Интеграция
Глава 5Конформизм и прибыль: советская экономика в условиях гегемонии США
Если в предыдущих двух главах подробно рассматривался процесс формирования широкого спектра внешнеэкономических отношений СССР во второй половине 1950-х, то в следующих двух будет рассмотрена судьба, постигшая эти отношения в течение 1960-х годов. В рамках метанарратива, сосредоточенного на биполярности и противостоянии, эту историю сложно понять. Такой нарратив предполагает абсолютную неосведомленность или незнание динамики мировой экономики и ее значения. Он требует наличия равных сил. Он предполагает неослабевающее противостояние. Он требует приписывания культурной и идеологической исключительности элементам, относимым к разным полюсам противостояния. Эти идеи, однако, исчезают, как только мы обращаемся к экономике. С ее помощью мы возвращаемся к знакомой картине. В поведении советского руководства мы узнаем черты конформизма, замечаем позу подчиненного. Советские внешнеэкономические агенты, ограниченные глобальным контекстом, искали убежища в языке соглашения, но не революции. Что нам с этим делать?
Pax Americana, который питал рост мировой экономики, несмотря на всю риторику холодной войны, обеспечивал такую международную стабильность, какой Советский Союз не знал никогда. Эффективное подчинение борьбы великих держав американским мерам безопасности – подвиг, настолько же очевидный новому советскому руководству, насколько он не был очевиден для Сталина в первые послевоенные годы, был намного меньшей угрозой для безопасности Советского Союза, чем распад международной кооперации в 1930-х годах. По мере того как международное сотрудничество деградировало на протяжении 1930-х годов, европейские страны, включая Советский Союз, были вынуждены преобразоваться в «гарнизонные государства». В отличие от 1930-х годов – времени, когда советское руководство с энтузиазмом следовало за сталинистской ориентацией на тяжелую промышленность и содержание большой регулярной армии, в 1950-х и 1960-х Хрущев сократил военные расходы и существенно повысил уровень внутреннего потребления. Относительно высокий уровень военных расходов сохранялся по причине сущности и общей инерции советской системы, а также из-за доминирования Советского Союза в Восточной Европе. Однако, по мнению Хрущева, ядерный арсенал в достаточной мере решал задачи по обеспечению безопасности Советского Союза. Противостояние, как он настаивал и как он будет настаивать до своей смерти, должно сместиться в область экономики и морали.
Вместе с тем усилий всего мира не хватило бы на интеграцию советской системы в мировую экономику. Одно лишь отсутствие свободной конвертируемости рубля делало финансовую интеграцию практически невозможной, не говоря уже о таких носящих институциональный характер препятствиях, как монополия Москвы в сфере внешней торговли или неучастие СССР в деятельности Международного валютного фонда (МВФ). Зачем в таком случае пытаться искать место Советского Союза в мировой экономике или значение мировой экономики для Советского Союза? Не правильнее ли было бы рассматривать его как замкнутую систему, зеркально противоположную Западу? Разве СССР не являлся экономической и идеологической альтернативой международной либеральной системе Запада? Разве он не был другим миром, позицией, надеждой, примером для развивающихся стран? И если это соответствует действительности и мы хотим понять мировую политику во время холодной войны, разве не более плодотворным будет изучение военных возможностей Советского Союза, его идеологических установок и эксцентричных лидеров[436]? Но мы уже видели, что Советский Союз внимательно следил за развитием мировой экономики и происходящими в ней событиями, а также порой испытывал на себе их глубокое влияние. Этот процесс получил новый импульс в ходе глобальной коммерческой экспансии 1960-х. Все политические действия и реакции в период холодной войны должны рассматриваться с точки зрения общей политики советского приспособления и адаптации к мировой экономике. Навязчивое желание получить доллары и постоянное копирование капиталистических практик в отношениях с собственной «империей» сложно совместить с идеей мировой революции и общей политической линии, направленной на подрыв влияния Запада повсюду, где только возможно.
Давайте проведем мысленный эксперимент: что, если бы стороны поменялись местами? Что бы сказали аналитики об американской политике сдерживания, которая опиралась бы в своем существовании на тонкий ручеек рублей, имеющих статус мировой валюты? Что написали бы историки о междоусобицах и позировании среди стран – союзников по НАТО, предпринятых лишь для того, чтобы получить в свои руки дополнительную сумму в рублях и сбалансировать этим свой внешнеторговый баланс, а также получить больший кредит от коммунистических государств? Что думали бы простые американцы о своей социальной модели, основанной на рыночных отношениях, если бы их страна, как и страны третьего мира, в значительной степени полагалась на коммунистические технологии, призванные повысить производительность труда? Историк Камингс описал тихую силу гегемонистского порядка следующим образом: такой опыт финансовой гегемонии был «обыденной, мягкой и ничем не примечательной повседневной жизнью, с незаметными ограничениями» [Cumings 2010:219]. В действительности официальные лица, ответственные за разработку и осуществление советской внешнеэкономической и внешнеполитической деятельности, были хорошо осведомлены как о присущих Советскому Союзу серьезных недостатках, так и о силе и привлекательности стран Запада. Они ощущали огромную тяжесть капитализма своими костями. Чаще всего советские чиновники пытались решить проблемы, копируя западные практики и / или принимая участие в мировой экономической жизни в ее либеральной, рыночной форме – политическое решение, почти полностью противоположное экспансии и агрессии. В первой половине 1960-х годов, по мере того как углублялись международные экономические связи страны и советские должностные лица становились в глобальной системе более искусными игроками, росла готовность советской стороны к принятию мировых экономических и технологических реалий для продолжения политики международного сотрудничества, считающейся выгодной и целесообразной.
Учась у Запада, конкурируя с Западом
Огрубляя, можно сказать, что конкуренция является ключевым фактором, определившим относительную неудачу централизованного развития таких стран, как Советский Союз, и оглушительный – в разной степени – успех централизованного пути таких стран, как Япония, Южная Корея и Тайвань[437]. Несмотря на развитие в рамках пятилетних планов и такие же, как у их северных коллег, более чем близкие отношения с центром, южнокорейские чеболи, столь же экономически разобщенные, сколь и советские региональные совнархозы, тем не менее полностью участвовали в международной конкуренции и вполне могли проиграть, если не соответствовали ее требованиям. Свободно конвертируемая и хронически недооцененная валюта, миллиарды гарантированных инвестиций от мировой сверхдержавы обеспечили Южной Корее доступ к рынку и финансовой системе, необходимый для ориентированного на экспорт, «чудесного», экономического развития, начавшегося в 1970-х годах. В Советском Союзе конкуренция начала оказывать ожидаемое воздействие на экспортное производство десятилетием раньше. И в случае СССР, и в случае Южной Кореи наблюдалась схожая озабоченность, охватившая руководство стран, столкнувшееся с проблемой развития. Различие, разумеется, заключалось в том, насколько сильно в Советском Союзе ослабла обеспокоенность после того, как экспорт природных ресурсов достиг определенного уровня. Такая роскошь никогда не была доступна Южной Корее.
Как отмечалось ранее, советское руководство обнаружило, что рынок был суровым учителем, быстро выявлявшим недостатки продукции советского производства, как это произошло с хромом, стеклом или печатным оборудованием[438]. В Советском Союзе часто пытались улучшить качество товаров административными методами, но также часто обращались к западным практикам и примерам. Так, в конце 1959 года заместитель министра внешней торговли обратил внимание Косыгина на низкое качество целого ряда нефтепродуктов, поставлявшихся в западные страны. Это качество было отражением неэффективности нефтяного экспорта. В докладе заместителя министра утверждалось, что «в условиях острой конкурентной борьбы, которую приходится вести с крупнейшими нефтяными монополиями, вопрос об улучшении качества нефтепродуктов и изысканий новых товаров приобретает важное значение»[439]. Далее он остановился на примерах компаний Shell и Exxon, имевших собственные, прекрасно оснащенные лаборатории и специальные исследовательские отделы, на постоянной основе работающие над повышением качества продукции, для того чтобы она соответствовала требованиям рынка. Заместитель министра отмечал: «У нас же практически нет такой организации, которая специально занималась бы вопросами улучшения качества нефтепродуктов».
Далее он сообщил Косыгину о том, что Министерство внешней торговли, по требованию министерств, совнархозов, а также научно-исследовательских институтов, закупало образцы новейших западных технологий в области нефтепереработки. Вместе с тем прогресс в области реверс-инжиниринга этих технологий был медленным, стоившим Советскому Союзу миллионы рублей, потраченных на импорт нефтепродуктов, которые легко могли быть произведены внутри страны. Возьмем в качестве примера антиоксидант ионол, необходимый в производстве оборудования для трансформаторов и турбин, а также для стабилизации смазочного масла. В том году министерству предстояло закупить 100 тонн этого материала по цене почти в 1 млрд рублей в твердой валюте. И это несмотря на тот факт, что технология производства ионола была хорошо известна и закуплена тремя годами ранее[440]. Решение, предложенное заместителем министра, заключалось в воспроизведении работы западных компаний и выработке механизма, благодаря которому советские НИИ будут исследовать пути повышения качества нефтепродуктов до рыночных стандартов, а также разрабатывать новые продукты, востребованные на рынке[441].
Микоян со своей стороны стимулировал обращение сотрудников советских министерств к опыту западных стран в вопросах экспортной торговли. Принимая во внимание тот факт, что страны Прибалтики до присоединения к СССР были экспортерами картофеля, а также значительные успехи Голландии, Дании и Англии в этой торговле, Микоян считал, что наступил подходящий момент развивать советский экспорт картофеля, особенно высокодоходный, – ранней весной[442]. Это предприятие требовало изучения капиталистических практик в области методов торговли, упаковки и транспортировки и, возможно, предполагало поездки по странам-экспортерам Европы, а также к потенциальным африканским и азиатским покупателям с целью оценки их возможностей и условий, при которых они будут заинтересованы в закупках советского картофеля.
Однако исследования шли медленно. Несмотря на то что результаты ожидались в течение одно– или двухмесячного периода, установленного Микояном в июне 1962 года, они начали поступать только в сентябре. Итогом стала констатация того факта, что буржуазное правительство Прибалтики действительно продавало картофель в европейские страны и Аргентину. В ходе дальнейшего расследования было установлены объемы экспортных продаж – от 20 до 25 тысяч тонн – и потребность поставщиков в деревянных ящиках[443]. Наконец, в январе 1963 года Министерство внешней торговли СССР сообщило, что, хотя западноевропейские страны являются чистыми экспортерами картофеля, весной они импортируют картофель по цене, в пять раз превышающей цены осени[444]. Для экспорта картофеля требовались суда-рефрижераторы – еще не освоенная в СССР технология, которую нужно было купить за рубежом. Микоян мог сообщить это еще семь месяцев назад.
Бизнес при капитализме не только обеспечивал технологии роста производительности труда, но и стимулировал сокращение затратных практик. В конце марта 1964 года Министерство внешней торговли докладывало о том, что в результате распиловки и подготовки древесины для внутреннего рынка огромное ее количество просто выкидывается. В докладе отмечался как само собой разумеющийся и не вызывающий закономерной тревоги факт, что отходы лесной промышленности частично выбрасывались, а иногда даже сжигались. Авторы в своем докладе предложили выставить их на экспорт[445]. Министерство уже провело переговоры с японскими и финскими фирмами, по итогам которых финские компании выразили готовность приобрести 50 тыс. кубических метров древесины в год за ПО тыс. конвертируемых рублей и не исключали возможность дальнейшего роста закупок. Японцы проявили интерес к закупкам в большем объеме – 400 тыс. кубометров в год за 1 млн конвертируемых рублей. В докладе вместе с тем утверждалось, что Советскому Союзу требовалось закупить специальное оборудование для подготовки щепы в соответствии с международными стандартами – его были готовы предоставить финны и японцы в обмен на готовую продукцию. Сотрудники министерства склонялись к положительному ответу, полагая, что совнархозы, занимавшиеся поставками древесины, могли бы использовать полученные деньги для покупки оборудования, поскольку щепа, соответствующая международным стандартам, до этого никогда не экспортировалась[446]. Злополучное Министерство морского флота СССР, как всегда, должно было предоставить больше судов. Хрущев подписал соглашение 1 апреля, и к июню уже были приняты указания об отправке 25 тыс. кубометров в Финляндию в 1964 году и не менее 50 тыс. кубометров – в следующем году[447].
В действительности не все богатые страны начинали с одинаковых стартовых позиций. В соответствии с императивами своего нейтралитета, а также географического положения финские фирмы были политически вынуждены поддерживать высокий уровень торговых связей с Советским Союзом. Хотя Финляндия не была ограничена в переговорах так же, как страны коммунистического блока Центральной и Восточной Европы, она часто прибегала к малым требованиям – тактике, аналогичной используемой упомянутыми странами с целью обеспечения своих доходов. Финские компании не всегда могли следовать строгим рыночным правилам в своих коммерческих отношениях с советскими предприятиями, но в сложившихся условиях они делали все, что могли. Например, если они соглашались закупить 120 тыс. тонн сахара у Советского Союза, то впоследствии могли договориться, чтобы 40 тыс. из них составлял тростниковый сахар, что и произошло в 1961 году на переговорах относительно импорта сахара на следующий год[448]. Финны согласились с тем, что оставшиеся 80 тыс. тонн составит свекловичный сахар, традиционно экспортируемый Советским Союзом. Этот случай показывает, насколько они были заинтересованы даже в незначительном улучшении торговых отношений, которыми были обременены из-за политики[449].
Однако Финляндия – это исключительный случай. В основном Советский Союз был склонен учиться, а не злоупотреблять. Когда в 1964 году японцы сократили свои заказы на станки, советское руководство приняло это к сведению. Советские станки получили свою долю японского рынка во время рецессии 1962 года, когда множество небольших производителей станков в Японии разорились. Японские фирмы покупали советские товары по бросовым ценам, о чем сильно пожалели позже, когда механизмы начали приходить в негодность. Японский посредник по продаже советского оборудования был вынужден открыть ремонтные мастерские в Токио, Нагое и Осаке только для того, чтобы обслуживать своих клиентов, поскольку советские экспортные агентства продавали свою продукцию без послепродажного сервисного обслуживания[450]. Как позже жаловались в Министерство внешней торговли СССР японские посредники, их потери разорили бы небольшую фирму. После долгих переговоров японцам удалось договориться о поставках запасных частей от подведомственного министерству агентства по экспорту продукции машиностроения. Однако эти запчасти оказались столь же бесполезными, как и те японские детали, которые использовались для ремонта изначально. Запросы японского посредника о специалистах по контролю и об улучшении качества обслуживания не остались незамеченным, однако этот опыт существенно испортил репутацию советской промышленной продукции в Японии. После пика, достигнутого в 1964 году, советский машиностроительный экспорт в Японию упал, и в дальнейшем ему не удалось угнаться за общим ростом торговли с этой страной[451].
Кроме того, уроки не всегда успешно усваивались. В 1963 году советским руководством овладела мысль о том, что для успешной конкуренции на рынке автомашин необходимо следовать западному опыту. На сей раз образцом для подражания стала большая тройка американской автомобильной индустрии: General Motors, Ford и Chrysler. По сравнению с товарами этих передовых компаний автомобили Советского Союза были с технологической точки зрения неполноценными, однако проблемой, о которой шла речь в тот момент, была гарантия. В то время как в 1960 году гарантийный срок службы и пробег советских машин составляли шесть месяцев или 10 тыс. километров соответственно, в зависимости от того, что наступит раньше, в том же году компания Ford увеличила гарантию на свои машины до 24 месяцев или 24 тыс. миль[452]. Фирма Skoda, чешский конкурент, объявила в сентябре 1963 года о том, что они увеличивают гарантийный срок и пробег до 12 месяцев или 20 тыс. километров, что было лишь немногим меньше, чем у остальных компаний, переходивших с конца 1960 года на условия, аналогичные тем, что предлагал Ford. Советский Союз тем не менее и в конце 1963 года продолжал предлагать шесть месяцев или десять тысяч километров пробега. Чтобы повысить конкурентоспособность советских автомобилей, Министерство внешней торговли обратилось к руководству автозаводов с предложением повысить гарантию пробега до международных стандартов. Руководители советских предприятий ожидаемо отклонили данную рекомендацию, предложив вместо этого небольшое увеличение гарантийного срока и пробега. Это подтолкнуло Министерство внешней торговли обратиться за поддержкой против непокорного руководства в Совет министров[453]. Возвращаясь к сравнению, приведенному в начале этого раздела, эпизод, связанный с гарантийными обязательствами, указывает на еще одно отличие от Южной Кореи: в Советском Союзе не было структуры, которая стимулировала бы вовлечение промышленных руководителей в экспорт продукции.
Заметки о транспорте, или Муки коммерческого роста
Уже в конце 1950-х годов министерства, ответственные за транспорт, прежде всего Министерство путей сообщения, занимавшееся железными дорогами, и Министерство морского флота столкнулись с негативными последствиями экспоненциального роста внешней торговли. Количество жалоб, направленных Микояну от Министерства внешней торговли и других ведомств, ответственных за экспорт отдельных видов продукции, росло параллельно с расширением международной торговли. В 1957 году, например, министр нефтяной промышленности выражал недовольство тем, что Министерство путей сообщения не предоставило товарных составов в количестве, необходимом, чтобы выполнить все запланированные экспортные поставки нефти[454]. Это хроническое недовыполнение составляло от 20 до 35 % требуемых для плановых поставок объемов, что наносило ущерб экспорту нефти в страны Восточной Европы[455]. Тем временем Министерство морского флота требовало от Москвы дополнительного финансирования на закупку в Чехословакии кранов фирмы Caterpillar для своих портов, поскольку ожидало удвоения объемов морских перевозок в течение следующего пятилетнего плана[456].
По мере того как расширение торговли охватывало все новые регионы, такого рода логистические задачи становились все более частыми[457]. Несмотря на упомянутые ранее проблемы с поставками нефти, рост товарооборота в 1940-х и 1950-х годах повлек за собой расширение торговли с Восточной Европой, происходившее главным образом за счет наземных перевозок[458]. В конце 1950-х годов и на протяжении всех 1960-х годов, однако, наблюдался рост морских перевозок: в абсолютных цифрах – с 26 млн метрических тонн в 1958 году до почти 109 млн метрических тонн в 1967-м, в относительных цифрах – с 38,1 % от общего объема до 52,7 % за тот же период [Hanson 1970: 46–47][459]. Давление, ощущающееся уже после относительно медленного расширения морской торговли со странами Восточной Европы в 1950-х годах, угрожало уничтожить новые возможности, открывшиеся в 1960-е годы перед Советским Союзом в мировой торговле.
Госэкономсовет, организация, ответственная за перспективное планирование, предвидела такое развитие событий. В 1961 году его представители обратили внимание заместителя председателя Совета министров Косыгина на тот факт, что «за последние годы непрерывно возрастает объем внешнеторгового оборота СССР и перевозки экспортно-импортных грузов. Между тем в планировании и организации экспортно-импортных перевозок имеют место серьезные недостатки, вызывающие затруднения в выполнении планов внешней торговли, неудовлетворительное использование технических средств железных дорог и морского транспорта»[460].
Характерно, что советский торговый флот был в 1961 году только двенадцатым в мире по величине, и Госэкономсовет ратовал за улучшение позиции, исходя из соображений удовлетворения быстро растущих потребностей внешней торговли[461]. По мнению представителей этой организации, главной задачей было «ликвидировать отставание морского грузового транспортного флота от потребностей во внутренних и внешних морских перевозках и обеспечить развитие торговли с зарубежными странами». Для этого в Госэкономсовете предложили увеличить производство грузовых судов за 1970-е годы в три раза и за 1980-е – в шесть раз, чтобы уже через два десятилетия у Советского Союза было в распоряжении 2400 грузовых судов общим тоннажем 17 700 000 брутто-тонн[462]. В результате советский флот стал бы четвертым или пятым флотом по величине тоннажа в мире, что не только удовлетворило бы потребности страны в морских перевозках, но и позволило бы Советскому Союзу стать к 1970-м годам нетто-экспортером грузовых судов[463]. Это грандиозное предприятие привело бы к производству таких новых товаров, как созданные по новейшим технологиям паровые турбины, дизельные двигатели, а также целый ряд другого вспомогательного оборудования, что потребовало бы строительства пяти судостроительных и 14 машиностроительных заводов[464].
Оценки Госэкономсовета были недалеки от истины. К 1968 году валовый тоннаж советских грузовых судов утроился по сравнению с показателем 1961 года, что превратило советский торговый флот к началу 70-х годов XX в. в шестой по величине в мире. Этот факт свидетельствует о важности, которую советское руководство придавало этой отрасли и внешней торговле в целом [Hanson 1970:45][465]. Западные аналитики времен холодной войны опасались, что столь быстрый рост грузоподъемности советского флота мог быть вызван реакцией на американское эмбарго на торговлю кораблями со странами коммунистического блока после событий Карибского кризиса 1962 года, а также тем, что конечной целью создания большого торгового флота была дестабилизация мирового рынка морских перевозок. Но ближе всех к истине оказался экономист Хэнсон, полагавший, что наиболее вероятными мотивами Советского Союза были экономия конвертируемой валюты и желание добиться в морских перевозках независимости [Hanson 1970]. Он апеллировал к тому, что Советский Союз также был заинтересован в беспрепятственном функционировании мировой торговли. Советские архивы доказывают, что менее паникерские рассуждения Хэнсона оказались наиболее мудрыми, что очевидно из одного просто примера импорта фруктов.
С 1952 по 1960 год объем импортируемых фруктов вырос с 69 тыс. тонн до 550 тыс. тонн – цифра, которая, согласно надеждам Госэкономсовета, должна была вырасти за ближайшие 20 лет в десять раз[466]. Чтобы успевать за этим ростом, особенно когда речь шла об импорте бананов, ананасов и других тропических фруктов из стран, не имевших собственного торгового флота, – таких, как Вьетнам и Гвинея, – Министерству морского флота приходилось закупать грузовые суда в западных странах. В конце 1962 года министерство направит Микояну заявку на закупку за твердую валюту в Западной Германии еще семи кораблей вдобавок к тем трем, что уже были приобретены двумя годами ранее[467]. В лучшем случае эти три судна могли перевезти только 27 тыс. тонн грузов – в остальных случаях СССР приходилось полагаться на перевозки на зафрахтованных зарубежных судах. Это стоило бы 650 тыс. рублей в конвертируемой валюте в 1963 году, 800 тыс. – в 1964 году и 1,15 млн – в 1965 году – в общей сложности 2,6 млн рублей за все три года. Один корабль стоил 2,4 млн рублей или 3 млн рублей при покупке в кредит[468]. Столь высокая стоимость убедила Госплан обратиться в Совет министров с предложением о закупке с 1964 по 1966 год у капиталистических стран в кредит не менее пяти судов. Однако для этих целей потребовалось бы не менее 900 тыс. рублей выплат в 1964 году и 2,4 млн рублей – в 1965 году. Это делало предприятие невозможным, так как для него не хватало твердой валюты, что, в свою очередь, побудило Министерство внешней торговли рассмотреть возможность покупки на бартерных условиях кораблей в социалистических странах[469]. Однако из-за невозможности осуществления этой сделки Советскому Союзу пришлось изыскивать необходимые ресурсы и в итоге импортировать в 1964 году необходимые корабли на условиях кредита[470].
Иными словами, в дискуссии вокруг импорта в Советский Союз грузовых судов было два направления. Первое, отраженное в исследовании Госэкономсовета о реализации программы развития советского торгового флота, заключалось в настоятельной и непреодолимой необходимости выполнения торгового плана. Однако ни одно из участвующих в поставках ведомств не предлагало отказаться от импорта фруктов или хотя бы сократить его. Проблема, как утверждал Хэнсон, всегда заключалась в поиске наилучшего способа остановить отток конвертируемой валюты. Никогда не поднимался вопрос и о независимости советских морских перевозок. Официальные лица не выражали опасений, что Соединенные Штаты окажут на другие страны давление, чтобы воспрепятствовать Советскому Союзу пользоваться сторонними услугами морских перевозок. Хотя, конечно, независимость в области морских грузовых перевозок была желательна, страхи, описанные западными аналитиками, не привели непосредственно к взрывному росту советской судостроительной отрасли. Скорее, это было самоочевидным и соответствовало тому, как должностными лицами в Советском Союзе обычно решались логистические проблемы подобного рода: если объемы торговли растут, строительство необходимой инфраструктуры было следующим и единственно логичным шагом, особенно принимая во внимание отсутствие, как всегда, информации об альтернативных издержках инвестирования в эту инфраструктуру[471].
Отчет, составленный в 1965 году для Совета министров всеми организациями, вовлеченными в исполнение и планирование экспортно-импортных перевозок, а также Институтом комплексных транспортных проблем при Госплане, подтверждает, что это были, по сути, главные опасения Москвы[472]. Перевозки рассматривались в исследовании как целиком экономическая проблема, требующая решения в разрезе более эффективного использования твердой валюты. Политические последствия, если судить по отчету, просто накладывались на рассматриваемые экономические проблемы, как это было в случае с западным картелем морских перевозок, который сделал все возможное, чтобы исключить Советский Союз из списка конкурентов и, в частности, подорвать его потенциал в сфере трансграничной торговли[473].
Чтобы привлечь внимание Совета министров, доклад начинался со статистики, которая, по мнению авторов доклада, вероятно, должна была отражать пугающий рост расходов. Поскольку объемы зарубежной торговли за период с 1960 по 1965 год выросли вдвое, перевозка товаров для этой торговли обошлась в 1965 году в 833 млн рублей – по сравнению с 313 млн рублей, потраченными пятью годами ранее. При этом морские перевозки обошли по значимости железнодорожные[474]. Согласно прогнозам доклада, через два года транспортные расходы превысят отметку в 1 млрд рублей. Значительная часть этих расходов покрывалась твердой валютой, и большую ее часть можно было сохранить, если бы Совет министров занялся устранением многочисленных просчетов в организации транспортных перевозок для внешней торговли. Далее в докладе перечислялись многочисленные проблемы и пути их решения, призванные сделать транспорт в Советском Союзе более рациональным и менее затратным.
В список предложений входил экспорт нефти в Японию через сибирский порт Находка после строительства необходимой инфраструктуры. До этого нефть в Японию доставлялась по Черному морю и переливалась в Персидском заливе в танкеры по цене 19,10 рубля за тонну. При транспортировке в Иркутск по нефтепроводу, а затем в Находку железнодорожным транспортом транспортные расходы, по расчетам авторов, сокращались до 4,40 рублей за тонну. При этом ежегодные затраты действующей транспортной системы достигали 13 млн рублей, из которых 1,5 млн рублей приходились на твердую валюту[475].
Далее в докладе приводились другие примеры подобного рода, в каждом из которых предлагались способы экономии и особое внимание уделялось тратам в конвертируемой валюте. Эти предложения по факту затрагивали основной объем повседневной деятельности таких ведомств, как Министерство путей сообщений, Министерство морского флота и, конечно, Госплан. Рост торговли, предъявлявшей к физическим возможностям Советского Союза все новые требования по его поддержанию, подталкивал должностных лиц этих ведомств к размышлениям над вопросами эффективности и экономии. В общем и целом рост торговли больше не зависел от желания или способности других стран торговать с Советским Союзом. С мировой экономикой, более открытой для Советского Союза, чем когда-либо прежде, единственным ограничительным фактором, казалось, была способность советского руководства планировать и осуществлять расширение своей внешней торговли. Рост, если судить по архивным свидетельствам, был также их единственной установкой.
Европа интегрирует СССР: сверхдержава, торгующая энергоносителями
Дело в том, что внутренние проблемы, связанные с некомпетентностью руководства, низкокачественной продукцией и неадекватной инфраструктурой, были платой за успех. Советская система прошла через горнило автаркии 1930-х годов и приспосабливалась к новым требованиям послевоенной эпохи медленно, даже когда руководство в Кремле напрягалось. В 1960-х в общем направлении двигалось несколько мировых тенденций. Американский доллар больше не был препятствием для мировой торговли, как десятилетием ранее. Теперь в развитых странах, устранивших системы государственного контроля, направленные на сохранение долларового резерва, наблюдался избыток этой валюты. Накопленные в Европе и Японии доллары смазали финансовые механизмы мировой торговли и усилили иностранный интерес к советским ресурсам.
Избыток долларов был также признаком того, что Европа восстановила по отношению к США свои экономические и технологические позиции, потерянные из-за потрясений первой половины XX века; значительная часть долларов, утекающих от американских потребителей, были получены благодаря успешной конкуренции с американской продукцией. Промышленное развитие 1960-х годов в Западной Европе и Японии привело к важному изменению: переходу от угля к нефти как основному источнику энергии. В 1955 году три четверти энергии, потребленной в Западной Европе, приходилось на уголь, в то время как оставшаяся часть генерировалась с помощью нефти, – спустя полтора десятилетия удельный вес угля и нефти практически поменялся местами. Изменения, произошедшие в Японии, были, пожалуй, еще более радикальными: с конца 1940-х годов до конца 1960-х годов удельный вес нефти в производстве энергии вырос с 7 до 70 % от общего объема потребленной энергии [Ергин 2018: 585–586]. Этот переход в промышленно развитой части мира был связан с желанием вырваться из-под англосаксонского контроля в сфере международной нефтяной промышленности, воплощенного в нефтяных гигантах Соединенных Штатов Америки и Великобритании, доминировавших на мировом рынке добычи нефти. Европейцам был нужен новый поставщик более дешевых энергоресурсов. Советский Союз, добивавшийся этого десятилетиями, был только рад предоставить свои услуги.
Мало кто боролся с олигополией нефтяных гигантов сильнее и успешнее, чем Э. Маттеи, глава итальянского государственного энергетического конгломерата Ente Nazionale Idrocarburi (ENI). Его первым шагом на пути разрушения монополистической власти нефтяных гигантов над Ближним Востоком стал подрыв принципа распределения прибыли со страной-производителем 50/50: Ирану была предложена 75 %-я доля. Эта наглость означала начало конца господства западных нефтяных гигантов на Ближнем Востоке, но принесла самому Э. Маттеи мало прибыли. Разведочные скважины, пробуренные ENI в Иране, не представляли интереса, по крайней мере с коммерческой точки зрения [Ергин 2018: 540–542]. Маттеи пришлось обратить внимание на другие источники дешевой нефти.
Неудержимый итальянец обратил свой взор на Восток, где существовал еще более серьезный запрет для нефтяной индустрии, условия для преодоления которого уже созрели: ведение дел с коммунистами. В 1958 году он быстро подписал контракт на поставку нефти из Советского Союза в Италию. И вот 12 октября 1962 года наконец произошел долгожданный прорыв: заключена сделка, принесшая ENI 12,5 млн тонн сырой нефти в течение пяти лет в обмен на 240 тыс. тонн труб большого диаметра вместе с другим трубопроводным оборудованием, дизельными двигателями и синтетическом каучуком[476]. Это была первая крупномасштабная сделка из серии «трубы в обмен на нефть», столь значимая для будущих взаимоотношений между Советским Союзом и Западной Европой, – схожая сделка с Японией так и не была заключена. Нефтяные компании тут же подали жалобу в Госдепартамент:
Намерения Энрико Маттеи использовать Россию как средство преследования и вытеснения зарубежных нефтяных интересов из Италии; развивать экспорт итальянских товаров и услуг в Россию; использовать российские дешевые поставки в качестве трамплина для выхода на западноевропейские рынки в сочетании с желанием Италии развивать свою внешнюю торговлю угрожают поставить Италию в опасную зависимость от стран «железного занавеса»[477].
В следующие два десятилетия эта точка зрения стала в Белом доме и Государственном департаменте преобладающей[478]. Если представители последнего и понимали лицемерие своей позиции, то не испытывали по этому поводу никаких угрызений совести:
В среднем итальянец получает нефть по более низкой цене, поскольку Италия импортирует советскую нефть. Из-за советской нефти промышленники Европы могут производить продукцию с меньшими затратами. В таких условиях трудно выработать сопротивление этому импорту. Нашим аргументом должна стать опасная зависимость от советской нефти[479].
Такая узкокорыстная аргументация была изначально обречена на провал. Летом 1961 года М. Рэтбоун, председатель правления Standard Oil of New Jersey (сейчас Exxon), отправился в Северную Европу для «оценки на месте советского нефтяного экспорта» и вернулся из нее встревоженным. Он обнаружил, что «существует значительный интерес и определенное давление в пользу расширения торговли с СССР, причем в основном это давление исходит от бизнеса»[480]. Причина для этого проста: Европа обеспечивала свою безопасность, интегрируя натуральные и промышленные ресурсы в континентальном масштабе.
27 октября 1962 года вошло в историю как «черная суббота» – самый опасный день Карибского кризиса. В тот день упали два самолета: самолет-разведчик U-2, пролетавший над Кубой, и частный самолет, на котором Э. Маттеи возвращался из Сицилии в Милан. Ни одно из этих происшествий не было результатом несчастного случая. Убийство Маттеи, однако, мало что изменило в процессе интеграции. В беседе с американским послом в Италии Ф. Рейнхардтом, случившейся за пять месяцев до его смерти, Э. Маттеи настаивал, что его «единственной целью было обеспечение Италии дешевым источником энергии, чтобы дать итальянцам работу», а советская нефть была самой дешевой, которую он мог получить[481]. Это была лишь половина истории, что понимали оба собеседника, но тем не менее это была мощная мотивация. И она была гораздо ближе к истине, чем предположения Госдепартамента о сознательных уловках Советского Союза, предназначенных для захвата доли рынка и разрушения международной нефтяной промышленности. В действительности цена на советскую нефть была итогом трудных переговоров. При этом главным аргументом, который использовали итальянцы и другие страны, было политическое давление со стороны правительства США, оказанное с целью противодействия сделкам с коммунистами. Представители компании ENI продолжали сопротивляться попыткам советской стороны увеличить цены, утверждая, что им приходится работать в ненормальных политических условиях, из-за которых они подвергались постоянным нападкам в прессе за ведение дел с Советским Союзом. Как и японцы до них, итальянцы настаивали на том, что советские цены на нефть должны отражать риски и плохую репутацию, создаваемую торговлей с СССР[482].
Американская враждебность времен холодной войны мало что могла сделать для воспрепятствования сближения европейских стран и СССР. Бизнес был заинтересован в таком сближении еще в середине 1950-х годов, и к середине 1960-х годов европейские правительства были подкуплены экономическими выгодами такой политики. Это произошло также потому, что они больше не находились в финансово зависимой позиции предшествующих лет, которая заставляла их беспрекословно следовать американским пожеланиям. Теперь они могли самостоятельно предложить главный ингредиент, необходимый для любого роста торговых отношений с Советским Союзом, – капитал. Ведение торговли с СССР в условиях нехватки долларов требовало строгого соблюдения принципов ведения клиринговых расчетов. В 1960-х годах сбалансированность торговли оставалась важным фактором, но итальянцы могли позволить себе послабления. Как объяснил в октябре 1964 года министр внешней торговли Италии Б. Маттарелла своему советскому коллеге Патоличеву, так как платежный баланс Италии улучшился, итальянцы могли позволить себе не только дефицит с США и СССР, но и даже предложить кредит последнему[483]. Также итальянское правительство было готово поддерживать кредитование советских организаций со стороны частных фирм. В 1960-х годах эта государственная поддержка стала основой для двух важнейших сделок между Италией и Советским Союзом, а в действительности и двух важнейших сделок среди заключенных Советским Союзом за упомянутое десятилетие: проект строительства «под ключ» компанией Fiat завода в Тольятти, который позднее станет «АвтоВАЗом», а также Трансавстрийского газопровода (TAG), по которому газ из СССР впервые напрямую поступит в Западную Европу[484]. Тот факт, что предварительные переговоры по обеим сделкам велись в одно и то же время – в июне 1965 года, – не был простым совпадением[485].
Избыток долларов стал для Советского Союза прекрасной возможностью использовать финансовую конкуренцию в качестве рычага для получения от богатых стран лучших условий и более быстрых результатов. Когда на встрече в 1964 году Маттарелла обратил внимание на несбалансированность советско-итальянской торговли, Патоличев упомянул не имеющий отношения к предмету обсуждения факт, что незадолго до этого французское правительство предложило больший кредит на лучших условиях, чем запрашивали советские представители[486]. Два года спустя настойчивая апелляция советской стороны к почти готовой технической и финансовой сделке с фирмой Renault подтолкнула итальянское правительство и Fiat подписать в мае 1965 года договор, включающий советские финансовые требования по проекту строительства готового завода «АвтоВАЗ» [Сигельбаум 2011:161]. В коммерческих операциях с Японией это стало стандартным стимулом, с помощью которого Советский Союз получал все больше капитала на более выгодных условиях. Британцы, более оперативные в финансовых вопросах и контролирующие вторую по частоте использования международную валюту, надеялись использовать свое финансовое преимущество, чтобы компенсировать падающую конкурентоспособность своих фирм[487].
Единственная страна, которая продержалась дольше всех и в большей степени представляла интерес для Кремля, – Западная Германия. Финансовое развитие последней проходило по тому же сценарию, что и в других странах Западной Европы, однако в ней было размещено четверть миллиона американских солдат, а внешняя политика ФРГ была настолько встроена в американскую структуру безопасности, что та оставалась неизменным ориентиром западногерманской дипломатии и экономической политики[488]. Поэтому их подход был очень консервативным, а решения могли быть с легкостью отменены США. В действительности отношениям был нанесен удар в 1962 году, когда американцы запретили важную поставку 163 тыс. тонн немецких стальных труб большого диаметра и наложили на экспорт труб эмбарго. Советскому руководству нужно было расширять трубопровод «Дружба» до стран своего блока, а немецкие сталелитейные предприятия Рура страдали от недозагрузки мощностей и стремились найти новые источники спроса на свою продукцию[489]. Эта торговля была наиболее многообещающим источником роста деловых отношений между двумя странами. Американское вето должно было остановить развитие эти зарождающихся отношений. Торговый оборот между СССР и Западной Германией в 1962 году достиг рекордных 300 млн рублей, но на протяжении следующих пяти лет этот порог не будет преодолен (см. рис. 12).
Этот период хождения по мукам был наполнен знакомыми уже советскими жалобами и взаимными обвинениями. Правительство Л. Эрхарда продолжало ту же осторожную политику времен Аденауэра с теми же результатами. Система лицензирования торговли была либерализирована в отношении большинства стран, включая страны советского блока, но сохранялась для Советского Союза – шаг, ранивший самолюбие советских должностных лиц и подрывавший их доверие к Западной Германии как торговому партнеру[490]. Встречи на межправительственном уровне между двумя странами проходили в раздраженной атмосфере, больший вклад в формирование которой внесли представители Советского Союза.
Рис. 11. Торговый оборот между СССР и Западной Германией (в млн руб. по текущему курсу)
Источник: статические обзоры «Внешняя торговля СССР». За 1962 год сумма составила 304,9 млн рублей, за 1967 год – 319,1 млн рублей. Важно отметить, что в течение половины десятилетия эта торговля стагнировала, но ее объемы не снижались, что можно увидеть на графике.
Предварительные переговоры о новом трехлетием торговом соглашении, состоявшиеся в сентябре 1965 года между заместителем министра внешней торговли Кузьминым и делегацией из Западной Германии, возглавляемой статс-секретарем Министерства иностранных дел К. Карстенсом, отражают характер отношений тех лет[491]. Во время встречи Кузьмин сетовал по поводу эмбарго на поставку труб большого диаметра, отметив, что Советский Союз научился производить их самостоятельно. Он искренне заявил, что СССР предпочитает закупать их в Западной Германии потому, что хочет воспользоваться мировым разделением труда и выиграть во времени. Затем он взывал к призраку конкуренции, используя уже в то время широко используемый прием – утверждая, что если Германия не станет продавать трубы, то это сделают другие капиталистические страны. Его позиция была предельно ясной: именно Западная Германия препятствовала развитию торговых отношений между странами[492]. Немцы со своей стороны старательно обходили эту тему и сообщили советским участникам, что правительство Западной Германии готово гарантировать экспортные кредиты. Кузьмин упрекнул их в том, что они опоздали на три года. Европейские соседи Западной Германии уже давно предлагают и гарантируют кредиты. Следующая хорошая новость также не успокоила Кузьмина: Западная Германия планирует и дальше либерализовать торговлю с социалистическими странами[493]. И поскольку это продолжалось уже пять лет, представители СССР были раздражены и сбиты с толку ужесточением бессмысленного эмбарго; ситуацию усугубляло то, что немцы предложили на переговорах лишь незначительные уступки[494].
Отношения с немецкими промышленниками сложились намного лучше. Советские должностные лица, занимающиеся экономическими вопросами, как правило, легче находили общий язык с бизнесменами, чем с государственными служащими зарубежных стран[495]. Но поскольку движения немецкого капитала все еще относились к сфере обширного государственного регулирования, главной проблемой оставалась неспособность западногерманского бизнеса предложить привлекательные условия кредитной линии. Например, в 1963 году было достигнуто соглашение об экспорте оборудования и проведении экспертизы для завода по переработке нефти мощностью 12 млн тонн в год[496]. Для реализации проекта не существовало никаких технических препятствий, но ведущий переговоры консорциум бизнесменов – возглавляемый стальным магнатом О. Вольффом и включающий в себя представителей Krupp, Siemens и других ключевых компаний – не мог предложить долгосрочный кредит для Советского Союза. Немцы надеялись использовать крупный экспортный заказ как средство давления на правительство в целях изменения его кредитной политики по отношению к СССР. Наконец, после двух лет борьбы, когда вопрос дошел до Л. Эрхарда, он разрешил консорциуму предложить десятилетнюю кредитную линию, гарантированную правительством.
Советская сторона продолжала оказывать давление на правительство Западной Германии как напрямую, так и через своих союзников в деловых кругах этой страны[497]. Разумеется, немецкие бизнесмены приняли советскую точку зрения на эмбарго и кредитные соглашения; они продолжали надеяться на изменение политики правительства в этой сфере, которое позволило бы им конкурировать за советские заказы с другими европейскими странами[498]. Другими словами, к середине 1960-х годов СССР выучил правила игры, переключившись с примиренческой стратегии, подчеркивающей связь между развитием торговли и миром во всем мире, на более агрессивную и эффективную переговорную стратегию, подкрепленную настойчивым упоминанием прошлых и нынешних обид. Ни сетования советской стороны, ни промышленное лобби, однако, не смогли бы сами по себе вывести ситуацию из тупика. Соглашение по трубам большого диаметра обеспечило рост товарооборота в первый пятилетний период отношений, а эмбарго на трубы большого диаметра стало причиной спада объемов торговли в последующие пять лет. Возобновление этой торговли означало и возобновление всего товарооборота между СССР и ФРГ в целом.
Эмбарго всегда было непопулярной мерой в Западной Германии, где оно рассматривалось как унизительное подчинение американским интересам – совершенно аморальное действие в том смысле, что принуждало к нарушению существующих договоренностей с советскими внешнеторговыми ведомствами [Stent 1981: 109–112]. В конечном счете именно неизбежное заключение сделки между ENI и СССР по строительству газопровода TAG заставило правительство Западной Германии принять запоздалое решение о присоединении к остальной Европе в противостоянии американским распоряжениям. В 1966 году переговорный процесс между Советским Союзом и Италией интенсифицировался, и немцы объявили о прекращении эмбарго на трубы в ноябре того же года [Stent 1981:166]. В том же месяце посол ФРГ в СССР Г. Ф. Вальтер обратился в Министерство внешней торговли с просьбой выяснить, может ли Западная Германия получать долю в поставках газа, который будет направляться через Австрию в Италию[499]. Представители консорциума немецких фирм не смогли обеспечить поставки газа из Алжира и поэтому хотели узнать о принципиальной возможности перенаправления части газа в Баварию. Предполагалось, что немцы будут оплачивать поставки труб большого диаметра, самые большие из которых, 48 дюймов в диаметре, могли быть произведены только на мощностях Thyssen Group, самой крупной сталелитейной компании в Европе[500]. Потребовалось несколько лет, чтобы согласовать все детали, но все же в феврале 1970 года договор был подписан. Эта сделка на общую сумму 400 млн долларов на 12 лет по ставке 6,25 % вместе с другими договоренностями заложила крепкий фундамент экономического взаимодействия, помогая немецким сталелитейщикам справиться с недоиспользованием мощностей и прочно внедряя советские энергоносители в ядро западноевропейской экономики[501]. Она стало завершением начала континентальной экономической интеграции, стартовавшей с подписанием трехлетнего долгосрочного торгового соглашения в 1957 году. Также сделка свидетельствовала о начале заката Советского Союза, к концу 1980-х годов ставшего слишком зависимым от экспорта энергоресурсов, цены на которые стали слишком непредсказуемы для слабой сверхдержавы.
Японские мечты о трубах, вылетевшие в трубу
При быстром сопоставлении Япония схожа с Западной Германией, но в долгосрочном между ними появляются отличия. Если в результате долгосрочного взаимодействия Европе удалось интегрировать советские энергоресурсы в свою экономику, японский успех интеграции Сибири в быстроразвивающуюся свою оказался более скромным. Разница заключалась в использовании нефти. Вместе с тем неудача была только относительной и имела место уже в 1970-е годы. Кратковременное коммерческое развитие, связанное с быстрым созданием дальневосточного лесопромышленного комплекса, было более успешным.
1960-е годы стали десятилетием роста и перспектив для советско-японской торговли, особенно их вторая половина, отмеченная стагнацией торговли между СССР и ФРГ. Японские бизнесмены, как и их европейские коллеги, изучали обширную коммунистическую империю вдоль и поперек. Конкуренция среди японских предпринимателей была столь высока, что многие ее не выдерживали, а советская бюрократия могла выбирать наиболее подходящие фирмы. В начале 1960-х годов одному из самых лояльных японских партнеров Советского Союза, президенту Japan Sea Trading Н. Ногучи, пришлось прождать в Москве месяц, прежде чем он смог обсудить с Микояном перспективы торговли между СССР и Японией[502]. Подобные Ногучи японские бизнесмены, однако, демонстрировали поразительное усердие. Они становились все более компетентными, зачастую отслеживая и используя информацию, которая могла помочь их делам. Например, один из японских бизнесменов, услышав о нехватке в Советском Союзе автомобильных шин, предложил поставлять этот дефицитный товар в обмен на сибирскую древесину, всегда являвшуюся предметом японского интереса[503]. Благосклонной аудитории Отдела по торговле со странами Юго-Восточной Азии и Ближнего Востока он в дальнейшем предлагал услуги своей фирмы: «…Как любая неспециализированная торговая компания, мы предлагаем практически все виды коммерческой продукции, в том числе текстильные товары, чугунные и стальные изделия, продукцию машиностроения, химические материалы и оборудование». За предложением бизнесмена скрывалась оправданная надежда на то, что советская сторона будет больше заинтересована многопрофильными конгломератами, которые, по примеру некоторых европейских корпораций, могли бы поставлять широкий спектр продукции[504].
Советский Союз также становился все более решительным в своих требованиях партнерства и капиталовложений, направляя в Японию собственную делегацию, в том числе и возглавляемую лично Микояном важную миссию в августе 1961 года[505]. За месяц до этого он с энтузиазмом раскрыл свои карты перед группой японских бизнесменов, прибывших с визитом. На вопрос одного из присутствующих о том, сможет ли Япония принять участие в планах по развитию Сибири, Микоян четко ответил: «Конечно можете. Вы – банкир. Следовательно, все зависит от вас. Предоставьте нам кредиты, и вы получите их обратно с процентами»[506]. Однако в 1961 году японские банки все еще не были свободны в предоставлении такого займа: правительство продолжало регулировать сферу международных финансов, на что указал другой представитель японской делегации. Микоян прибегнул к рекламному ходу, типичному для советского руководства (то есть с пожатием плечами в конце):
Вы нам не доверяете? Ошибаетесь. К вашему сведению сообщу, что за 44 года советской власти не было еще ни одного случая, чтобы наш вексель оказался неоплаченным. С нами можно сотрудничать в самых широких масштабах.
У нас есть огромные лесные богатства, есть руда, уголь, нефть. Если вы ассигнуете средства, мы могли бы предусмотреть в наших планах развитие этих отраслей экономики в Сибири и на Дальнем Востоке специально для обеспечения экспорта нужного вам сырья. Если же вы не захотите давать нам для этого кредит – это ваше дело. Мы все равно будем развивать экономику этих районов в соответствии с нашими планами[507].
В качестве завершения, отвечая на вопрос о планируемом строительстве нефтеперерабатывающего завода в районе Владивостока – Находки, Микоян повторил свои слова: «Сроки пока не определены, но чем раньше японские предприятия дадут нам трубы и оборудование, тем скорее будет построен нефтепровод. Но мы не торопимся. Хотите, чтобы это было быстрее, – предоставьте кредит нашим организациям, и они закупят у вас трубы и оборудование».
К тому времени обмен делегациями интенсифицировался. Два отчета от апреля 1962 года показывают общий энтузиазм относительно перспектив советско-японской торговли и позволяют понять, каким образом к концу десятилетия среди всех капиталистических стран самым важным торговым партнером для СССР стала Япония. В докладе ЦК о своей поездке в апреле 1962 года советская делегация отмечала признаки экономических трений между США и Японией. Авторы доклада утверждали, что сейчас предоставляется возможность вбить «небольшой клин» между двумя капиталистическими странами[508]. Это замечание было архаикой сталинских времен, отсылающее к устаревшей позиции использования «капиталистических противоречий». Рекомендации доклада, наоборот, мало что давали в плане политических расчетов, но представляли собой трезвую оценку возможностей стран экономически дополнить друг друга, а также являлись прекрасным образцом советского бюрократизма:
Нашей стране было бы целесообразно сделать японцам предложение о существенном увеличении покупок у них машин и оборудования, разумеется на условиях не хуже существующих на мировом рынке в части цены, рассрочки платежей и прочих условий. В номенклатуру машиностроительной продукции могут быть включены суда, химическое и нефтеперерабатывающее оборудование, строительнодорожные машины, холодильное оборудование и некоторые другие виды машин, по которым у нас имеется некомпенсируемый спрос, а качество их в японском исполнении достаточно высокое. Наша промышленность также крайне заинтересована в приобретении технологического оборудования, в частности для производства изделий, радиотехники, прецизионных подшипников и некоторой другой продукции <…> в качестве попутного фактора необходимо учитывать, что расширение закупок машин и оборудования даст возможность увеличить число наших приемщиков, которые в результате продолжительного пребывания в Японии могут квалифицированно изучить там технику, технологию, и это позволит нам быстрее использовать положительный опыт японской промышленности.
Одновременно следовало бы сделать японцам предложения по значительному увеличению поставок им сырьевых товаров (как по количеству, так и по номенклатуре) в качестве обязательного условия расширения закупок у них машин, оборудования, труб, титана, сверхчистого кремния и др. материалов. Надо сказать, что в вопросах обеспечения своей промышленности сырьем японцы боятся возможных конъюнктурных и политических колебаний. Поэтому их интересуют: экспортные мощности баз, откуда они будут получать закупаемое сырье; территориальная близость этих баз к Японии; мощность и бесперебойные действия транспортных артерий и другие вопросы.
Видимо, этим и объясняется тот большой интерес, который проявляется японскими деловыми кругами к нашим планам по развитию Сибири[509].
Авторы доклада не ошиблись в настроениях, царящих в деловых кругах Японии. Во время визита делегации в Японию президент Всеяпонской рыбопромышленной ассоциации Т. Такасаки говорил Микояну почти то же самое, несмотря на очевидный факт, что вопросы импорта / экспорта выходили далеко за пределы компетенции рыбопромышленной ассоциации[510]. Будучи известным бизнесменом и политиком, он приветствовал возможность того, что вскоре 10 % японского спроса на нефть будет удовлетворяться советским топливом. Он даже хотел утроения этого объема. Такасаки выступал за строительство советских нефтепроводов до Находки и сообщал довольному Микояну, что Япония будет рада помочь в их строительстве.
Спустя четыре месяца делегация японских деловых кругов смогла напрямую обратиться к Хрущеву со своим предложением, которое соответствовало всему, что уже слышали в Кремле[511]. Японцы хотели получить древесину, нефть, коксующийся уголь и железную руду, и они были готовы построить необходимые заводы и электростанции на территории СССР, чтобы извлекать эти ресурсы. Японцы даже предложили отправить на лесопилки своих рабочих, с тем чтобы обеспечить соответствие переработки древесины собственным стандартам[512]. Взамен японцы предлагали корабли, которые с энтузиазмом покупали в СССР. Даже два года спустя глава Министерства морского флота успешно лоббировал приобретение японских судов в Совете министров, поскольку время имело на них меньшее, чем на советские корабли, воздействие, и по сравнению с отечественными судами они позволяли сократить необходимый для управления ими экипаж на 25–30 %[513]. Советская реакция была деловой и прагматичной. В ответ на предложение японской делегации советские экономические ведомства хотели получить детальную опись того, сколько именно сырья намеревались купить японцы, чтобы учесть этот экспорт в своих планах[514]. Также советская сторона продолжала настаивать на том, что нефтепровод от Иркутска до портового города Находка будет построен только в случае, если Япония возьмет на себя обязательства по закупке нефти в количестве достаточном, чтобы оправдать такого рода инвестиции, с учетом того, что ввод в эксплуатацию этого объекта займет от пяти до шести лет[515].
Время от времени японцы сталкивались с системными и идеологическими ограничениями советской международной торговли. Прибывшая в июле 1963 года делегация предложила поставлять в сибирские города японские товары народного потребления, поскольку перевозка товаров на русский Дальний Восток из Японии выглядела более целесообразной, чем из Москвы или Европейской России в целом. Более того, они выступали за то, чтобы Сибирский регион Советского Союза сосредоточился на экспорте своего необработанного сырья в Японию. Например, японские компании могли бы обрабатывать древесину и продавать обработанную продукцию обратно в СССР[516]. Эти возмутительные предложения были вежливо отвергнуты. Товары народного потребления все еще оставались товарами, которые советское руководство не было готово приобретать на внешних рынках, за исключением случаев абсолютной необходимости. Представители Госплана утверждали, что потребности в изменении структуры советско-японской торговли нет. Они справедливо напомнили японским делегатам о том, что в действительности торговые отношения сдерживаются осторожностью японской стороны и в любом случае предпочтительными остаются конкретные предложения.
Проблема, как и в случае с Западной Европой, заключалась в энергоносителях. Торговля иными товарами могла расширяться и расширялась быстрыми темпами на протяжении 1960-х годов и последующих лет. Но советская нефть была призом, о чем знали все. Без нефти рост торговли был бы постепенным, в то время как с ней – экспоненциальным. Первый обмен мнениями по поводу транссибирского нефтепровода состоялся в 1959 году. Всего за три года до этого в Тюменской области Западной Сибири были обнаружены самые богатые нефтяные месторождения из когда-либо открытых в СССР. Все это время советское руководство ждало, пока Япония предложит необходимые капиталы и технологии для строительства трубопровода. Пуск нефти в транспортную систему был запланирован на вторую половину 1960-х годов, и она нуждалась потребителях. Именно в этот момент СССР усилил свое давление на японцев с целью обеспечения необходимого финансирования и планирования, требующихся для того, чтобы западносибирская нефть смогла стать топливом для японского «экономического чуда».
Однако японское правительство не последовало примеру Западной Европы – не сняло ограничений на капиталовложения и не применило более мягкого подхода к ведению бизнеса с Советским Союзом. На протяжении 1960-х годов Япония все еще была обеспокоена дефицитом торгового и платежного баланса, который мог подорвать связку йена – доллар, и контроль за движением капиталов оставался одним из самых жестких среди стран первого мира [McKinnon, Ohno 1997: 1-45]. Этот контроль стал еще сильнее во время японской рецессии 1965 года, оказавшей давление на валютные резервы страны. Апелляция советской стороны к европейскому финансированию торговли как более конкурентноспособному не имела такого успеха, как в случае с Западной Германией[517]. Кроме того, при отсутствии таких региональных катализаторов, как открытое неповиновение со стороны ENI американской воле в Европе, правительство Японии оставалось более осторожным, чем предпринимательское сообщество.
Вторая поездка Микояна, состоявшаяся в мае 1964 года, не смогла изменить мнение японцев по поводу предоставления капиталов и труб, необходимых для доставки сибирской нефти к тихоокеанскому побережью и японским рынкам. Эта поездка имела цель сообщить: дайте Советскому Союзу кредит на выгодных условиях, и мы отправимся за покупками в Японию. Микоян говорил главам химической индустрии, что советские специалисты уделяют слишком много внимания химической науке и слишком мало – промышленности. Он продолжил: «В настоящее время мы решили не игнорировать, а, наоборот, использовать тот путь, по которому прошла и японская химия – путь покупки лицензии за границей, использования иностранного опыта»[518].
Он обращался к дзайбацу, большим конгломератам, что управляли корпоративным миром Японии. Первым в списке был Mitsui. Микоян обсуждал с руководством этой компании разрушенную стену недоверия и достигнутое взаимопонимание. Он подчеркнул, что, когда советская сторона подписывает соглашения, невозможно, чтобы она не платила по ним[519]. Затем Микоян обратился к руководству Mitsubishi. Он утверждал, что новый план на 1970 год будет страдать от недостатка твердой валюты, и, хотя советская сторона экспортирует промышленное оборудование в такие места, как Индия, она делает это через расчеты в местной валюте или бартерные сделки на местные товары. Поэтому СССР понадобится рассрочка для крупных промышленных заказов из Японии[520].
Он рассказывал различным группам бизнесменов: «Мы могли бы разместить крупные заказы на тяжелое оборудование, заводы в комплекте, если бы в Японии были подходящие условия платежей по заказам – скажем, с рассрочкой на 10 лет»[521]. Он даже обратился к премьер-министру Японии X. Икеде, который тактично ответил, что такие детали лучше оставить специалистам[522]. Последний из «старых большевиков» устраивал цирковое представление.
Микоян не был оптимистично настроен по поводу сделки века. Он сообщил К. Идемицу, вице-президенту нефтяной компании Idemitsu Kosan, что С. Идемицу, основатель компании, был менее ярким воплощением Э. Маттеи, бросающим вызов нефтяным монополиям и западным правительствам и договаривающимся с международными изгоями, – стратегия, приносящая свои дивиденды. Сначала Идемицу сумел получить нефть в Иране во время правления М. Мосаддыка в 1953 году, незадолго до переворота, устроенного американцами[523]. Затем, в конце 1950-х годов, следуя по стопам Маттеи, Идемицу обратился к Советскому Союзу, став главным покупателем нефти в стране. Однако, в отличие от первого, второй не формировал, а лишь следовал повестке, которую руками Министерства внешней торговли и промышленности определяло японское правительство. Поэтому, когда младший брат Идемитцу, Кейсуке, сказал Микояну, что он бы с радостью покупал у СССР до 10 миллионов тонн нефти в год, если бы только она поступала по трубопроводу, он был искренен, нетерпелив, но совершенно бессилен[524]. Японское правительство не давало никаких гарантий, что разрешит продажу труб или закупку достаточных объемов нефти, оправдывающих строительство объекта. Единственной надеждой Микояна были подобные Идемицу бизнесмены, способные лоббировать интересы Советского Союза, но в конечном счете все участники процесса знали, что решение по этому чувствительному геополитическому вопросу должны принимать США. Микоян сказал Идемицу, что дешевая советская нефть, вероятно, сможет поменять мнение японского правительства, но американские нефтяные монополии останутся непреклонны[525].
Речи, произнесенные Микояном, еще долгие годы отражались эхом в коридорах экономической бюрократии Советского Союза. На встрече в сентябре 1965 года председатель Госплана П. Ф. Ломако открыто заявил председателю Японо-Советского комитета по экономическому сотрудничеству К. Уэмуре:
Мы готовы разрабатывать нефть, то есть продавать ее вам, но нам бы хотелось получить от вас долгосрочный банковский кредит, который мы вернули бы нефтью. В этом направлении мы можем вести конкретные переговоры. Нефть находится еще ближе к вам. На сегодняшний день известно о больших запасах нефти в Тюменской области. Нам нужны трубы; мы могли бы взять их у вас в кредит. В этом направлении мы можем вести конкретные переговоры[526].
Предположение Уэмуры о возможности доставки нефти в Японию через черноморские порты оставило председателя Госплана равнодушным. Он тут же подчеркнул, что и в таком случае потребуются новые капиталовложения и кредиты со стороны Японии[527].
Год спустя преемник Ломако на посту председателя Госплана Байбаков сыграл туже мелодию для другой японской делегации, которая прибыла в Москву в поисках наиболее открытых к сотрудничеству с японским бизнесом областей советской экономики. «С советский стороны “двери также открыты”» для проектов разработки нефтяных месторождений Тюмени, газа на Сахалине, Удоканского медного месторождения, добычи сибирского леса и экспорта коксующегося угля[528]. Байбаков утверждал:
Мы были бы готовы пойти на экономическое и техническое сотрудничество с Японией в тех направлениях и на тех объектах, где сотрудничество будет взаимовыгодным… Различие социально-экономических систем не является препятствием, и советская сторона была бы готова использовать те возможности, которые могут представиться[529].
Эти возможности, как оказалось, не включали в себя трубопровод до Тихого океана. Другое дело – освоение сибирских запасов древесины. В этом предприятии имелся географический фактор, который определял первостепенное значение японских интересов и давал им сравнительные преимущества перед богатыми капиталом конкурентами из стран Западной Европы. Тем не менее в борьбе за советскую нефть японцы оказались слишком консервативными. В 1965 году Патоличев пытался убедить Т. Мики, главу Министерства международной торговли и промышленности, ставшего через 10 лет премьер-министром Японии, объясняя ему принципы советской системы принятия решений в условиях конкуренции на мировом рынке:
Когда наши внешнеторговые организации выходят на рынок, они, естественно, смотрят, где выгоднее условия – цены, качество, условия расчета, и никто не сможет заставить объединение покупать товар там, где это ему не выгодно. Японское правительство также не может заставить фирму покупать там, где цены выше или условия платежа и качество товара хуже. До сего времени нам удавалось договариваться с японскими фирмами о лучших условиях, чем с фирмами других стран, а отсюда рост товарооборота. Однако когда Англия, Франция и Италия предоставили нам долгосрочные кредиты, японские фирмы оказались в невыгодном положении – менее конкурентоспособными. Просим это учесть[530].
Патоличев продолжил:
Советский Союз покупает сейчас пять целлюлозно-бумажных заводов. Несколько заводов можно было бы купить и в Японии. Французы предлагают нам два завода в счет банковского кредита, и по этим заводам имеется уже твердая договоренность. Если они могут поставить два завода, то, видимо, могут поставить и все пять. Нам хотелось бы часть заказов разместить в Японии, но не на худших условиях. Где выгоднее условия, там мы и размещаем заказы. Так, например, Италия хотела получить заказы на танкеры, но японские фирмы дали нам более выгодные условия, и большая часть заказов была размещена в Японии. В Италии заказали 6 танкеров по 48 000 тонн, а в Японии с 1960 г. мы заказали судов почти на 1 млн тонн, и Советский Союз является сейчас самым крупным заказчиком японских судов[531].
Однако со стороны Министерства международной торговли и промышленности Японии не произошло никаких подвижек. Микоян был прав: Япония не изменит политику без согласия Соединенных Штатов. Конечно, он немного упрощал. Нефтяные гиганты, монополизировавшие нефтяные рынки Японии, хотя и не были абсолютно пассивными, не являлись главным препятствием. Основной проблемой была геополитика, влиявшая на США так же сильно, как и на Китай, с которым Япония в последнее время развивала торговые отношения[532]. Нефтепровод существенно увеличил бы советские промышленные мощности в Тихоокеанском регионе, значительно повысив военный потенциал Советского Союза на Дальнем Востоке. Это также потребовало бы серьезной корректировки торговой и кредитной политики по отношению к СССР – мер, которые японское правительство не желало предпринимать. Сумма инвестиций превышала ту, что Япония могла позволить на зарубежные проекты, что подчеркивалось в переговорах с советской стороной еще в 1970-х годах [Sung-Beh 1975: 22–25]. Таким образом, правительство ждало одного из двух исходов: либо деловые круги сумеют получить согласие представителей СССР на условиях хуже, чем предлагала Западная Европа, либо американцы вовлекутся в процесс инвестирования, что принесет как дополнительные средства, так и безусловное политическое одобрение. Переговоры длились много лет, но трубопровод так и не был построен.
Тем не менее японская сторона финансировала некоторые значимые проекты, в основном связанные с лесом и углем, а также была вовлечена в дорогостоящие разведочные работы по поиску газа в Якутске и на Сахалине. Этого было достаточно, чтобы Япония стала важнейшим торговым партнером Советского Союза среди развитых капиталистических стран в 1970 и 1971 годах. Однако отношения, запечатленные в дереве и угле, вскоре ушли на второй план, когда в 1970-х годах в Европу начали поступать вязкие и газообразные энергоносители[533]. К середине 1970-х наблюдалась стагнация советско-японских отношений, поскольку Советский Союз все сильнее увязал в торговых и финансовых объятиях Западной Европы.
Заключение
Принимая во внимание полную приверженность стандартному, прибыльному торговому обмену, регулярно демонстрируемую советскими представителями на переговорах с капиталистическими бизнесменами, трудно придерживаться точки зрения, согласно которой советские намерения были каким-либо образом направлены на подрыв системы выгодного экономического обмена. Советский вклад в мировую экономическую систему был велик и постоянно увеличивался. Рост торговли со странами первого мира за последние три десятилетия существования СССР превзошел рост торговли со странами третьего мира и Восточной Европы. Между прочим, в 1960-1970-е годы темпы роста советской торговли с Японией превзошли аналогичные показатели советско-финской торговли. Иными словами, для советской стороны экономические отношения с развитыми странами были более привлекательными, чем отношения со всеми другими странами. Включенность в международную либеральную систему была столь полной, что к 1970-м годам она с легкостью подчинила себе любые идеологические установки, которые еще могли остаться.
В этом отношении показателен небольшой эпизод из истории экономической дипломатии. В январе 1964 года А. Романов, начальник рекламного отдела Внешторгиздата – издательства, ответственного за публикацию материалов, связанных с зарубежной торговлей, – написал Микояну письмо с просьбой поддержать его в небольшой ссоре между ним и редактором «Экономической газеты» – еженедельного издания ЦК КПСС[534]. Группа из 21 японского бизнесмена обратилась к Романову с просьбой опубликовать их поздравление советских граждан с Новым годом, за это они были готовы заплатить две тысячи долларов. Должностные лица Министерства внешней торговли считали, что это может сыграть исключительно положительную роль в укреплении экономических связей между Японией и СССР. Редактор придерживался иного мнения, утверждая, что публикация таких объявлений от компаний капиталистических стран «аполитична», напомнив, что издание является печатным органом Коммунистической партии. Он запретил публикацию [535].
Романов выделил в своей аргументации два момента: экономический и политический. Экономическое обоснование лежало на поверхности: японцы были готовы заплатить две тысячи долларов. Подобного рода объявления от иностранных фирм были хорошим источником валютных поступлений в прошлом, принеся приблизительно ПО тыс. рублей в твердой валюте за 1963 год. В ближайшие несколько лет эта сумма могла быть увеличена в десять раз «при разумной подходке к этому вопросу. Почему же мы закрываем источники, из которых наше государство может черпать выгоды?»[536] Затем А. Романов указал на другие случаи, когда советские издания отказывали в публикации рекламы западных компаний. Например, журнал «Огонек» отказался от договора на публикацию на своих страницах рекламы Chanel, хотя за нее готовы были заплатить десять тысяч долларов. Это приводило его ко второй линии аргументации: такое поведение только поддерживало миф о существовании в Советском Союзе таких элементов, которые стремятся помешать торговле с капиталистическим миром, – миф, который так любила тиражировать зарубежная реакционная пресса. «Вопрос о необходимости внешнеторговой рекламы в СССР и усиления нашей коммерческой пропаганды за рубежом на более солидной основе назрел, и его надо решить в вышестоящих органах», – утверждал Романов. «Серьезность этого вопроса заставила меня обратиться лично к Вам», – писал он[537]. Просьба была отправлена 2 января, а через две недели вышел номер «Экономической газеты», и сердца советских людей той холодной зимой, возможно, согрелись от сердечных поздравлений самых искренних торговых партнеров СССР на Востоке[538].