— А О-Суги дала согласие?
— Сказала, что прежде должна спросить разрешения у родителей, которые живут в Эбарагори. Сама же она не против.
В этот момент из коридора донесся топот ног и крики.
— Не хочу! Не хочу! — послышалось оттуда. — Не трогайте меня, отпустите!
Нобору выскочил в коридор и чуть не столкнулся с бежавшей ему навстречу девушкой. Она остановилась и быстро юркнула ему за спину. Вслед за ней показался Ниидэ, за которым спешила женщина лет сорока.
— Задержи ее, — предупредил Ниидэ, загораживая дорогу пытавшейся обойти его женщине.
— Помогите, помогите! — кричала девушка, прижимаясь к Нобору. — Не отдавайте меня, я не хочу, не хочу!
— Отведи ее в мою комнату, — приказал Ниидэ.
— Успокойся, теперь все в порядке. Пойдем со мной, тебя здесь никто не посмеет обидеть. — Нобору взял ее за руку.
— О-Эй! — закричала женщина. — Ничего плохого я тебе не сделаю. Я тебя заберу домой — так будет лучше.
— С тобой мы потом поговорим, а пока оставайся здесь и жди, — перебил ее Ниидэ.
— Но почему вы не разрешаете мне забрать ее?
— Я хочу поговорить с ней наедине. А ты побудь здесь, я, кажется, ясно сказал.
Тем временем Нобору отвел девушку в комнату Ниидэ. Комната была настолько завалена свертками и ящичками с лекарствами, что едва отыскалось свободное место, чтобы усадить ее. Девушке было лет восемнадцать, она была одета в короткое кимоно на вате, подпоясанное коричневым оби. Волосы украшал гребень. Кожа на руках огрубела и была покрыта мелкими трещинами. Бледное, без малейшей косметики лицо напоминало маску. Усевшись на круглую циновку, девушка утерла слезы и громко рассмеялась.
Похожа на слабоумную, подумал Нобору, разглядывая ее лицо.
Вошел Ниидэ, сел напротив девушки и стал ее расспрашивать. О-Эй недавно исполнилось девятнадцать, женщина, которая уговаривала девушку вернуться домой, ее мать. Отец три года тому назад ушел из дому и с тех пор не появлялся. Кроме нее в семье старший брат и сестра, а также две младшие сестры и младший брат. С десяти лет О-Эй отдали в услужение торговцу свечами в лавку «Кинроку». Недавно она забеременела, и ее отправили домой к матери. На этот короткий рассказ у О-Эй ушло немало времени, она часто запиналась, внезапно задумавшись, надолго умолкала, иногда трижды повторяла одно и то же. Ответ на каждый вопрос ей вроде бы стоил огромного труда — она то почесывала затылок, то ладонью утирала губы, словно на них выступила слюна.
Явные признаки слабоумия, пришел к окончательному выводу Нобору.
В лавке «Кинроку» О-Эй была прислугой. Когда ее спрашивали, от кого она забеременела, твердила, что не знает. Само собой, ее сочли ненормальной, вернули в родной дом, где и так было полно голодных ртов, и мать потребовала, чтобы О-Эй избавилась от ребенка — затем и привела ее в больницу.
Ниидэ, бывало, соглашался прервать беременность, когда к тому вынуждали обстоятельства. Это не считалось страшным грехом. Вот в некоторых феодальных кланах, говорил он, издавались даже указы, разрешающие «убить новорожденного». В отдельных районах Японии, когда в многодетных семьях бедняков не хватало еды, существовало негласное право «на убийство новорожденных». Однако он, Ниидэ, считает, что убить появившееся на свет живое существо — слишком жестоко и противоречит человеческой морали. Поэтому в случае необходимости надо совершать подобный акт, пока ребенок находится еще в утробе матери, другими словами, пока он еще не стал «человеком». Исходя из этой теории, Ниидэ готов был избавить О-Эй от ребенка. Но когда он сообщил ей о своем решении, она переменилась в лице, стала кричать «не хочу, не хочу», вырвалась из рук врачей, выскочила из операционной и ринулась по коридору к выходу из больницы. Ее поймали, но она, громко рыдая, твердила:
— Я хочу родить! Ребенок, который вот здесь, внутри, — это мой ребенок. Что бы со мной ни сделали, я рожу его и воспитаю. Сама его выращу — и ничьей помощи мне не надо!
— Ничего не имел бы против, если бы ты была способна справиться со своими материнскими обязанностями. Но ведь это не так. Ты сама говоришь, что с головой у тебя не все в порядке. Тебе предстоит еще долгая жизнь — и кто знает, сумеешь ли ты сама себя обслужить. А ведь хочешь взвалить на себя еще и воспитание ребенка, — убеждал ее Ниидэ.
О-Эй громко рассмеялась и, склонившись к уху Ниидэ, шепнула:
— Господин доктор, пусть это останется между нами: на самом деле я вполне здорова — только прикидываюсь дурочкой.
— Помолчи, от таких больных я это слышал не раз.
— Я не вру, доктор! Честное слово, не вру! В двенадцать лет — я уже служила тогда в лавке — меня послали в амбар помочь грузчикам. Я оступилась, упала с лестницы и ушибла голову и спину. Вот тогда-то, воспользовавшись этим случаем, я надумала прикинуться, будто повредила себе мозги... На самом же деле я здорова и вполне справлюсь с воспитанием ребенка.
— Там в приемной ее ожидает мать, — обернувшись к Нобору, сказал Ниидэ. — Пойди и скажи ей, что девушку мы на несколько дней оставим в больнице. Когда понадобится, мы ее известим.
Когда Нобору вошел в приемную, О-Канэ, мать девушки, кинулась ему навстречу и, даже не дослушав его объяснений, закричала:
— Что за чушь вы несете? Где это видано, чтобы на это требовалось столько времени? Она же ненормальная и такая упрямая: я ее убеждаю — надо освободиться от ребенка, а она и слушать не хочет.
— Верно, она не соглашается — и с этим не поспоришь, — ответил ей Нобору. — Ничего неестественного нет в том, что женщина — пусть она и дурочка — желает иметь детей.
— И вы хотите помочь слабоумной родить идиота?
— Доктор Ниидэ сказал, чтобы вы пришли через три дня.
— Я уйду отсюда только вместе с ней, — решительно заявила О-Канэ. — Мне говорили, что в этой больнице делают такую операцию тем, кто в этом нуждается, и даже за лекарство не берут денег, потому и обратилась к вам. Теперь поняла, что сглупила. Схожу туда, где надо платить, — там сделают сразу и не станут ни о чем расспрашивать. Приведите сюда мою дочь, и немедленно!
Может, в самом деле отпустить с ней дочь? — подумал Нобору. Но Ниидэ стоял на своем, и женщина ушла, пообещав напоследок, что уж через три дня заберет дочь, чего бы это ни стоило. Просительное выражение исчезло — она глядела на Ниидэ злобно и презрительно, будто он лишил ее чего-то чрезвычайно для нее важного.
— Чего она хочет? — возмутился Нобору. — Что-то за этим кроется — ведь она заявила, будто готова даже заплатить, лишь бы поскорее освободить дочь от ребенка.
— Не твоя забота — предоставь это мне и Мори, а сам собирайся к родителям в Кодзимати. Уже три часа, и они тебя давно ждут.
В Кодзимати в гостиной сидели супруги Амано и их дочь Macao. День был сумрачный, над городом низко нависли серые тучи, готовые вот-вот разразиться дождем. Еще не было четырех, а в доме уже зажгли огни. Нобору сначала позвали в кабинет отца, где была и мать. Там ему объявили, что тянуть нечего, сегодня состоится помолвка, пока неофициальная, без гостей — он и Macao только обменяются чашечками сакэ, как положено. Нобору сперва заявил, что отказывается. Эта церемония в родственном кругу оживила воспоминания о его помолвке с Тигусой. Мать будто почувствовала это и, подвигав непослушными ногами, хотела что-то сказать, но отец властным жестом остановил ее.
— Таково желание господина Амано, и я с ним согласился, — решительным, не допускающим возражений тоном заявил он. — Что мешает нам отпраздновать это в семейном кругу? Ведь на март уже назначена официальная помолвка.
— Потому-то и нет необходимости делать это сейчас, — возразил Нобору.
— Но ведь существует обычай!
Нобору промолчал и поглядел на токонома[24]. Там в медных вазах стояли веточки сосны и сливы. Так было и сто, и двести, и триста лет тому назад.
«Всегда ветка сосны, всегда ветка сливы — от сотворения мира!» — тоскливо подумал Нобору.
Мать поставила эти ветки согласно традиции, а отцу невдомек, почему такое бессмысленное повторение вызывает печальное чувство.
Его молчание родители восприняли как знак согласия. У отца, по-видимому, отлегло от души.
— Пойди приготовь все, как положено, — сказал он матери. — Ну, вот и хорошо, — улыбнулся он, глядя на Нобору. — Откровенно говоря, я за тебя беспокоился — ведь помолвка с Тигусой была неудачной. Кстати, господин Амано собирается поговорить с тобой. Думаю, разговор этот будет для тебя небезынтересным.
Отец загадочно поглядел на Нобору. Его лицо осветилось ласковой улыбкой.
Помолвка в семейном кругу происходила в гостиной. По этому случаю пол застелили пунцовым шерстяным ковром, расставили старинные позолоченные ширмы и внесли два светильника. Жених и невеста переоделись: Нобору — в льняной камисимо[25], Macao — в белое кимоно из гладкой ткани и в утикакэ[26] такого же цвета. Волосы ей уложили в прическу в стиле симада[27], воткнув в них золоченые шпильки. Густой слой косметики настолько изменил внешность Macao, что Нобору она показалась взрослой женщиной. Его отец и мать, а также супруги Амано были в строгой одежде, подобающей церемонии.
Нобору заметил, что столик с чашечками для сакэ внесла незнакомая ему женщина.
«Похоже, и сватов не пригласили», — подумал он.
Когда завершилась церемония обмена чашечками сакэ, женщина, скромно сидевшая в углу, низко поклонилась, коснувшись ладонями пола, и негромко, дрожащим голосом произнесла: «Поздравляю». Нобору с удивлением заметил, как затряслись ее руки, а по щекам потекли ручейки слез.
«Так это же Тигуса!» — чуть не вскрикнул Нобору. Ну конечно же, перед ним была Тигуса — его бывшая невеста. Но как же она переменилась! Куда исчезли ее ослепительная, чувственная красота, ее очаровательные черты лица, какими они запомнились Нобору перед отъездом в Нагасаки. Может, такое впечатление создавали выбритые брови и выкрашенные в черный цвет зубы, как это положено замужней женщине? Но главное — сказалась семейная жизнь: рождение ребенка, необходимость каждодневно потакать прихотям мужа... Сейчас перед ним была обыкновенная, ничем не привлекательная замужняя женщина, каких во множестве можно встретить в любом городе, на любой улипе. Глядя на нее, Нобору ощутил, как многолетняя тяжесть свалилась с него, и мысленно возблагодарил судьбу, которая их когда-то разлучила.