До чего абсурдно, что они вдвоем словно погрузились в сон.
– Чего вы ждете? Что мы научимся телепатии?
Один из аппаратов, к которым подключен Хосе Мария, пискнул в ответ.
– Что мне делать? Ехать к Рамону или нет? Мне нужно узнать правду об Игнасио.
Едва она произнесла имя писателя, сердце Хосе Марии забилось быстрее, а дыхание участилось. В этот момент вошли Консуэло и медсестра.
– Что случилось? Что ты сделала? – Консуэло, бросив сумку на стул, погладила зятя по седым вьющимся волосам. Медсестра проверила аппарат, капельницу, затем ввела несколько миллилитров раствора, который поддерживал пациента в состоянии покоя. Спустя некоторое время сердцебиение Хосе Марии замедлилось, как и дыхание.
– Ничего, я ничего не делала, – ответила Элена, широко раскрыв глаза. Сердце у нее билось быстрее, чем у отчима.
Когда его состояние стабилизировалось, Элена попрощалась с Консуэло и вышла. Спустившись на улицу, она пересекла парковку, подошла к машине и поняла, что оставила ключи в палате. Она взбежала по лестнице. Медсестра не закрыла дверь, и, едва переступив порог, Элена увидела, как тетя целует мужа матери в губы.
– Я так по тебе скучаю, – донеслось до нее.
Элена резко остановилась. Консуэло, не замечая присутствия племянницы, гладила израненную голову зятя. Отек на лице Хосе Марии спал. Синяк вокруг правого глаза цвел разными оттенками: зеленым, лиловым, бордовым. Так же как и лицо – шрамовыми корками, которые отпадали по мере заживления.
Элена молча попятилась из палаты и снова зашла.
– Тетя! – предупредительно окликнула она. – Я забыла ключи. Уже ухожу.
Консуэло вздрогнула и отпустила руку Хосе Марии.
– Когда-нибудь ты меня до смерти напугаешь, – успела сказать она вдогонку племяннице.
Приехав в гостиницу, Элена пошла в комнату матери и застала ее в кресле у окна.
– Доброе утро, – поприветствовала медсестра, кормившая мать завтраком.
Элена не ответила. Она присела перед матерью и положила голову ей на колени, пытаясь успокоить дыхание и пульс. А потом заглянула матери в глаза в надежде, что и та посмотрит на нее, увидит, как раньше, как в детстве.
– Ох, мамочка. – Она поцеловала ей руки. Затем встала и пошла заниматься делами гостиницы. Элена избегала разговоров с Консуэло. Сначала нужно решить вопрос с Игнасио, а потом уже думать о тете.
Элена возвращает платье в шкаф. Некоторое время назад пошел дождь; возможно, в столице тоже похолодало. Она снимает с плечиков брюки, блузку, берет с полки черный свитер и колеблется, прежде чем положить его в чемодан: ни к чему, чтобы Рамон вообразил, будто она носит черное в знак скорби по Игнасио. Элена прекрасно понимает, что после смерти писателя отыскивает любые уловки, лишь бы не носить траура, потому что, кроме грусти, чувствует злость, растерянность, усталость от всех этих событий.
– Вот почему я должна увидеться с Рамоном, – говорит она вслух, – чтобы обрести покой. Мне нужен покой.
В дверь стучат.
– Элена? Это Лусина.
Она открывает и видит Лусину в белом халате.
– Что случилось? – Элена приглашает ее войти.
– Я поеду с тобой. У меня еще роды, но я догоню тебя позже.
– Отлично. Я забронировала номер в отеле «Гиллоу», можем встретиться там.
– Я проснулась с мыслями о судьбе. Задалась вопросом, являемся ли мы хозяевами своей судьбы или это просто выдумка? И пришла к выводу, что мы ни над чем не властны и ничего не строим. Нас формирует слишком много факторов: генетика, обстоятельства, здоровье, экономика, политика, природа, химия. Я подумала, что не могу выбрать других родителей, или унаследованные от них черты, или обстоятельства, которые привели меня в этот город… Но, возможно, могу узнать свои корни, узнать, кто я.
– Ты права, и мы выясним, кто ты и кем был твой отец.
– Как думаешь, что он собирался написать на незавершенной странице?
– «Это роман», – говорит Элена, рисуя пальцами кавычки. Неожиданно для самих себя обе смеются, напряжение спадает.
Женщины прощаются, и Элена заканчивает укладывать чемодан. Выйдя из комнаты, в коридоре она встречает Консуэло.
– Куда собралась?
– В Мехико.
– В Мехико? Зачем?
– Уладить одно дело, увидимся через несколько дней.
– Девочка, в гостинице полно работы.
Элена не отвечает. Она ускоряет шаг, и слова Консуэло повисают в воздухе.
Восемнадцатый фрагмент
Меня двое.
Два имени: одно придумано мной, другое – моими родителями.
Я писатель и сын Людоедки.
Отец Лусины и ненастоящий отец Андреса и Антонио.
Репортер криминальной хроники и брат убийцы.
Я часто задаюсь вопросом: кто я на самом деле? Убийца под маской писателя или наоборот? Кто реальная персона, а кто персонаж?
Слова «персона» и «персонаж» происходят от латинского persona, что означает и личность, и маску. Также есть слово personare – «оглашаться». Античные актеры закрывали лица масками, устроенными на манер рупора, чтобы голос звучал громче.
Люди «оглашаются» через свои маски. Личность существует, пока исполняет навязанную самой себе роль.
Я выступаю в роли двух персонажей. Один живет в Мехико, другой – в провинциальной гостинице. Круглогодичная аренда комнаты делает мое существование более реальным: как правило, в отелях о постояльцах забывают вслед за сменой постельного белья и полотенец – воспоминание рассеивается, стоит на него подуть.
Я постоялец из комнаты номер восемь.
В тот день, когда за Хулианом закрылась дверь Лекумберри, я решил сменить имя. Не хотел больше иметь ничего общего ни с Людоедкой, ни с убийцей Святых. Предпочел стать другим человеком.
Спустя три года после того, как Хулиана посадили, я начал писать для «Антологии» и придумал псевдоним: Игнасио Суарес Сервантес.
Как оказалось, смена имени – предприятие, требующее много времени: я решался два года.
Судьба свела меня с группой жуликов, подделывающих документы, у которых была своя мастерская на улице Санто-Доминго: я освещал в газете их арест. Они вышли через несколько месяцев, и с их помощью я изменил имя.
«Игнасио» – так Клара хотела назвать нашего сына. «Суарес» – из ее двойной фамилии. «Сервантес» – в честь автора «Дон Кихота», доброе предзнаменование для будущего писателя. Вот так я и выбрал себе новое имя, глупо.
Я легко к нему приспособился. Мне нравилось его произносить, ощущать во рту звучание слов.
Рамон по-прежнему звал меня Мануэлем, но в редакции все быстро привыкли благодаря текучке кадров: новым людям было проще называть меня Игнасио.
Директор газеты выразил удивление. «Ты только-только сделал себе имя в журналистике. Люди не будут знать, кто ты», – настаивал он.
«Вы знаете, – ответил я, – этого достаточно».
Перемены совпали с моей заметкой о смене пола одним американским солдатом; изменив личность, я чувствовал себя похожим образом.
Когда Хулиан убил Лупиту, меня переполнила ненависть к брату. Я укрылся у Клары, в комнате, где она жила. Клара любила поговорить – она рассказывала о своей жизни до нашей встречи, ее истории всегда начинались с «Помню, как…», а затем следовал рассказ. Я внимательно слушал, завидуя ее детству, примеряя на себя образы, которые помогали мне обрести душевный покой.
«Помню, как впервые села на велосипед, принадлежащий моему двоюродному брату. У нас в деревне женщинам не разрешалось ездить на велосипеде».
«Помню, как потеряла деньги на продукты, а отец погнался за мной с ремнем и не догнал: оказалось, я могу бегать очень быстро».
«Помню, как…»
Я наведался к Исабель, хотел извиниться, представить ей Клару, разделить с ней неизвестную мне доселе радость – быть с кем-то. Она приняла нас в той же комнате и сначала держалась боязливо, но потом обняла Клару, а затем и меня. «Он мне как еще один сын», – объяснила Исабель и погладила меня по щеке.
Мы с Кларой отпраздновали Рождество вместе. Она хотела поехать к родителям, познакомить меня с семьей. Я отказался, ее отец тоже был против: нельзя привести мужчину, если ты не замужем.
Мы поужинали за столом у нее в комнате, мне пришлось доплатить старухе, сдававшей жилье. Мужчинам сюда вход воспрещен, предупредила она при первой встрече, а после протянула руку и взяла двадцать песо. Арендная плата Клары выросла. Два арендатора обходятся дороже, чем один.
На ужин у нас был цыпленок, мы обменялись подарками. Клара светилась радостью, а я сидел с натянутой улыбкой, прикрывающей неуверенность и беспокойство за Хулиана, тревожное ожидание, ярость. Я предполагал, что через три месяца он найдет новую жертву.
После Рождества я написал еще пару заметок о Лупите; тогда я не думал менять имя и отшлифовывал свое. Убийства Хулиана мне в этом помогли.
В тот день, когда Клара сообщила мне о беременности, трамвай переехал ребенка. Декабрь подходил к концу, и я впал в состояние беспрерывной тревоги в ожидании очередного убийства. Мой брат не появлялся дома почти месяц. Мы с фотографом отправились на место несчастного случая. Мальчику было три года, и он вырвался из руки матери, пока они переходили дорогу. Женщина несла младенца и ничего не успела сделать, когда старший выдернул руку и побежал по улице.
Зеваки всегда возникают будто из воздуха. Собираются, чтобы засвидетельствовать смерть. Греки говорили: «Страшна смерть, но еще страшнее страх смерти». Смерть и дети не должны пересекаться. Это противоположности, антагонисты, антонимы.
Мать погибшего ребенка рыдала на коленях с единственной оставшейся дочерью на руках. Кто-то попытался поднять ее с земли, но она вырвалась. Фотограф рядом со мной опустил затвор фотоаппарата, навел фокус и нажал кнопку; его не занимало чужое горе – только мысли о ракурсе, освещении, завтрашней заметке. Зрители нахально смотрели в камеру и улыбались, как будто пришли на встречу с друзьями.
– У меня для тебя есть новость, – сообщила Клара в редакции, где мы шифровались, чтобы о нас никто не узнал: директор не одобрял романы между сотрудниками. Нам удалось поговорить только у нее в комнате.