Мгновение тишины – и снова тот же голос:
– Хозяйки нет, и мы не знаем, когда она вернется.
Моника Альмейда не раз говорила по телефону: «Я не хочу никого видеть. Не хочу одеваться или вставать с постели. Ничего».
Эванхелина уже готова признать свое поражение и вернуться к машине, когда служанка открывает дверь и приглашает ее войти.
Четырнадцатый фрагмент
Он наугад выбрал имя из записной книжки матери – единственного наследства, представлявшего для него ценность. Ее звали Эстела Гарсия. Мать очень скрупулезно заполняла подобие медицинской карты с данными о каждой пациентке и проведенных манипуляциях. Вероятно, следуя привычке, приобретенной в Уастекской клинике, в соответствии с указаниями обучавшего ее там доктора. Возможно, она предчувствовала, что однажды эти сведения ей понадобятся, станут охранной грамотой, спасательным кругом. Так и произошло.
После смерти матери мы остались в доме с отцом. Мы ничего не обсуждали, не приходили к какому-либо соглашению. Я продолжал работать в газете, Хулиан иногда появлялся в «Ла Кебраде» или пропадал в неизвестных мне местах. Не знаю, чем занимался отец. Он всегда был подручным у своей жены, человеком со сломленной волей, лишенным стремления к чему-то большему, чем должность в нефтяной компании. В конце концов правая рука не позволила отцу получить хорошую работу. Со временем конечность деформировалась все сильнее, будто сломанное крыло, которое не позволило ему улететь и приковало к моей матери. Он подстрекал Фелиситас делать то, что она делала, ведь ее ремесло служило источником его существования.
Мы трое стали соседями, не более. Каждый заботился о себе, и отец брал с нас часть арендной платы. Иногда мы пересекались в одной точке. Постоянным обитателем дома была тишина, которая то расширялась, то сжималась – как сердце, как незримая сущность.
В один из дней Хулиан нарушил молчание словами: «Пойдем со мной».
Ночью 5 июня 1944 года, по прошествии трех лет после смерти матери, из Англии в направлении Нормандии вылетели три воздушно-десантные дивизии: более двадцати тысяч десантников на 1200 самолетах «Дуглас C-47 Дакота». Война подходила к концу. В то время я уже писал небольшие заметки в газету. Оставив должность мальчика на побегушках, я участвовал в верстке и работал с наборщиками, а позже мне выпала возможность попробовать себя дежурным корреспондентом и освещать то, что станет моей специальностью: криминальная хроника.
На рассвете Дня «Д»[31] небо затянуло тучами, утро выдалось прохладное. Мы с Хулианом спрятались у ворот напротив дома в районе Поланко. Около шести часов вышел мужчина, а спустя полчаса – женщина. Хулиан сделал мне знак, и мы последовали за ней. На женщине – красивой, элегантной, «с шиком», как говорил мой отец, – были высокие туфли на шпильке и белое платье с лиловыми цветами. Волосы идеально уложены. Через пару кварталов она свернула за угол и быстро села в черный «Шевроле»; водитель не стал выходить из машины, чтобы открыть ей дверцу, мы разглядели только его шляпу. Едва женщина захлопнула дверцу, автомобиль тронулся.
– Кто она?
Я так привык к молчанию брата, что мне и в голову не пришло спросить раньше, почему мы преследуем эту женщину. По дороге у меня возникли некоторые предположения, я даже подумал, что, возможно, Хулиан в нее влюблен. Насколько же я был далек от истины!
– Эстела Гарсия, – ответил Хулиан и больше ничего не добавил. Мы молча вернулись домой.
В десять вечера брат явился в редакцию: «Пойдем со мной».
Я возразил, что должен быть на дежурстве на случай, если появятся новости.
– Идем, – потребовал он.
Мы пошли домой, в комнату, где мать принимала пациенток.
– Зачем мы здесь?
Брат открыл дверь, включил свет, и под рабочим столом матери я увидел женщину в позе эмбриона. Связанную по рукам и ногам, с кляпом во рту.
В комнате стоял затхлый, гнилостный запах: после смерти Фелиситас мы ее не отпирали.
– Что ты сделал?
Хулиан с большим трудом присел на корточки – увечная нога ограничивала движения – и стал вытаскивать женщину из-под стола. Она шевельнулась в попытке защититься и заползти обратно, словно там было безопаснее. Я чувствовал кислый запах пота, вызванного страхом. Она обмочилась. Потеки туши для ресниц сделали ее лицо черным. Идеальная утренняя прическа растрепалась. Безмолвные крики застревали в куске ткани, затыкавшем рот.
Я медленно присел на корточки и безотчетно вынул кляп.
– Пожалуйста, пожалуйста!
Испуганное животное, загнанное в угол. Она немного приподняла голову, затем уронила ее на пол.
– Пожалуйста! Я не могла его оставить! Я уже объяснила.
Она кричала. Умоляла во весь голос. Тихонько стонала.
Мой брат с раздражением снова закрыл ей рот. Женщина сопротивлялась, но он схватил ее за волосы и повалил на пол. Пленница сдалась.
– Не трогай! – закричал Хулиан, когда я вновь протянул руку, не знаю зачем: утешить, освободить, вытереть лицо или просто прикоснуться к ней. Зрелище было ужасным и красивым. Я сделал шаг назад.
– Она одна из них, – заявил Хулиан. Он избрал себя палачом, судьей.
Ему не пришлось объяснять, что эта женщина обращалась к моей матери: возможно, для аборта или же родила ребенка и бросила его. Я хотел спросить, в чем ее грех, но не нашел слов. В конце концов, это не имело значения. Она была «одной из тех, кто нас кормил», как выражался отец. «Надо поблагодарить этих старых шлюх», – сказал он однажды, когда три или четыре женщины собрались в закутке, который мать помпезно именовала приемной. Не знаю, говорил ли отец со мной, с самим собой или с кем-то еще. В то время я не понимал всех его слов, но они засели в каком-то уголке мозга, завладевая мной, как вирус. Когда прошел инкубационный период, инфекция проявила себя, изменив мое отношение к тем, кого мать называла клиентками и пациентками: я возложил на них всю вину за то, что Фелиситас посвятила себя абортам и убийству детей. За то, что нам пришлось их закапывать, выбрасывать в канализацию, на пустыри, в мусорные баки. Я и не предполагал, что инфекция настолько поразит Хулиана, превратив его в преступника, пробудив в нем проклятые гены нашей матери.
– Подержи ее.
Я помотал головой, словно загипнотизированный, не в силах отвести глаз от женщины.
Брат ударил ее ногой под дых. Женщина закашлялась, хватая ртом воздух. Он перевернул Эстелу Гарсию на спину и вдавил колено ей в грудь, как прежде – матери, а затем схватил руками за шею и начал сжимать.
Я смотрел, как она борется за жизнь, пытается его стряхнуть. Ее запястья и лодыжки кровоточили, тело дергалось в конвульсиях от нехватки кислорода. Я не шевелился, наблюдая за наступлением смерти. Затаил дыхание не знаю на сколько минут и, будто парализованный, стоял перед братом.
Теперь, когда я рассказываю о ее смерти и пытаюсь описать подробности, у меня такое чувство, что Эстела Гарсия все еще умирает. Возможно, мертвые действительно умирают до тех пор, пока не исчезнут те, кто их помнит, а смерть – это континуум.
Не помню, когда она перестала дышать. Хулиан крикнул – я не понял что и только недвижно стоял рядом, превратившись в пассивного убийцу. В сообщника.
Брат поднялся с пола, вытер пот рукавом, достал сигарету и протянул пачку мне. Мы молча курили. Затем с одной из полок он взял неожиданный предмет: материнские туфли на шпильках. Я сразу узнал их: черные, почти новые, потому что хранились в коробке словно реликвия. Мать редко ими пользовалась, а когда носила, натирала мозоли. Хулиан взмахнул туфлей и вонзил шпильку прямо в середину лба Эстелы, как будто проделав в нем третий глаз. Брат самостоятельно заменил каблук на металлический благодаря навыкам, приобретенным за время работы у сапожника. Отныне это станет его визитной карточкой.
Позже, на рассвете, убедившись в отсутствии свидетелей, мы отвезли тело на отцовской машине в парк Чапультепек. Не знаю, долго ли Хулиан все планировал. Он вымыл женщине лицо, слегка уложил волосы. Мы прислонили мертвую спиной к дереву, с раздвинутыми ногами и руками на животе – Хулиан захватил подушку и сунул под платье, так что издалека она выглядела беременной на позднем сроке. И оставил ее в том же положении, в каком сидела наша мать на одной из фотографий в газете.
– Вот твоя громкая сенсация, – сказал он и ушел.
Я вернулся в редакцию и попросил одного из фотографов пойти со мной, потому что якобы получил информацию о теле женщины, найденном в Чапультепеке. Полицейским я объяснил, что в редакцию поступил анонимный звонок.
Заметка появилась на первой полосе. Мой дебют. Я написал об обнаружении трупа, о версиях полиции, извещении семьи, опознании тела. Главным подозреваемым стал муж, потом горничная заявила, что у хозяйки был любовник. Судя по всему, преступление на почве страсти. Детективы строили догадки насчет странного положения трупа. Подозрения падали то на мужа, то на любовника. Несколько дней я описывал эту историю, уводя следствие от нас с Хулианом. Было даже забавно.
За два года до того Рамон освещал дело Грегорио Карденаса, Гойо, который изнасиловал и убил четырех женщин и похоронил их в своем доме в Такубе. В одном из интервью я спросил у полицейского, имеем ли мы дело с подражателем Карденаса, его поклонником. Полиция этого не исключала и не подтверждала, зато мне удалось направить историю дальше по ложному следу.
Я задумался о своем отношении к убийствам Хулиана и пришел к выводу, что чувствовал любопытство. Яблочко от яблони своей матери, как и мой брат – еще одна аномалия. Хотя я скорее походил на отца, который участвовал, не убивая, и пользовался плодами работы своей жены. Интересно, ворочался ли он по ночам без сна из-за угрызений совести, жил ли в состоянии постоянной тревоги, которую невозможно заглушить, разрывало ли его желание признаться во всем и облегчить совесть в обмен на лишение свободы и несколько лет в тюрьме?