бумагу деньги и спрятал их в домашний алтарь. Они вышли на улицу и, укрывшись от дождя под большим зонтом, отправились к дому Сахати, осторожно ступая по дощатому настилу тротуара. Здесь была низина, и во время дождей настил заливало водой.
В доме Сахати их встретила О-Кото, жена Дзибэя.
— Наконец он уснул. А то все время бредил и бормотал что-то непонятное, — сказала она.
— Возьми зонт и отправляйся домой. Когда вернется посыльный, предупреди, что доктор уже здесь.
Только О-Кото закрыла дверь, как снаружи раздался оглушительный удар грома. Следом за ним послышался женский вопль. Дзибэй выскочил наружу и вскоре вернулся, бормоча:
— Что за женщина! Боится грома, как дитя малое.
Нобору внимательно разглядывал больного.
— Накануне я сказал жене, чтобы приготовила для Сахати кашу, а когда она принесла ее, он лежал в своей мастерской на полу и у него горлом шла кровь.
Внезапно Сахати открыл глаза и тихо, но вполне внятно произнес:
— Это ты, О-Нака? Зачем пришла?
— О-Нака — его жена, — шепнул Дзибэй. — Они расстались восемнадцать лет тому назад.
— Могла и не приходить, — продолжал Сахати, неподвижно глядя в одну точку. — Скоро и я последую за тобой. Долго ждать не заставлю...
Он улыбнулся и слегка кивнул, словно жена была рядом. Потом закрыл глаза.
— Бредит, — прошептал Нобору.
— Больные, которые при смерти, часто бормочут что-то непонятное. Эх, жалко, если он помрет. Знаете, Сахати — святой человек, и в будущей жизни он обязательно переродится в будду. Я лишь случайно узнал, что Сахати, не скупясь, раздавал нуждающимся соседям по ночлежке заработанные им деньги, а себе оставлял лишь на самое необходимое. В «Барсучьих норах» постояльцы надолго не задерживаются, а сам Сахати об этом помалкивал. Вот и я узнал о том, как он помогал беднякам, только пять лет тому назад, когда он в первый раз захворал. Помнится, я тогда в сердцах наорал на него: «Какой же ты дурень — сам на ногах не держишься, а еще другим помогаешь!»
По словам Дзибэя, Сахати в ответ лишь смущенно кланялся и обещал, что будет следить за собой, чтобы не доставлять ему лишних неприятностей. Обещания он, конечно, не сдержал. А когда ему совсем стало плохо, Дзибэй буквально силой заставил его показаться Ниидэ. Тот обнаружил у Сахати туберкулез в тяжелой форме и предупредил: единственное лечение — хорошее питание.
— И что бы вы думали? — возмущенно продолжал Дзибэй. — Пару дней тому назад я узнал, что он и еду, и даже лекарства отдавал соседям по ночлежке. А ведь моя жена на деньги, которые дал доктор Ниидэ, каждый день покупала для Сахати рис и рыбу, курятину и яйца. Я, конечно, примчался сюда и выдал ему по первое число. А что толку?
«Почему этот Сахати так поступает? Ведь его доброта выходит за рамки разумного. Вряд ли это его желание услужить другим можно объяснить только отзывчивостью», — размышлял Нобору, глядя на больного. Он сомневался в справедливости слов Дзибэя, назвавшего Сахати святым. Ему казалось, что причина такого поведения более земная.
Сахати глубоко вздохнул и снова открыл глаза. На его обескровленных губах заиграла улыбка.
— Да, ты прекрасна! А какие чудесные у тебя ямочки на щеках — словами не передать... Подойди же ко мне, О-Нака! — отчетливо произнес он.
Внезапно лицо Сахати исказил страх, на скулах вздулись желваки, глаза широко раскрылись, сухие, побелевшие губы затряслись, обнажив зубы.
— Нет, нет! — прохрипел он. — Не показывай мне ребенка! Положи его туда. Туда!
Сахати закрыл глаза и тяжко застонал.
В тот же миг на пустыре позади дома раздался душераздирающий крик, сопровождаемый бешеным лаем собаки. «Скелет, скелет!» — явственно донеслось с пустыря.
Тем временем гроза миновала, дождь прекратился.
Hoбopy оставался у постели Сахати до самого вечера.
Дзибэй тихо встал и, сказав, что сходит узнать, что там случилось на пустыре, вышел наружу. Он отсутствовал довольно долго. Больной постепенно успокоился и уснул.
Напряжение спало, и Нобору вдруг ощутил страшный голод. Он уже собрался уходить, когда Дзибэй вернулся.
— Простите, что оставил вас одного, — сказал он, утирая полотенцем лоб. — Рабочие, трамбовавшие землю позади дома, обнаружили страшную вещь.
— Я должен идти, — тихо сказал Нобору. — Больной уснул, и не надо его беспокоить. Когда проснется, дайте ему лекарство и напоите крепким чаем.
— Не соизволите ли отужинать с нами? Ничего особенного у нас нет, но жена приготовила немного риса с овощами.
Нобору поблагодарил, но отказался и вышел из дома.
Когда он вернулся в больницу, ужин уже кончился и в опустевшей полутемной столовой оставался один Мори. Нобору подсел к нему. Дежурная О-Хацу подогрела для него суп и подала блюдо с остывшими тушеными овощами и рыбой.
Мори допил чай и поднялся.
— Когда поешь, зайди ко мне — есть разговор, — сказал он.
— Что-нибудь срочное? Честно говоря, я сегодня зверски устал.
— В твое отсутствие приходила девушка по фамилии Амано.
Нобору почувствовал, как у него задрожали колени. Он перестал есть и вопросительно поглядел на Мори.
— Да, госпожа Macao Амано, — повторил тот, направляясь к двери.
— Опять не доел, — проворчала О-Хацу, убирая после Мори посуду. — Должно быть, не нравится, когда я прислуживаю. Другое дело, если дежурит О-Юки. Господин Мори до последней крошки съедает все, что она приносит.
Нобору молча продолжал есть.
Нет, дело тут вовсе не в том, кто прислуживает, раздумывал он. У Мори еще с весны пропал аппетит. А у О-Юки всегда такое умоляющее выражение, что он силой запихивает куски в рот. Но часто и это не помогает, и, с отвращением глядя на еду, Мори откладывает палочки в сторону.
Скорее всего, Мори тяжело болен. Отсутствие аппетита — явный признак болезни.
Нобору уже давно предполагал, что у Мори туберкулез. Не исключено, что сам он не догадывается, а может, как это бывает с некоторыми больными, знает об этом, но не придает значения... Ниидэ по-своему любил Мори, часто приглашал на осмотр больных, а когда посещал пациентов на дому, оставлял его в больнице вместо себя, во всем ему доверяя, должно быть, готовил себе в преемники. Ниидэ никогда не интересовался его состоянием, хотя трудно поверить, что он не замечал нездоровья Мори. Правда, бывает и так, что на тех, кто рядом, меньше обращают внимание, но Ниидэ был не таков. Скорее всего, он знал.