Нобору сделал знак женщинам. О-Кэй схватила чашку, но он ее остановил и попросил чистое полотенце. От частой рвоты у Тёдзи распухло горло. Поэтому Нобору взял у О-Кэй полотенце, смочил конец в воде и сунул мальчику в рот.
— Попытайся пососать. Не спеши, потихоньку, — сказал он Тёдзи.
Мальчик попробовал, но у него сразу же начался приступ рвоты, и он, скорчившись, упал на постель.
— Доктор, это я во всем виноват, — пробормотал он, отдышавшись. — Вы на отца и мать не сердитесь, простите их. Это я во всем виноват.
— Я все понял, — Нобору сжал горячую руку Тёдзи, — но теперь тебе говорить трудно, надо успокоиться и уснуть.
— Очень хочется пить, — пробормотал Тёдзи, закрывая глаза.
— Ничего, скоро ты сможешь вволю напиться, — пробормотал Нобору, тихо поглаживая руку мальчика.
Глаза Тёдзи были полуоткрыты, между веками просвечивали белки. У крыльев носа выступили фиолетовые пятна, дыхание еще более участилось и стало прерывистым.
— Доктор, — прошептала стоявшая рядом О-Кэй. — Так дышат перед смертью. Я знаю, это предсмертное дыхание. Сделайте же что-нибудь, доктор! Сделайте что-нибудь!
— Оставьте его, дайте ему умереть спокойно, — послышался голос О-Фуми.
Все мгновенно обернулись туда, где лежали Горокити и О-Фуми. До сих пор они не произнесли ни слова, лежали без малейшего движения. И вдруг О-Фуми заговорила. Заговорила таким хриплым голосом, что его трудно было принять за человеческий. Она лежала на спине с закрытыми глазами, губы едва шевелились, с трудом выговаривая слова:
— Я знала, что Тёдзи воровал, знала еще до того, как мне наябедничала О-Кину. Не его в этом вина...
— А о чем тебе говорила О-Кину? — встрепенулась О-Кэй, подойдя к ее постели.
— Оставьте мальчика, — повторяла О-Фуми, не отвечая на ее вопрос. — Дайте ему умереть. Так будет лучше и для него самого, и для всех нас.
— О-Фуми, скажи правду: что говорила эта подлая тварь о Тёдзи? — настаивали О-Кэй, заглядывая ей в глаза. — Что она говорила?
— Симая позвал к себе Горокити и заявил: О-Кину видела из окна своего дома, как Тёдзи воровал у них доски, и готова быть свидетелем. — Лицо О-Фуми болезненно перекосилось.
— Ах, эта старая потаскуха!
— Не надо, О-Кэй. На О-Кину вины нет, это мы во всем виноваты.
— Гадина! — закричала О-Кэй, гневно сверкая глазами. — Да как смеет эта уродина, эта развратная тварь, эта доносчица строить из себя благородную!
— Перестань, умоляю тебя, О-Кэй. Прости, я доставила тебе столько неприятностей. Не принимай то, что случилось, близко к сердцу, и Тёдзи тоже оставьте в покое, дайте ему умереть.
Тёдзи скончался на рассвете.
Горокити и О-Фуми спали, когда он испустил дух. О-Кэй молча подняла тело и отнесла в дом Ухэя. Там же обмыли и обрядили всех четверых и перенесли их в пустовавший соседний дом. Провожая глазами О-Кэй, уносившую Тёдзи, Нобору шептал:
— Ну, теперь все братья и сестры собрались вместе. Пусть им сопутствует на том свете мир и покой.
С рассветом похолодало, у Нобору стали мерзнуть колени и пальцы. Он погасил фонарь и подбросил угля в печурку.
— Скажите, доктор, — неожиданно послышался голос проснувшейся О-Фуми, — Тёдзи очень мучился перед смертью?
— Нет. — Нобору убрал руки от раскалившейся печурки. — Он скончался без страданий.
— Правда не мучился?
— Когда человек умирает, страдания оставляют его. Тем, кто глядит на умирающего, кажется, что он мучается. На самом же деле он уже ничего не чувствует. Я не заметил и тени страдания на лице Тёдзи.
О-Фуми обернулась в сторону спавшего мужа и некоторое время глядела на него, потом снова легла на спину и попросила воды. Нобору протянул руку к посудине, в которой приготовлял микстуру, потом передумал и подал ей заварочный чайник с остывшим чаем.
— Пейте маленькими глотками прямо из носика — так удобней, — предупредил он.
С мучительной гримасой О-Фуми сделала несколько глотков.
Горокити повернулся во сне и стал похрапывать. Его тихий храп свидетельствовал скорее не об усталости, а о спокойствии человека, освободившегося от физических и душевных мук. О-Фуми долго всматривалась в лицо мужа, потом тихо сказала:
— Мы уже десять лет как поженились, но я впервые вижу, чтобы он так спокойно спал.
— Доктор, почему вы не позволили нам умереть? — помолчав, спросила О-Фуми. — Мы долго думали и наконец решили уйти из жизни все вместе — иного выхода у нас не было. Отчего же все старались нам помешать?
— Грешно умирать таким образом, — ответил Нобору. — Своими руками оборвать дарованную тебе жизнь — преступление. Тем более преступно вместе с собой забирать на тот свет ни в чем не повинных детей. И неужели вам непонятно, что соседи не могли да и не имели права бросить вас на произвол судьбы, молча наблюдать, как вы и ваши дети гибнут у них на глазах?
О-Фуми надолго замолчала, потом осторожно прокашлялась и едва слышно стала рассказывать.
Горокити родился в Фукагаве, а она — в Итабаси. Жили они в бедности, и Горокити с семи лет, а ее — с пяти заставляли нянчить младенцев. Отец Горокити был уличным торговцем рыбой, а отец О-Фуми что только не пробовал делать — был старьевщиком, чернорабочим, носильщиком. В двенадцать лет Горокити отдали в услужение торговцу лекарствами. Когда ему исполнилось семнадцать, он упал с лестницы, разгружая на складе ящики с товаром, и сильно повредил голову. Сразу он, кроме боли от ушиба, ничего не почувствовал, но спустя полгода вдруг начинал терять сознание или переставал понимать, где он и что с ним происходит. Бывало, несет коробку с лекарствами, внезапно остановится перед шкафчиком и не понимает, что делать дальше и вообще куда и зачем он идет. Однажды такой приступ случился с Горокити, когда он взялся за тележку, чтобы погрузить на нее товар, — и двое суток он возил эту тележку по всему городу.
О-Фуми познакомилась с ним, когда поступила на работу в маленькую харчевню. Горокити уже не служил у торговца лекарствами, а нанялся на склад грузчиком. Ему исполнился двадцать один год, а О-Фуми — двадцать. Они быстро подружились, захотели пожениться, но у родителей были иные планы — они намеревались продать О-Фуми в публичный дом. Она рассказала об этом Горокити, и они решили бежать из Эдо в Мито.
— Получилось так, будто я его вроде как соблазнила, — вздохнула О-Фуми. — В Мито мы прожили три года. За это время у нас родились Торакити и Тёдзи. Муж оказался человеком слабовольным, напоминала о себе и болезнь. Короче говоря, он никак не мог приспособиться к жизни на новом месте среди чужих людей, и в конце концов мы снова вернулись в Эдо.
Перед возвращением мы вместе с детьми отправились в Оараи. Прихватили с собой еду и полдня отдыхали, любовались морем. Ни до, ни после мы не испытали такого счастья, как в тот день — единственный за всю нашу жизнь... — Лицо О-Фуми на мгновенье озарилось счастливой улыбкой.
...Ничего хорошего возвращение в Эдо им не принесло. Приступы у Горокити прекратились, но он совершенно потерял интерес к жизни. Никакому ремеслу он не выучился, и семья пробавлялась лишь случайными заработками. Тем временем семейство увеличилось — появились на свет О-Миё и О-Ити. О-Фуми стала брать работу на дом, но заработков уже не хватало, чтобы прокормить и одеть себя и детей. Торакити рос ленивым ребенком — толку от него никакого, а девочки были еще совсем малютки. Одна надежда была на Тёдзи — умного, смышленого мальчугана, который с детских лет старался помочь матери, заботился о ней...
— Вам, должно быть, этого не понять, доктор, — продолжала О-Фуми, — но у нас часто не хватало на всех еды, поэтому я всегда ела последней — подбирала то, что оставалось. И когда Тёдзи замечал, что для меня ничего не останется, он говорил, будто не голоден или у него болит живот, и не притрагивался к ужину, чтобы мне хоть немного досталось. А ведь ему тогда было то ли три, то ли четыре года... Всего три или четыре года, — повторила О-Фуми. — Он был хороший мальчик...
...Жили они впроголодь. Случалось, Горокити ничего не зарабатывал по нескольку дней, а то и целую неделю, и не из чего было сварить даже кашу. Зимой часто не хватало денег на уголь и дрова. В такие дни Тёдзи подбирал любые щепки и тащил в дом. О-Фуми иногда замечала, что он притаскивал обрезки со стройки, свежие ветви, обломанные в чужих садах, но у нее не хватало мужества ни отругать его, ни запретить — ведь дрова были так нужны.
А теперь этот случай с Симаей — владельцем галантерейной лавки, который иногда обращался за помощью к Горокити и платил ему за это. Такое выпадало лишь несколько раз в год — во время генеральной уборки или очистки деревянных полов от грязи, — но все же давало какую-то прибавку к заработку. Позади лавки Симая построил себе маленький домик, при котором был сад, огороженный деревянным забором. Доски, прибитые по низу забора, сгнили от времени, гвозди проржавели, и достаточно было небольшого усилия, чтобы доски отвалились. Тёдзи оторвал их, переломил пополам, получилась небольшая вязанка дров, которую он отнес домой. На следующее утро Симая прислал за Горокити посыльного. Тот обрадовался, решив,,что ему собираются предложить работу. В галантерейной лавке он увидел О-Кину. Она сказала, что Тёдзи украл доски — она сама это видела и, если понадобится, может свидетельствовать. О-Кину добавила, что не в первый раз уличает Тёдзи в воровстве. Симая же не ругался, но просил Горокити обратить внимание на сына и не допускать, чтобы тот пошел по скользкой дорожке. Вернувшись домой, Горокити не пошел на работу, а улегся на матрас и, заложив руки за голову, задумался...
— Это случилось пять, нет, шесть дней тому назад. В тот вечер, когда уснули дети, муж впервые заговорил о самоубийстве. Он говорил, а слезы текли у него из глаз, — прошептала О-Фуми, поглядев в сторону Горокити.
О том, что Тёдзи воровал всякие мелочи, О-Фуми было известно, часто она слышала, как соседские дети обзывали его воришкой. Но сейчас был случай особый. Он оторвал доски от чужого забора, и имелся свидетель — О-Кину, которая заявила, что мальчик плохо воспитан и у него воровские наклонности...