Следовало бы классифицировать соучастников в зависимости от преступления.
Есть пособник и сообщник. Сообщник действует наравне с преступником, помогает сознательно и добровольно, вносит существенный вклад в исполнение замысла.
Пособник же – лицо, вовлеченное в совершение преступления или причастное к нему, но не являющееся непосредственным исполнителем.
Мой отец был и сообщником, и пособником. Ответственным за сотворение Людоедки. Мозговым центром предприятия. Больше чем помощником: он руководил моей матерью и принимал решения.
Отец специализировался на продаже детей. Возможно, поэтому он любил носить костюмы, будто коммивояжер, продавец энциклопедий или пылесосов: позвольте предложить вам последние новинки детей для домашнего обихода.
Без моей матери его жизнь потеряла смысл: сколько веревочке ни виться, а пришел конец и соучастию, и товару для продажи.
Однажды он переступил порог «Ла Кебрады» и исчез. Оставил свои костюмы в шкафу и не вернулся домой. Отец часто не ночевал дома, поэтому я заметил его отсутствие только через неделю. Я спросил о нем Хулиана – брат в ответ лишь пожал плечами.
Неделю спустя я провел ревизию в спальне родителей. Вторгся на неизведанную территорию, в запретную комнату, словно совершая преступление более серьезное, чем убийство женщин. В шкафу по-прежнему висела материнская одежда, и от ее запаха я едва не сбежал. Обонятельная память о матери что-то перевернула во мне. Я отшатнулся и упал на пол, хватая ртом воздух. С пола я оглядывал развешанные на плечиках вещи, застывшие в безвременьи. Ткань прошлого, которая цеплялась за настоящее. Я принялся срывать эти анахронизмы с плечиков и бросать один на другой, образуя гору из геологических пластов существования моей матери. Осколки прошлого, запечатлевшие все этапы моей жизни. Воспоминания, от которых закружилась голова.
С материнской одеждой я поступил так же, как с детскими останками: оставил в целлофановых пакетах на пустырях и в мусорных баках подальше от дома. Возможно, их нашел какой-то нищий или мусорщик и сегодня запах Людоедки смешался с запахом нового владельца, не подозревающего, что в переплетениях нитей живет порочность Фелиситас, точно так же как в моих генах.
Я выкинул одежду, сумки, обувь, зачистил комнату от присутствия матери, не желавшей покидать дом; оставил только вещи отца, на случай если он вернется.
С исчезновением отца у меня в мозгу поселилась неотвязная мысль: что, если его заставил исчезнуть мой брат? Я не знал этого тогда, не знаю теперь и навсегда останусь в неведении. Я не спрашивал у Хулиана, потому что, если честно, в глубине души хотел, чтобы он это сделал. Спустя некоторое время я выбросил и отцовские вещи.
По прошествии лет я написал короткий роман, который очень хорошо продавался и выдержал несколько переизданий. В нем я попытался изгнать повторяющийся навязчивый образ: свою фантазию о том, как встречаю кого-то в одежде моих родителей. Наблюдение за бездомными превратилось для меня в манию. В романе рассказывается о мужчине, который однажды встретил женщину в платье, принадлежавшем его матери и пожертвованном им на благотворительность. Герой проследил за женщиной до ее дома в приличном районе, неподалеку от того места, где жил сам. Позже он представился ей, и постепенно у них завязались отношения. Он узнал, что женщина работала в той конторе, где он оставил одежду. Сотрудники учреждения нередко брали вещи себе, если те были в хорошем состоянии. Первый и единственный раз, когда они занимались любовью, мужчина попросил ее надеть платье его матери. Обнимая, целуя, лаская женщину, он судорожно вынюхивал запах своей прародительницы. И едва тот ему почудился, как у героя возникла такая мощная, такая болезненная, такая острая эрекция, что, когда он проник в женщину, она громко вскрикнула. Он вонзался в нее, цепляясь за ткань платья, которое в конце концов порвалось, пока он выплескивал себя, исступленно повторяя: «Мама!»
28
Пятница, 13 сентября 1985 г.
11:45
Шествие вот-вот начнется. Они выйдут ровно в полдень из Центрального сквера. Небо с рассвета наглухо затянуто облаками, как и души собравшихся. Все одеты в белое. Инициатива исходила от Тьерри Смит, соседки семьи Косио. С семи утра из уст в уста разносился призыв выйти на демонстрацию в тот же день, чтобы выразить недовольство властями, которые не прилагали должных усилий для раскрытия убийства Летисии Альмейды и Клаудии Косио.
В пять утра Марта Косио вышла из дома семьи Альмейда. Накануне вечером, после обсуждения фотографии и того, что им делать, ей не позволили идти домой так поздно и уложили спать на раскладном диване в комнате для гостей. Вернувшись утром, она боялась встречи с мужем, но его не было дома. Марта словно впервые вошла туда, где провела последние двадцать лет своей жизни. Она обводила взглядом полы, стены, картины, которые сама развесила и когда-то считала красивыми, – теперь все казалось ей чужим, будто принадлежало человеку с совершенно другими вкусами. Она чувствовала запах, которого раньше даже не замечала, и он ей тоже не нравился. Непрошеная гостья в собственном доме.
Марта провела рукой по грязной, липкой кухонной столешнице, заставленной тарелками, стаканами и столовыми приборами, которые дети и муж не убрали за собой. После смерти Клаудии женщина перестала интересоваться происходящим. Пытаясь найти в рутине спасение от мыслей, она мыла посуду и делала уборку на автомате, как искусственный интеллект, запрограммированный на работу по хозяйству.
Марта прошла в спальню, как будто по чужому дому, и залезла в душ. Вода смыла слезы и возродила ее, унесла мертвые клетки, закрутив их в небольшую воронку у нее под ногами. Одевшись, она подумала, не заправить ли постель и немного прибраться, однако вместо этого взяла полученный от Моники Альмейды снимок, запечатлевший ее дочь. Осознав, что это последняя фотография Клаудии, Марта Косио прижала карточку к груди, словно защищая Клаудию от этих двух монстров. Жгучая вина разъедала ее из-за того, что она отпустила дочь. Именно она дала разрешение, потому что, несмотря на желание оградить Клаудию от грехов, хотела держать ее подальше от жестокого отца. Марта хотела запереть ее дома и в то же время выставить вон, чтобы защитить. «Нет и не будет мне достаточной епитимьи», – подумала она.
Женщина посмотрела на образ Богородицы, наблюдающей за ней с полки – импровизированного алтаря над скамеечкой для коленопреклонения, где каждый день молилась Богу, позволившему двум демонам обесчестить и убить ее дочь. Одним махом она смела все на пол. У фигурки Девы Марии при падении на глиняную плитку откололась голова. Распятия разлетелись по полу вместе с четками и медальонами: осколки двадцати лет замужней жизни.
Как и было условлено с Моникой Альмейдой, в половине седьмого утра Марта постучала в дверь своей соседки, Тьерри Смит, жены подполковника, ветерана войны во Вьетнаме, несколько лет назад переехавшей в Сан-Мигель. Марта рассказала о случившемся, присовокупив, что никто в городе не осмелится идти против Франко или прокуратуры. Тьерри ответила, что мексиканцы, возможно, и не посмеют, но американцы не побоятся и не допустят подобных зверств в том месте, которое избрали для жизни.
Молва пробежала быстро, как огонь по фитилю, и к середине утра уже было организовано шествие во главе с десятками американцев, желающих вернуть в город мир и покой. Они размножили и распространили фотографию. Лицо Клаудии Косио с почти закрытыми глазами, готовой рухнуть на кровать мотеля, стало знаменем.
Когда люди выступают к городской ратуше, падает первая капля дождя. Пасмурное небо проводит акцию устрашения, но толпа не пугается; наоборот, ее шаг по скользким булыжникам становится тверже.
Мигель Переда беспокойно расхаживает по кабинету градоначальника в городской ратуше, куда направляется шествие; кроме него, присутствуют судья Бернабе Кастильо, прокурор штата Гуанахуато и мэр города.
– Вы не приняли нас, когда мы приходили, – повторяет Переда в третий раз.
Бернабе Кастильо смотрит в окно в надежде, что дождь усилится и разгонит демонстрацию, которая приближается к зданию.
– Я не хотел видеть Франко, не выношу этого напыщенного типа.
– Все усложнилось. Мы пытались спустить расследование на тормозах, даже нашли виновного. Все вышло из-под контроля из-за идиота Франко.
– Мигель, ты должен уйти в отставку, иначе мы тебя отстраним, другого выхода нет, – говорит прокурор.
– Если полетит моя голова, не поздоровится всем: Франко, судье Кастильо, вам.
– Не угрожай мне, кретин. На этой фотографии только вы двое. Американцы бунтуют, и ни губернатор, ни я этого не допустим. Уйди по-хорошему. Потом будет видно, возможно, еще вернешься.
– А Франко?
– Мигель, позаботься о себе. Вы двое теперь главные подозреваемые, а Франко к тому же предполагаемый убийца своей жены, – вклинивается мэр.
– Жена Франко – совсем другое. Уверяю вас, мы не убивали чертовых малолеток.
– Ты утратил право уверять в чем-либо, – веско произносит сеньор Кастильо.
– А пока мы восстанавливаем дель Валье, пусть проводит вскрытие Эванхелины Монтеро. Я жду твоей отставки. Для твоего же блага. Можешь заявить, что уходишь, так как невиновен и не хочешь вмешиваться в расследование. Мы не знаем, чем обернется шествие. – Прокурор в раздражении трет ладонью лицо и на мгновение закрывает глаза.
Демонстранты движутся медленно. На головы участников и наблюдателей падают капли и слова «убийство», «безнаказанность», «преступники».
Поднимаются и опускаются плакаты на испанском и английском языках.
Эхо отражается от стен городской больницы, где Эстебан дель Валье проникает в секреты, которые скрывает тело Эванхелины Монтеро. Судмедэксперт разглядывает ее чистое, без грязи лицо и спрашивает: