– Альберто умер, – объявила Соледад мужу, не дав ему времени произнести хоть слово. – Он дома.
Поставив прах сына на полку, она велела сестре собрать вещи мужа и отправить в дом его любовницы. А затем распорядилась повесить на двери табличку «Продается», ни с кем не советуясь, да и кто посмел бы ей перечить?
Двадцать шестого июля появился Хосе Мария. Он выбрал этот город из-за названия, созвучного с именем его сына Мигеля, только что умершего в возрасте пятнадцати лет от рака. Болезнь появилась без предупреждения в виде припухлости на бедре, бугорка, который можно было принять за фурункул. Первые злокачественные признаки заявили о себе за два месяца до праздника Рождества Иоанна Предтечи[17]. У Хосе Марии с женой было чуть меньше полутора месяцев, чтобы попрощаться с сыном и отпустить его. Они остались одни, с потухшей любовью, связанные лишь узами скорби. Один знакомый Хосе Марии отправился искать счастья в Мексику и рассказал ему о городке под названием Сан-Мигель-де-Альенде. Это побудило Хосе Марию принять решение об отъезде и произнести слова, висевшие в воздухе между ним и его женой в ожидании, пока кто-нибудь не возьмется их озвучить.
– Я уеду, после того как в последний раз пройду по углям. Ради себя и нашего сына.
Хосе Мария родился в испанской провинции Сория, в городке Сан-Педро-Манрике. Согласно семейной традиции, в пятнадцатилетнем возрасте он впервые совершил «пасо-дель-фуэго», проход по «ковру» из дубовых углей – ежегодный ритуал, проводимый в ночь перед праздником Рождества Иоанна Предтечи у церкви Девы Марии.
Двадцать третьего июня, через двадцать дней после смерти сына, Хосе Мария пытался растянуть пять секунд, необходимые, чтобы пройти три метра по раскаленным углям. Он представил, что несет на спине Мигеля точно так же, как носил каждый год с тех пор, как мальчику исполнилось четыре. Люди приветствовали Хосе Марию со слезами на глазах, а некоторые даже уверяли, что видели ребенка на спине отца. Он прошел, не проронив ни слезинки, а неделю спустя, на рассвете, с чемоданом вышел из дома. Хосе Мария сдерживал слезы после похорон; единственным свидетельством скорби был насморк, из-за которого он постоянно хлюпал носом.
Не успел самолет взлететь, как Хосе Мария уснул, вымотанный бессонными ночами: ему едва удавалось поспать один-два часа в сутки.
По прибытии в Сан-Мигель, чувствуя себя немного отдохнувшим, он отправился искать жилье и наткнулся на вывеску «Продается» на доме Консуэло и Соледад. Соледад открыла дверь и показала ему жилище.
– У этого дерева любил играть мой сын Альберто. Вот качели, на которых он качался, и сарайчик, где он прятался. Вот конюшня, здесь мы держим Лулу, корову, к которой он привязался еще малышом, и поэтому мы ее не продали. Она уже очень старая, скоро сама помрет, мы не хотим ее забивать. Альберто не мог доить одной рукой, зато любил гладить Лулу по спине, когда доил кто-нибудь другой, и подставлять голову под вымя, чтобы пить теплое молоко, которое текло ему в рот и брызгало на лицо…
– Давно он умер? – прервал Хосе Мария.
– Почти три месяца, – ответила женщина, и в это мгновение Лулу замычала, будто поняла каждое слово.
Соледад не плакала по сыну, потому что не чувствовала за собой такого права. Когда Лулу качнула головой из стороны в сторону, колокольчик, надетый на нее Альберто, зазвенел, и Соледад больше не могла сдержать рыдания.
– Простите, простите, – пыталась выговорить она, склонив голову на грудь Хосе Марии – должно быть, под тяжестью горя. Женщина не заметила, в какой момент это произошло.
Соледад не сразу поняла, что он трясется не от ее рыданий, а от своих собственных. Они стояли, всхлипывая и обнимая друг друга, до тех пор, пока буря эмоций не начала стихать, а потоки слез не превратились в мелкую морось, сопровождавшую их весь остаток дня. Вечером они рассказали друг другу свою историю и выпили несколько бутылок вина, запершись в комнате Соледад, где и уснули в одной постели, изнуренные скорбью.
– Я хочу, чтобы ты стала моим партнером, – предложил Хосе Мария через неделю, – не продавай гостиницу.
Соледад приняла предложение, просто кивнув, не проронив ни слова.
12
Пятница, 6 сентября 1985 г.
9:00
Сидя за рабочим столом, Элена чувствует себя незваной гостьей, словно кабинет принадлежит кому-то другому. Все бумаги и карточки выглядят чужими, незнакомыми. «Перестань вести себя как зомби, – приказала она себе утром, крася ресницы перед зеркалом. – Не вздумай сегодня плакать, у тебя не водостойкая тушь. – Элена наставила на отражение щеточку с черной краской. – Хватит уже драмы».
– Тут какие-то люди требуют открыть комнату сеньора Игнасио. Я им сказала, что это запрещено, но они говорят, что как его родственники имеют право забрать вещи, – трещит одна из работниц, вбегая в кабинет.
Элена поспешно выходит и натыкается на бывшую жену и детей Игнасио.
– Доброе утро. – Она протягивает дрожащую правую руку. – Меня зовут Элена Гальван, я управляющая гостиницей.
– Мы знаем, кто вы, – заявляет бывшая жена писателя, скрестив руки на груди, даже не пытаясь ответить на приветствие. На ней черная юбка ниже колен, туфли на шпильке, белая блузка с длинными рукавами. – Мы пришли за вещами отца моих детей.
Элена открывает рот, чтобы вставить слово, но тут вмешивается один из сыновей, Андрес:
– Извините мою маму, она до сих пор очень переживает из-за папиной смерти.
Элена делает отрицательное движение головой и так же молча указывает дорогу в комнату номер восемь. Андрес шагает рядом. Она идет, опустив глаза в пол, время от времени бросая косые взгляды на сопровождающих; стук каблуков бывшей жены заполняет тишину.
«Я в процессе развода, – сообщил Игнасио в их первую ночь вместе. – Мы с женой расстались некоторое время назад и уже начали оформлять документы». – «Я ни о чем тебя не прошу, – ответила Элена, – я сама только недавно развелась». – «Возможно, ты послужишь тем толчком, который мне был нужен, чтобы начать процедуру», – настаивал Игнасио.
Ей не нравилось чувствовать себя ответственной за развод, и она ощущает вину и стыд перед его бывшей женой. Элена встряхивает головой, прогоняя эту мысль.
– Пришли.
Она открывает дверь и отступает в сторону, пропуская их. Потом непроизвольно делает шаг внутрь, но Антонио, старший сын, останавливает ее поднятой рукой:
– Мы сами разберемся, – говорит он и закрывает дверь у нее перед носом.
Час спустя два удара в дверь отвлекают Элену от счетов, которые она просматривает без особого интереса.
– Да?
Стук повторяется.
– Элена? Это Андрес, я пришел попрощаться и поблагодарить вас, мы уходим.
Она открывает дверь и мельком видит, как женщина садится в черную машину у входа в гостиницу.
– Все хорошо?
– Да. Я хотел спросить вас о красных тетрадях моего отца. Мы нашли очень мало вещей. В комнате больше ничего не было?
– Нет. Мы не заходили туда после аварии. Думали, что вы приедете, и не хотели ничего трогать, да и не знали бы, что делать.
– Можете не притворяться, нам прекрасно известно, в каких отношениях вы состояли с моим отцом.
Элена отводит взгляд от темных глаз Андреса, делает шаг назад и слегка теряет равновесие. Он подходит ближе и указывает на ее шею.
– Отцовский медальон.
Она накрывает вещицу левой ладонью.
– Игнасио мне его подарил.
– Как странно, он никогда с ним не расставался.
Не опуская руку, Элена пожимает плечами в качестве единственного ответа. Антонио сигналит из машины, чтобы поторопить брата.
– Простите мою мать, она так и не смирилась со слабостью отца к другим женщинам. Удивительно, почему они так долго не разводились.
– Женщинам? – От Элены не ускользнуло множественное число.
– Женщинам.
– Могу я чем-то еще вам помочь?
– Нет, большое спасибо, извините за беспорядок, который мы оставили. Вот моя визитка.
Элена кивает.
Андрес берет ее за плечи и целует в левую щеку. Собственные губы ее не слушаются, и она не отвечает на поцелуй.
– Андрес Суарес, психиатр, – читает Элена вслух.
Седьмой фрагмент
1941 год мы встретили в непривычном спокойствии. Хулиан стал говорить больше, ему исполнилось четырнадцать, за три месяца он вырос на пару сантиметров.
Рамон устроил меня разносчиком газет и курьером в «Ла Пренсу». Я вот-вот должен был окончить среднюю школу и хотел стать журналистом, как мой друг. Он подарил мне костюм, рубашку и галстук, в которых я каждый день приходил на работу.
Незаметно для себя я стал реже наведываться к родительскому дому, хотя по-прежнему не пропускал ни одной недели.
На первом этаже здания находилась бакалейная лавка «Ла Империаль», которой заправлял дон Франсиско Паэс. Он был не в ладах с моими родителями, потому что они тоже хотели арендовать это помещение, но Паэс предложил больше денег: решающий аргумент для домовладелицы. Вскоре после того родители арендовали другое местечко на Калье-де-Гвадалахара и открыли магазин всякой всячины «Ла Кебрада», чтобы использовать его в качестве прикрытия для своей основной деятельности. Там они торговали продуктами и заключали сделки купли-продажи детей.
Мы с Рамоном сидели на лестнице и курили его сигареты без фильтра, слушая несмолкающую болтовню занятых стиркой женщин, так непохожих на мою мать. Почти все были с детьми, цеплявшимися за материнские юбки. Женщины обменивались советами, смеялись, иногда плакали, и слезы мешались с водой, в которой полоскали одежду.
Рамон разрушил завораживающий плеск воды.
– Мне нужна хорошая история, – сказал он.
– Здесь их полно.
– Здесь?
– Да, здесь, – повторил я и в качестве демонстрации обвел рукой место, где мы сидели.
Рамон посмотрел сначала в одну сторону, потом в другую, сделал глубокую затяжку и медленно выпустил облачко дыма, чтобы придать значимости своим словам.