исали такой пункт: разрешить, но возложить ответственность за обеспечение порядка и безопасности на руководство города Москвы.
— Но как же Горбачев мог допустить такой «ляп»? И вообще, что вы можете сказать о Горбачеве?
— «Всего я вам никогда не скажу!» (Смеется.) Ну а серьезно, много можно сказать. В плане личных отношений — они складывались непросто. Вскоре после того, как я только встал после инфаркта, он мне позвонил — как здоровье и все такое… А потом — он, помните, в марте 91-го поехал в Минск и там произнес фразу, которая меня резанула, прямо скажу. Он сказал буквально: «Что касается его (Рыжкова) дальнейшей судьбы — это его суверенное право». Вывод недвусмысленный — фактически отношения прекращаются. И я об этом из газеты узнал… Это было неприятно, лучше бы он промолчал. А вообще — он очень сложный. Бывает сентиментальным, мягким. Бывает холодным, твердым. Интеллектуально он, конечно, всегда выделялся — и в Политбюро, и на съездах. Но с 88-89-го года стал повторяться. Где-то утратил контроль над ситуацией. Потом, у него все меньше становилось оппонентов — а это, как известно, вредно.
И странно, он ушел в отставку ровно через год после меня. Судьба!
— Интересно, не станет ли этот день роковым для Ельцина?
— Во всяком случае, я верю твердо в одно. Никакой день не станет роковым днем России, как сейчас многие каркают. Не станет. Я верю в разум, в здравый смысл народа. Может уйти любой — Рыжков, Горбачев, Ельцин… Но останется народ, Россия. Вот в это я верю.
Текст интервью говорит сам за себя. Каждый читатель сделает из него свои выводы. У меня, однако, есть преимущество — я могу сличить текст с реальным человеком. Я далек от того, чтобы дать какой-то законченный портрет, — за пару часов в душу, понятно, не заглянешь. И все же могу осторожно сказать, что мне он показался человеком скорее искренним, чем играющим. Во всяком случае, он не производит впечатление честолюбца, «рвущегося к власти». Тем большего интереса заслуживает то, что он говорит. Рыжков выражает ту распространенную позицию, согласно которой и рынок, и свободные цены, и, очевидно, приватизация (а значит — капитализм, хотя этого слова он не произносит) нужны, но медленно.
В «Войне и мире» Толстой пишет про Наполеона, что того (под Бородином) охватил ужас — все делается как надо, а размах руки провисает в воздухе, действие ни к чему не ведет, растворяется… Хоть наши лидеры не Наполеоны, но горькое чувство бессилия власти испытали они сполна. И не стоит винить в этом отдельного человека — тут причина посерьезнее, распад всей системы. Вот такой человек был у нас премьером — ранимый и упрямый, видящий чужие ошибки, но бессильный распутать свои. Он показался мне человечным, и, вспоминая статьи о нем (в том числе и свои), я лишний раз подумал — как мы не умеем щадить друг друга.
Николай Иванович Рыжков — старейший сенатор России. Крайне редко дает интервью. На свой 80-летний юбилей (осенью 2009-го) поделился горестным: «Черномырдин периодически приглашал экс-премьеров. Примаков, Степашин — тоже. Мы пили чай, откровенно им говорили, что хорошо, что плохо. Желание поделиться есть и сегодня, но… Начиная с Касьянова, никто уже бывших премьеров в Белый-дом не зовет. Уж не знаю, может, чая им жалко? Или боятся услышать неприятные слова? Но руководители правительства обязаны слушать любые слова. Такая уж у них доля».
Глава 7.О.С. МИНУС М.С.
Это интервью нуждается в предыстории. С Олегом Шениным журналист Андрей Ванденко, который был моим заместителем в «Новом Взгляде», познакомился, кажется, в конце 90-го года. Его киевский знакомый попросил помочь встретиться с Олегом Семеновичем, занимавшим тогда пост секретаря ЦК КПСС. Речь шла о получении довольно крупной денежной суммы (около двух миллионов инвалютных рублей) для проведения долгосрочной благотворительной акции, связанной с жертвами Чернобыля, — дела действительно нужного, стоящего. Валюту уже в ту пору в стране старались экономить со страшной силой, поэтому принятие решения о выделении двух «лимонов» замурыжили где-то в правительственных коридорах. Пустив в ход журналистские связи, Андрей добился встречи. Ему и слово:
«Олег Семенович принял нас в своем кабинете на Старой площади. Внимательно выслушал, попросил минутку подождать, поднял трубку одного из батареи телефонных аппаратов и сказал невидимому собеседнику примерно следующее: «Валя, у меня сидят хорошие ребята из Киева. Надо помочь, дай им деньги». Признаюсь, узнав, с кем говорил Шенин, я тихо «поплыл». Ведь Валей оказался Валентин Павлов — тогдашний премьер-министр Советского Союза. Ничего себе партийное руководство, вот так уровень решения вопросов! Если помните, редакция шестой статьи Конституции уже была изменена… Необходимую сумму приятелю, конечно, предоставили. Следующий раз с Шениным я столкнулся полтора года спустя, летом 92-го, когда брал интервью у Тамары Шениной, жены находившегося в «Матросской тишине» обвиняемого по делу ГКЧП. Та беседа была опубликована под названием «О.С. за спиной М.С.» (имелся в виду Михаил Сергеевич Горбачев). Олег Семенович выразил свое неудовольствие из СИЗО: «Не ставьте мое имя рядом с именем этого предателя». И вот новая встреча с отпущенным до суда обвиняемым. Новая встреча, новое название.
— Как здоровье, Олег Семенович?
— Сейчас самочувствие стало значительно лучше. К судебному процессу рассчитываю быть в полной форме, чтобы провести его на приличном уровне.
— Вы ведь в «Матросской тишине» перенесли три операции?
— Да, врачи даже поговаривали о раке. Из-за этого меня из СИЗО отпустили раньше остальных товарищей. К счастью, диагноз, кажется, не подтверждается.
Но ведь трудности со здоровьем не только у меня — практически у всех обвиняемых по делу ГКЧП.
— Как вы склонны это объяснить?
— Тюрьма сама по себе достаточно серьезное испытание. Свою роль сыграл и тот пресс, под который мы попали. Я имею в виду психологическое давление со стороны следствия, средств массовой информации. Особенно это касалось первых двух-трех месяцев. Когда ежедневно слышишь, что ты убийца, предатель Родины, что тебя казнить мало, от этого, сами понимаете, здоровья не прибавляется. Хотя, возможно, есть и иные причины, из-за которых мы так резко сдали.
— Вы намекаете на зомби?
— Я слышал об этом. Утверждать окончательно не берусь, однако с нами действительно творилось что-то непонятное. Ведь все до одного вдруг расхворались, хотя до того работали каждый день по 14–16 часов — и ничего.
— Может, все дело в том, что с кремлевского пайка вы перешли на тюремную пайку?
— Питание, конечно, важно, но не настолько же! На еду все списать не удастся. Взять случай с Крючковым. Владимиру Александровичу однажды закапали что-то в глаз, и он сразу почувствовал резкую боль, стал терять сознание. Не думаю, что это просто оплошность медсестры.
— На себе вы что-то подобное испытали?
— Я старался как можно меньше употреблять тюремных медикаментов. Лекарства мне передавали из дома. Тем не менее и я сполна вкусил тюремных прелестей.
— Если допустить, что вы в самом деле подвергались психологической или психиатрической обработке, то неизбежен вопрос: зачем это делалось?
— Наиболее очевидный ответ: чтобы облегчить задачи следствия. Оно ведь было заранее запрограммировано на определенный результат. По сути, все решали не законы, а желание президентов Союза и России. От прокуратуры лишь требовалось придать этому беспределу более-менее удобоваримый вид, хотя скрыть политические уши не удалось. Генеральный прокурор Степанков то и дело срывался на заявления, о которых сегодня он сожалеет, не может не сожалеть. Вероятно, вы помните его фразу, что обвиняемым уже никогда не подняться, что он арестует нас, даже если суд изменит меру пресечения.
— Книга «Кремлевский заговор» вам знакома?
— Если говорить честно, мне было противно читать это творение, но судьба заставила. То, что Генпрокурор России и его заместитель издали до суда книгу, где, в частности, используются материалы допросов обвиняемых и свидетелей, еще будет оценено должным образом. Этот факт не лезет ни в какие ворота. Пусть не рассчитывают, будто мы станем подобное сносить. Прокуратура сама загнала себя в угол. В первый же день процесса мы намерены заявить о недоверии любому представителю обвинения. Любому! Поскольку все они являются подчиненными Степанкова и обязаны проводить его линию, следовать его версии. Я не знаю, где будут искать прокуроров на процесс, но пусть думают. Мы участвовать в суде, пока в прокуратуре работают Степанков и Лисов, не станем.
Нам процесс нужен. Это другим он невыгоден. В том числе и нынешнему руководству России.
— Расшифруйте, что вы подразумеваете под словами «нам процесс нужен».
— Мы хотим сказать всю правду. К примеру, взять ту же книгу «Кремлевский заговор». Там ведь выхвачены только те моменты, которые удобны следствию, обвинению. За кадром остались многие материалы, не лучшим образом характеризующие и бывшего президента, и нынешнего. Есть о чем поговорить, есть что рассказать.
— Давайте начнем с Горбачева.
— Понимаете, о каком-то форосском заточении просто смешно вести речи. Да, мы думали о том, что этому человеку предстоит в дальнейшем руководить страной, поэтому сочли возможным на определенном этапе действовать самостоятельно, чтобы его имя осталось незамаранным. Речь-то шла о введении непопулярных мер. Вместо этого Горбачев решил поиграть в самоизоляцию. Он специально ни во что не вмешивался и ничего не предпринимал, ждал, куда кривая вывезет. Мы знали, что собой представляет этот человек, и все же не думали, что он настолько безнравственен.
— Ну а Ельцин? Не могли же вы допустить, что он станет спокойно смотреть, как вы отстраняете его от власти?