Красная глобализация. Политическая экономия холодной войны от Сталина до Хрущева — страница 11 из 18

Слабые отношения: пределы советской экономической дисфункции

Когда весной 1963 года Ф. Кастро наконец посетил Советский Союз, Хрущев, как известно, подарил ему значительное количество оружия [Таубман 2008:645]. Менее известным фактом было то, как именно оценивал Хрущев большую часть помощи, в которой был заинтересован кубинский лидер. Просьба о помощи в строительстве металлургического завода, например, заставила Хрущева произнести тираду о его экономической целесообразности, несмотря на то что проект сулил пропагандистскую пользу и мог рассматриваться как средство укрепления экономической самостоятельности Кубы, а достижение независимости, как мы видели, было одним из важнейших обоснований внешней политики Советского Союза. Хрущев рассказал о просьбе коллегам в Президиуме через несколько недель после возвращения Кастро на Кубу:

Я говорю: «Вот вы хотите металлургический завод построить, мы можем построить, но что будет стоить у вас тонна чугуна? Вы знаете, что она будет стоить? Какая конкурентоспособность? У вас нет коксующихся углей. Вы где уголь будете брать? У нас? 11 тысяч километров вы будете уголь возить или кокс. Так что же у вас будет стоить тонна чугуна?» Он понятия не имеет.

Когда строят, так надо знать, какую прибыль получите? Так какую же прибыль вы получаете? Какую цель вы ставите? Опираясь на свои силы, построить оборонную промышленность? «Нет», – говорит. «А что?» – «Нам банки нужны для консервов» [Фурсенко 2003: 722].

Наставления Хрущева самому ценному новому союзнику свидетельствуют о том типе мышления, который постепенно стал преобладать в советской внешней политике примерно с 1961–1962 годов. Кремль начал проводить анализ эффективности затрат своих программ помощи. Новые установки опустились по бюрократической лестнице – или, возможно, их траектория была прямо противоположной. Так или иначе, исследование состояния кубинской металлургии и ее перспектив, проведенное для Госплана в то время, когда Кастро еще находился в Москве, ясно показывает, что все чиновники были «на одной волне». В исследовании была предпринята попытка сравнительной оценки перспективности инвестиций в уже построенный кубинский никелевый завод и инвестиций в строительство нового металлургического завода. Проводившие анализ пришли к следующему выводу: СССР получит полную отдачу от своих инвестиций в никелевый завод через девять лет, что в два раза меньше срока окупаемости металлургического завода[539]. Помимо более высокого коэффициента окупаемости, в странах советского блока никель и кобальт были дефицитными товарами, что повышало «целесообразность быстрого и первоочередного развития никелевых предприятий Кубы в сравнении с новым заводом черной металлургии»[540].

В 1960-е годы наблюдалось не только окончательное оформление экономических отношений между Советским Союзом и Западом – Советский Союз взял на себя обязательство по поставке энергоносителей через запутанную сеть труб широкого диаметра, – но и своего рода консолидация советских отношений с глобальным Югом. Речь идет не о характере отношений: экономические отношения со странами третьего мира были столь же разнородны, как и сами члены этой обширной категории. Суть в том, что их объем и место в структуре советских экономических отношений стали неизменными величинами. Историки холодной войны любят выдвигать остроумный тезис о том, что, как только в Европе утихла биполярная вражда – процесс, завершившийся с возведением Берлинской стены, – соперничество переместилось из европейской колыбели на международную арену. Но с экономической точки зрения этот рассказ не имеет никакого смысла. Предполагаемое угасание политического конфликта в Европе на самом деле было началом континентальной экономической интеграции, в то время как экономический поворот к третьему миру имел мало общего с положительным развитием сознательной советской политики. Причины, которые привели к этому «повороту», эффективнее искать в странах глобального Юга, а не в залах Кремля. Нехватку стратегического видения Юга советское руководство восполнило своей одержимостью нормализацией отношений с Западом (см. рис. 12, 13, 14, 15).

Объем торговли с так называемыми экономически развивающимися капиталистическими странами, как их обозначали советские должностные лица, не уменьшался в абсолютном выражении (каждый следующий пирог существенно больше предыдущего), но, как показывают цифры, сокращался относительно общего объема торговли. Это означало, что торговля продолжала расти – приверженность Кремля коммерческому росту никуда не исчезла, – но более медленно, чем развивалось экономическое взаимодействие с теми странами, которые советские должностные лица называли «развитыми капиталистическими». Иначе быть и не могло: речь идет о структурной проблеме. Развивающиеся страны по определению имеют меньше возможностей для установления прочных экономических отношений. Запад оставался осью, вокруг которой вращались отношения Советского Союза с глобальным Югом. Советское руководство училось сдерживать свой гуманитарный энтузиазм и разрабатывать более ориентированный на извлечение прибыли подход.

Куба и империя изгнанных

Чем была Куба? Ее газета и по сей день не соревнуется по охвату аудитории с El Pais, не говоря уже о Le Monde. Это ни отвлеченная хроника The Times, ни несущая мессианское послание «Правда». Речь идет о газете Granma, названной в честь яхты, разместившей на своем борту 82 молодых повстанца, большая часть которых вскоре погибла, а меньшая выжила и захватила власть. Она собрала на острове 6 млн человек и отправилась в глубокие и чистые воды мировой экономики.

Именно там советское руководство Кубинскую революцию и обнаружило, впрочем, это может быть и не совсем так. Прежде чем выйти в море, Ф. Кастро послал своего брата Рауля на разведывательную миссию в Москву. Второе путешествие яхты «Granma» будет не таким безрассудным, как первое. Рауль задал Хрущеву вопрос, «в какой степени СССР готов» следовать своим прошлым заявлениям о помощи Кубе[541]. С момента подписания Эйзенхауэром закона о судьбоносном сокращении импортной квоты на кубинский сахар – 6 июля 1960 года – прошло всего две недели. В ответ Хрущев проявил редкое благоразумие: «Когда вы, кубинские товарищи, спрашиваете, какие дальнейшие шаги может предпринять СССР, мы хотим вам сказать: не торопитесь получить от нас точный ответ. В этом нет надобности. Мы постараемся сделать все, чтобы не допустить интервенцию против Кубы. Но мы не хотим войны. И вам война вовсе не нужна. Но нужно иметь в виду, что, защищая Кубу, можно развязать большую войну. А можно защитить Кубу и не дать вспыхнуть войне»[542].

Рис. 12. Удельный вес отдельных стран в товарообороте СССР, 1950 год

Источник: Все 4 диаграммы рассчитаны по [Внешняя торговля 1922–1981: 26–27].

Рис. 13. Удельный вес отдельных стран в товарообороте СССР, 1960 год

Рис. 14. Удельный вес отдельных стран в товарообороте СССР, 1970 год

Рис. 15. Удельный вес отдельных стран в товарообороте СССР, 1980 год

В планах Хрущева уже была политическая бравада, но еще не ракеты.

Это была парадигмальная конфронтация холодной войны, придавшая смысл дискурсу о биполярности, используемому американскими лидерами для победы на выборах и дисципли-нирования управляемого ими свободного мира, и обеспечившая Советскому Союзу статус, которому он не мог соответствовать экономически. Речь идет о битве во всей ее очевидности. Свободные народы находились под угрозой порабощения, но маяк свободы человечества выстоит – ради свободы или справедливости, в зависимости от лагеря, к которому вы принадлежите. Хотя в дискурсе подчеркивалась манихейская эквивалентность следствий игры с нулевой суммой, видение ситуации было четко американским[543]. Большая часть 1959 года прошла для должностных лиц США в ожидании момента, когда горячие эмоции испаноязычных революционеров уступят место более рациональной политике – дружественной по отношению к Соединенным Штатам политике. Однако, вместо того чтобы следовать разумному курсу, кубинцы провели земельную реформу, запустившую процесс экспроприации земель таких крупных американских землевладельцев, как техасский скотовод Р. Клеберг, который быстро осознал, что на Кубе «господствуют и управляют агенты советского коммунизма»[544]. Сотрудники администрации Эйзенхауэра и Госдепартамента сделали это только в октябре. Об изменении политики можно судить по риторике ранее поддерживавшего Кастро в Госдепартаменте Р. Руботтома, который 23 октября пересмотрел руководящие принципы отношений США с Кубой: отныне предстояло противостоять «все более “нейтралистской” ориентации во внешней политике Кубы и очевидным усилиям этой страны стимулировать нейтрализм в других странах Латинской Америки»[545]. Их беспокойство, конечно, было оправдано. Нейтрализм – это термин, обозначающий то, что американцы другого поколения могли бы назвать политикой «открытых дверей», которая приносила пользу странам, не присутствующим в определенной (ранее опекаемой США) географической зоне, в ущерб тем, кто монополизировал подобное присутствие (европейские страны). Этот термин обозначал нечто большее: «отчетливо выраженную государственническую и националистическую ориентацию, которая, если ее примут и другие латиноамериканские страны, серьезно подорвет нашу [американскую] экономическую политику и создаст препятствия для выполнения задач в Латиноамериканском регионе»[546].

Настоящий агент советского коммунизма наконец ступил на кубинскую землю 1 октября. По прошествии двух недель А. Алексеев встретился с Кастро – бородатый революционер попросил его организовать приезд на Кубу Микояна с советской культурно-технической выставкой, которая в то время экспонировалась в Мексике. Что касается более тесных отношений, то уже годы спустя Алексеев вспоминал ответ Кастро: «Нет, это слишком сложно. Зачем вам такая обуза? Это имело смысл для Насера. Прежде всего, американский империализм был далеко, а вы рядом. А мы? Мы так далеко, что помощь вряд ли осуществима. Никакого оружия. Мы ничего не просим» [Фурсенко, Нафтли 1999]. Когда три месяца спустя Микоян наконец высадился на Кубе, «нейтрализм» Кастро превратился в непоправимый проступок. Во время своего пребывания в стране Микоян заключил торговое соглашение, обязывающее Советский Союз приобрести около 20 % кубинского сахара, – сделку, к которой он обычно стремился (см. описание случая Ганы). Для раскритикованного Руботтома, пересматривающего свое мнение о Кастро, это означало, что «ради реализации практических задач Кастро мог подчиниться советскому правительству» [Schoultz 2009:114]. Но если ранее исполненные надежды наблюдатели встретили эту новость истерикой, директор ЦРУ А. Даллес был доволен, уповая на то, что «в долгосрочной перспективе российская концентрация на Кубе станет очевидной для всего мира, и это будет благоприятным развитием событий для США»[547]. В течение нескольких месяцев он пытался отговорить европейские страны от продажи оружия режиму Кастро, надеясь на то, что кубинское правительство в конце концов обратится за оружием к СССР и тем самым даст зеленый свет героическому возвращению на мировую сцену ЦРУ после операций в Иране и Гватемале [Schoultz 2009: 116].

Весной 1960 года американское правительство решительно блокировало любые попытки сочувствующих американских должностных лиц добиться примирения с Кастро и планировало тайную операцию по смене режима[548]. Настоящая экономическая война – первоочередное средство – началась с указания правительства США Standard Oil, Texaco и Shell отказаться от переработки советской нефти[549]. Это случилось во время визита в Москву кубинской торговой делегации во главе с будущим министром по вопросам аграрной реформы А. Н. Хименесом, сиюминутные задачи которого в начале июня подчинились цели увеличения объема поставок советской нефти[550]. Это предполагало бы пропорциональное увеличение экспорта сахара, на который обменивалась бы нефть. Представители СССР и Кубы подписали соглашение о поставках нефти – советская бюрократия на сей раз проявила рекордную расторопность. На утренней встрече 18 июня – последний день пребывания делегации в Москве – Патоличев сообщил гостям, что министерство готово удовлетворить потребность Кубы в нефти, но для этого требуется одобрение правительства. Уже к двум часам дня – еще до момента окончания встречи – соглашение было готово к подписанию[551]. Заключив гарантирующее поставки соглашение, кубинцы могли свободно захватить нефтеперерабатывающие заводы, что они 29 июня незамедлительно и сделали[552].

Последовавшая через неделю приостановка импорта сахара в США имела мало общего с ответными мерами на захват нефтеперерабатывающих заводов, как позже признал один американский чиновник [Farber 2006:85–86][553]. Это было, скорее, частью плана по свержению режима Кастро, побудившего Рауля задать Хрущеву вопрос о готовности оказать помощь, от которой кубинцы отказались девять месяцев назад. Остальная часть истории хорошо известна. В октябре Эйзенхауэр объявил полную экономическую блокаду. В апреле 1961 года Д. Кеннеди осуществил проект Эйзенхауэра по вторжению на Кубу, приведший к катастрофическим последствиям. За этими событиями последовала американская политика покушений и экономического саботажа, которую историк Ларс Шульц метко назвал «спонсируемым государством терроризмом», и внезапное заявление Кастро о своей марксистско-ленинской принадлежности [Schoultz 2009: 170–212]. Новообретенная вера Кастро, однако, не помешала формированию глубокой и продолжительной неприязни кубинских лидеров к своим советским коллегам после развязки в конце 1962 года Кубинского ракетного кризиса, который произошел в результате попыток осуществления берлинской цели Хрущева и был разрешен на условиях последнего и без консультаций с кубинским правительством[554]. Эта советско-кубинская идеологическая конвергенция не могла ни ослабить личной напряженности, ни уменьшить роль либеральной мировой экономики, по-прежнему структурирующей коммерческие предпочтения кубинского правительства. Эти два элемента будут и впредь мешать советско-кубинским отношениям.

И все же американское эмбарго быстро привело яхту «Granma» к советским берегам. Пока действует эмбарго, она не уплывет от них далеко, однако наследие полувековой зависимости от своего американского соседа преследовало управляющую этой яхтой изгоев команду. На протяжении первой половины 1960-х годов требования этой команды были направлены на поддержание тяжелой и обрабатывающей промышленности, оставленной Соединенными Штатами на острове, который был умеренно процветающим по сравнению с его латиноамериканскими соседями – и, вероятно, не более бедным, чем его новый коммунистический благодетель. Это выглядело так, будто инопланетная цивилизация ушла и оставила свою технику разлагаться в знойной Кубе. Автобусы разрушались в ожидании 1250 советских двигателей, которые позволили бы им снова ехать по дороге[555]. А когда на Кубе начали ломаться американские холодильники, кубинцы обратили внимание на произведенные на советских заводах компрессоры, подозрительно похожие на те, что вышли из строя[556]. Кроме того, различие между советской деловой практикой и хорошо знакомой жителям Кубы практикой капиталистов мало способствовало смягчению напряженности. Специалисты в различных областях задерживались в пути, и отправленные на Кубу советские машины простаивали из-за отсутствия инженеров, способных объяснить их принцип работы. Советские эксперты иногда сидели без дела из-за отсутствия переводчиков, в то время как кубинские должностные лица постоянно напоминали квалифицированным кадрам о необходимости своевременного выполнения контрактов[557]. Кубинцы вспоминали эффективный менеджмент американских компаний, которые когда-то управляли кубинской промышленностью[558].

В то время, когда были предприняты меры по исключению Кубы из мировой экономики, Советский Союз работал над улучшением позиции в ней. Поэтому Куба не вернулся на глобальный рынок благодаря продолжающемуся расширению советского участия в глобальном экономическом обмене. Поскольку большая часть коммунистического блока была должна Советскому Союзу, последний мог взамен сахара выдавать жителям островного государства кредиты, которые Куба могла затем использовать для приобретения товаров в странах, входящих в коммунистический блок; любая страна советского блока могла использовать вырученные от экспорта на Кубу деньги для погашения долга перед Советским Союзом[559]. Поскольку блок уже был обеспечен сахаром, образовывающийся в результате обмена избыток оказывался на мировом рынке. Это привело аналитика ЦРУ в 1963 году к выводу, что «проблемы Кастро и советские расходы на поддержку Кастро в значительной степени компенсируются резким ростом цен на сахар. Увеличение цен за последний год, если брать 75 % планируемого производства сахара в 1963 году, примерно равно предполагаемой экономической помощи, которую СССР должен оказать Кубе в 1963 году. Поэтому можно сказать, что свободный мир поставляет деньги, которыми Советский Союз поддерживают Кастро»[560].

Но Советский Союз не устраивал кубинцев в качестве коммерческого посредника, и правительство Кастро не оставляло попыток получить к мировому рынку более предпочтительный прямой доступ. Оно постоянно нарушало договорные обязательства перед Советским Союзом, предпочитая продавать сахар, предназначенный для Советского Союза, странам, предлагающим за него твердую валюту. Это требовало внесения в советские планы производства и реализации сахара существенных корректив; эта ситуация наблюдалась с самого момента установления отношений. В 1960 году ожидаемый груз – 20 % от 1,8 млн тонн сахара – не добрался до советских портов, что привело к «значительному уменьшению запасов сахара-сырца на сахарных заводах» и затруднило запланированную массовую переработку сахара в начале 1961 года[561]. В следующем году Госплану пришлось пересмотреть таблицы «затраты – выпуск», чтобы покрыть новый 15 %-й дефицит – все это происходило в начале года[562]. В соответствии с соглашением 1964 года Куба должна была обеспечить поставку в СССР 3 млн тонн сахара до 1966 года, но вместо этого поставила чуть больше половины этого количества, несмотря на то что в год окончания соглашения кубинцы произвели почти 5 млн тонн. Еще одно соглашение два года спустя дало те же результаты [Бекаревич 1971: 207][563]. Советский Союз, несмотря на все его притязания на роль сверхдержавы, часто был для Кубы последним местом, где можно реализовать сахар, который не удалось продать в других местах.

Неэффективность организационной деятельности обеих сторон также приводила к задержкам поставок сахара и нефти, с которыми страны не могли справиться долгое время[564]. К середине 1960-х годов кубинские лидеры предприняли более разумные экономические шаги, отказавшись от всеобъемлющего централизованного планирования в пользу планирования отдельных секторов экономики [Mesa-Lago 1994:43–52]. Советское руководство со своей стороны определило спектр задач, решаемых в рамках торговых отношений с островом, и отказалось от некоторых проектов помощи, которые посчитало нецелесообразными. Длительное сотрудничество советских специалистов с кубинцами и формирующиеся в результате его привязанности поставили перед советским руководством новую проблему – дисциплины и лояльности советских агентов на острове. Примерно в это же время в ЦК КПСС стали поступать сообщения о «недостатках в работе с иностранцами»[565]. Советский советник из ГКЭС при кубинском министре экономики Боте, например, подсказал ему, как сломить сопротивление советской стороны и получить больше грузовых машин[566]. Далее он допускал безответственные заявления о коллективизации и давал советы по строительству железных дорог, которые противоречили советским интересам. Он даже передал министру секретную информацию об отсутствии интереса советского руководства к дальнейшему развитию никелевой промышленности острова, являющейся основным источником дохода Кубы[567].

Реальная привлекательность СССР, таким образом, имела мало общего с ее описанием в меморандумах Госдепартамента США. По общему признанию, Советский Союз пригласили в дебри экономического и культурного наследия, которое он не смог понять. Во время своей первой поездки в Советский Союз в 1961 году У Л астра, входивший в состав кубинской делегации, которая вела переговоры по экономическим вопросам, был угощен довольно приятным лакомством. Обратив внимание на маленький блестящий колокольчик испаноговорящего гида, успокоившего кубинскую делегацию, Ластра вновь переключился на одно из величайших достижений советского потребления; конечно, оно демонстрировало кубинцам потребительскую культуру, которую может принести с собой социализм. Как позднее вспоминал Ластра, его угостили советским мороженым только после того, как дали краткую справку[568]. Историк Л. Перес утверждал, что наиболее значимым фактором в формировании кубинской идентичности в XX веке была близость Кубы к Соединенным Штатам [Perez 1990: 226–233]. Эта «беспрецедентная близость» принесла кубинцам богатство, так как богатые американцы инвестировали в кубинское сельское хозяйство и в 1950-е годы превратили остров в одно из популярных туристических мест. Полвека взаимодействия, однако, также привели к экономическому неравенству между Гаваной и остальной частью страны, а также к североамериканским нормам потребления, которые были недостижимы для государства, находившегося во власти изменчивых цен мирового рынка на сахар. Лучи потребительного рога изобилия тускло сияли, преломляясь североамериканскими посетителями, для которых Куба «была местом для медового месяца, площадкой для отдыха, борделем, казино, кабаре, портом свободы – местом для интрижек, кутежей и пьянства» [Perez 1999: 490]. Ластра, высокообразованный экономист из городской «мелкобуржуазной» среды, работавший до революции в американских компаниях в Гаване, не был впечатлен советским мороженым. Кубе, однако, придется довольствоваться таким уровнем потребления в течение следующих трех десятилетий.

Египет: политическая экономия неудавшегося альянса

Полтора десятилетия назад Уэстад утверждал: «Уже давно известно, что союзы, которые создавал СССР во время холодной войны, не были эффективными. Первая советская “империя” – китайско-советский альянс – просуществовала всего около десяти лет. Срок существования второго союза – альянса с такими странами третьего мира, как Афганистан, Ангола, Эфиопия, Гвинея, Ирак, Мозамбик, Никарагуа, Сирия, Вьетнам и Йемен, – был примерно таким же. Даже то, что Ю. Андропов называл “особым союзом”, – альянс с Кубой, – на протяжении большей части своего существования представляло собой спорадическое взаимодействие». СССР не мог и даже не пытался воспроизвести структурные связи, которые связывали промышленно развитые экономики друг с другом и с мировой экономикой (к ним Уэстад относит взаимовыгодную торговлю, инвестиционные модели и устойчивый технологический обмен). В рамках биполярной конструкции холодной войны «альянс» неизбежно становится соотносительным понятием; в расколотом на две части мире каждый лагерь будет искать союзников в геополитической игре с нулевой суммой, в то время как некоторые страны могут оставаться нейтральными[569]. Но оправданно ли в этом случае говорить об эквивалентности? Микоян так не думал – и был прав. В 1958 году он сказал посетившему СССР марокканскому высокопоставленному лицу: «Мы не стоим на той позиции, что дружба с Советским Союзом должна наносить ущерб сотрудничеству с другими странами»[570]. Он имел в виду, конечно, США. Микоян мог или не мог быть добрее американских госслужащих, и он, безусловно, не был либералом, но его подход к международной торговле, в отличие от американского, не носил эксклюзивный характер. Причина такого различия проста: Соединенные Штаты – с Англией, а иногда и Францией в качестве младших партнеров – были гегемонистской державой, и нарушение установленных ими границ повлекло бы за собой быстрое возмездие[571]. Советский Союз, в свою очередь, не располагал средствами, позволившими бы ему контролировать страны в рамках гегемонистской конфигурации, и поэтому не мог понять, как это сделать (вне досягаемости его армий на непосредственной периферии или, конечно, за пределами Восточной Европы).

Первая волна деколонизации пришлась на 1940-е – начало 1950-х годов; многие обретшие независимость страны, движимые политическими и экономическими обстоятельствами, заинтересовались преимуществами обмена с СССР. И вот вторая волна, представленная в основном африканскими странами, постучалась в советскую дверь или была точно так же загнана в нее. Отдельные представители этих стран предложили установить непосредственные отношения немедленно. Когда в феврале 1957 года – еще и года не прошло с момента обретения независимости – марокканский временный поверенный во Франции пришел в советское посольство в Париже для переговоров, он объявил, что марокканское правительство «очень хочет развития советско-марокканских торговых отношений», но в настоящее время они обременены наследием экономической и институциональной зависимости от Франции и французского блока[572]. Французы навязывали Марокко посреднические услуги в бартерной торговле 1957 года с СССР: она должна была проходить в рамках ежегодного франко-советского торгового соглашения[573]. Тем не менее они пригласили представителей Советского Союза на апрельские торговые переговоры, проходящие в Рабате. СССР подчинился, но мало что выиграл. Марокканцы нуждались в нефти и зерне: потребность в последнем появилась в результате засухи в стране[574]. Они настаивали на участии Советского Союза в предстоящей международной выставке в Касабланке, что позволило бы марокканскому бизнесу сравнить советские тракторы с западными[575]. В качестве платы за нефть марокканцы предложили цитрусовые[576]. Советскому руководству придется довольствоваться фактом приобретения нового партнера, а цитрусовые фрукты ждали своего часа.

Более непосредственные связи с Марокко и марокканскими фирмами окончательно установились в следующем году, когда в апреле 1958 года по настоянию Марокко было подписано соглашение о прямой торговле[577]. Торговля с Марокко была внушительной по объему и постоянной, поскольку политические события никогда ей не препятствовали, но вместе с тем представляли собой малозначимый фактор для ее развития[578]. Возможно, именно поэтому Марокко так и не попало в составленные историками списки вдохновленных советским примером стран. Если бы они прочитали стенограмму апрельской встречи Микояна с министром торговли Марокко А. Бенкираном, они, возможно, пересмотрели бы свое мнение[579]. Последний сказал «старому большевику»: «Мы желаем изучить планирование нашей экономики и проблемы индустриализации страны. Когда у нас будут серьезно разработанные экономические планы, мы обратимся для их реализации к помощи дружественных иностранных государств, в частности к Советскому Союзу»[580]. На этом он не остановился. Слова Бенкирана выражали настроение всех новых независимых народов на глобальном Юге:

Мы готовим пятилетний план, начинающийся с 1961 года.

Но мы считаем необходимым иметь переходный план на 1959–1960 годы, что позволит нам исправить ошибки предыдущих планов, серьезно изучить наши богатства, возможности в капиталах и людях, а также изучить возможности иностранной помощи. Только после этого мы можем сказать, что у нас будет план национального характера. Мы понимаем, что мы должны рассчитывать на собственные силы, однако вполне возможно, что молодая страна обратится к некоторым странам за помощью[581].

Далее Бенкиран выразил надежду на то, что, когда марокканцы получат четкое представление о своих возможностях и обратятся к советским организациям, отвечающим за экономические отношения, СССР поможет Марокко. Было ли это гимном советской модели? Он также признал, что нынешний переходный план 1958 года полностью основан на последнем четырехлетием плане, разработанном французами для управления экономикой своей колонии. Значит, зло колониального наследия? Марокканцы продолжали развивать свою экономику в течение следующих десятилетий под привычной рубрикой пятилетних планов – факт, который оставил историков холодной войны равнодушными, – как и должно быть.

Отношения с Марокко были настолько простыми, насколько отношения с Египтом – сложными. Последний был клубком дипломатических, геополитических, региональных и экономических сил, для распутывания которого потребовалось бы долгая научная работа[582]. Экономические идеи и принуждения переплетались в данном случае с социально-политическим контекстом, опережающим все другие по скорости изменения. Кроме того, советско-египетские отношения не были свободны от влияния глобальной экономики. Таким образом, Египет во многом повторил путь Советского Союза и других стран глобального Юга, приводящий к знакомым возможностям, напряженности и результатам.

Как мы уже видели, нехватка твердой валюты вынудила египетских лидеров обратиться с предложением торговли к советскому руководству, еще когда был жив Сталин. Более открыто артикулирующее антизападную позицию правительство взяло бразды правления в Египте в результате возглавляемого М. Нагибом военного переворота против короля Фарука, произошедшего в июле 1952 года. Однако британские войска, оккупировавшие Суэцкий канал, продолжали препятствовать установлению какого-то подобия независимости Египта. Несмотря на постоянные антиимпериалистические выступления, Нагиб оказался преданным хранителем египетских прерогатив. Лишь спустя год он обратился к руководству СССР с предложением обмена советского оружия и промышленных товаров на египетский хлопок. Он объяснил свою осторожность принявшему египетский заказ советскому посланнику:

Я искренне желал бы установления тесного культурного сотрудничества между Египтом и СССР, но скажу откровенно, что меня могут заподозрить англичане и американцы, которые в ответ на это могут раздавить меня и смести мой режим. А для того, чтобы оказать им сопротивление, Египет не имеет пока ни сил, ни возможностей. Поэтому я вынужден делать и антикоммунистические заявления, хотя и не имею определенного представления о коммунизме.

Нагиб продолжал: «Я вынужден “вести игру с американцами и англичанами и между двумя блоками”» [Наумкин 2003,1: 191]. Политический курс Египта не поменялся и в последующие годы – даже после того, как Г. А. Насер сверг и арестовал Нагиба в январе 1955 года.

Правительство Насера продолжало вести игру, целью которой, как и для всех бедных стран, было не столько столкновение противоборствующих сторон, сколько заключение оптимальной сделки с доминирующими западными странами. Так, президент Египта обратился с просьбой о продаже оружия в июле 1955 года к советскому руководству, рассчитывая тем самым ускорить принятие решения относительно поставок вооружения американцами. Когда в августе в Судане вспыхнули вооруженные беспорядки и в результате израильского налета в Газе был убит египетский офицер, Насер встревожился по поводу предполагаемых колебаний США перед лицом британо-израильского заговора с целью подорвать египетское влияние в Судане и на Ближнем Востоке[583]. Вскоре египтяне полностью изменили формат отношений с Советским Союзом. Посол Египта в Москве М. альКуни в августе 1955 года заверил советское руководство в том, что Египет хочет сохранить «наилучшие отношения с Советским Союзом и вести независимую внешнюю политику, чего Египет не мог делать во времена английского господства»[584]. В этот раз речи выражали реальные намерения. Египтяне понимали, что подвергают риску отношения с англосаксонскими державами, но надеялись получить доступ к советской разведке, которая позволила бы выстроить грамотную линию поведения с Западом. Чтобы уменьшить давнее египетское беспокойство по поводу ведения дел с СССР, советский собеседник аль-Куни сказал: «Египет может быть уверен, что Советский Союз не крокодил, могущий неожиданно разверзнуть свою пасть и проглотить Египет»[585]. Советским дипломатам часто придется давать такие заверения в течение многих лет[586]. В следующем месяце обе стороны завершили знаменитую «чешскую оружейную сделку»[587].

С этого момента советско-египетские отношения будут усиливаться и ослабевать в зависимости от региональных амбиций Насера, иногда пересекающихся с европейскими, а затем и американскими задачами в регионе. Насер стал, если использовать слова историка Ферриса, «консультантом Советского Союза по арабским делам, гидом для впервые попавших в лабиринт восточной политики» [Ferris 2008: 8]. Смелая перерисовка Насером геополитической карты Ближнего Востока, вкупе с покупкой советского оружия, не вызвала ожидаемого гнева западных стран, – напротив, осенью Насер заручился обязательствами представителей США и Великобритании в отношении строительства дамбы в южном городе Асуан, что стало ключом к рационализации египетского сельского хозяйства и индустриализации его экономики[588]. Это обязательство длилось шесть месяцев. Непрекращающееся давление Насера на Соединенные Штаты с целью добиться лучших условий сделки завело его слишком далеко – к признанию КНР. Ответный выход Америки из проекта в течение лета и осени 1956 года подготовил почву для Суэцкого кризиса – последнего удара по тому, что историк Дж. Дарвин назвал «британской имперской системой мира» [Darwin 2009].

Постоянные колебания египетского правительства создавали негативный фон для советско-египетского сотрудничества по вопросу строительства Асуанской плотины. В 1954 году руководство СССР согласилось помочь Египту в строительстве плотины, но впоследствии египтяне отказались выдавать визы советским специалистам, которых планировали отправить для проведения предварительных работ[589]. После отпора Америке в 1956 году Насер перестал «вести игру», а решил реализовать проект с использованием национальных ресурсов. Только экономический спад после Суэцкого кризиса убедил его возобновить переговоры с Советским Союзом, настойчиво предлагающим финансирование строительства плотины в 1958 году. Это не последний раз, когда СССР возьмется в странах глобального Юга за проект, от которого отказались Соединенные Штаты. Отказ западных стран финансировать строительство Асуанской плотины, однако, был наименее важным следствием Суэцкого кризиса. Большую опасность несла экономическая блокада, которая лишила Египет доступа к привычным европейским рынкам, а также к традиционным источникам финансирования. Еще до кризиса был разработан ряд руководящих принципов для экономической политики, направленной против режима Насера. В меморандуме от 28 марта Даллес изложил план действий по возвращению Насера в объятия Америки. Затягивание переговоров по Асуанской плотине было частью плана, включающего в себя также отказ в поставках оружия из любой западной страны и приостановку экспорта зерна и любой формы помощи. На случай несговорчивости Насера в ход пошли бы более агрессивные действия: манипулирование мировым рынком хлопка с целью блокирования экспорта египетского хлопка, глушение антизападных радиопередач в Каире и содействие смене режима в Сирии, ближайшем союзнике Египта [Yaqub 2004:42–43]. Это не последний раз, когда давление со стороны американцев не сможет заставить непокорное правительство подчиниться, хотя Насер не планировал полного разрыва и ни одна из сменявших друг друга американских администраций никогда не допускала возможности крайней эскалации враждебности против Насера, а тем более полного разрыва.

Недружественный, амбивалентный подход Эйзенхауэра к Насеру сохранялся даже тогда, когда он готовил переход статуса лидера арабского мира от последнего к распутному королю Сауду[590]. Советскому Союзу, не обладающему собственной центростремительной силой, придется ждать следующего кризиса, который бы способствовал развитию отношений. Торговые показатели хорошо отражают эти сдвиги. После того как товарооборот между двумя странами вырос почти в четыре раза в богатом 1956 году и снова удвоился в следующем, он оставался на этом плато до 1962 года. С этого момента товарооборот еще раз удвоился в течение следующих четырех лет (см. рис. 15).

Этот период значительной по объему, но стагнирующей торговли позволил обоим правительствам узнать друг друга поближе. Преобладающим настроением было скорее напряжение, чем товарищество, которого опасался Вашингтон. Европейское экономическое давление на Египет после кризиса вынуждало тот сопротивляться и поддерживать связь с советским блоком. Египетский хлопок был перенаправлен с европейских рынков на покупку румынской и советской нефти. Эмбарго на поставки оружия в Египет подталкивало к приобретению советского оружия. Бегство британских и французских капиталов из Египта оставило поле деятельности открытым для других стран, пусть и не относящихся к коммунистическому блоку. Национальное производство упало на 5-10 %. Насер ответил на это национализацией французских и английских банков и предприятий, которую советское руководство только приветствовало, поскольку эти мероприятия «приведут к окончательному подрыву влияния иностранного капитала и усилят правительственный контроль в экономике страны»[591]. Американское правительство, однако, отдавало предпочтение сценарию, в котором целенаправленное экономическое давление доведет Египет до слабого кипения; они вместе с Западной Германией стремились облегчить экономическую ситуацию в этой стране. В основе их политики лежало различие между отношением к Советскому Союзу Кастро и более теплым подходом Насера.

Рис. 16. Советско-египетский товарооборот (млн рублей) Источник: [Внешняя торговля за 1918–1966: 219–221].

В условиях нестабильной экономической ситуации в Египте советское руководство пыталось проводить по отношению к Египту политику, которая «расширила бы наше влияние и лишила бы возможности США, ФРГ и другие страны занять ключевые позиции в экономике страны»[592]. Оно, однако, перестанет субсидировать Египет. Египтяне воспользовались желанием руководителей стран советского блока помочь во время кризиса, резко повысив цены на хлопок, который они продавали блоку (на 55–65 % по сравнению с мировыми ценами и на 25–30 % по сравнению с ценами на египетских рынках). Советские руководители преисполнились решимости: «В дальнейшем такая потеря ничем не оправдывается, и в торговых отношениях с Египтом необходимо придерживаться мировых или взаимно справедливых цен»[593]. Эта прекрасная мысль не разделялась египетской стороной, которая все еще предпочитала вести дела с западными странами и не видела в Советском Союзе адекватной замены. Например, летом 1960 года многие фирмы в Египте, которые покупали у Советского Союза оборудование для бурения нефтяных скважин, столкнулись с острыми финансовыми проблемами, так как «поставили не на ту лошадь»: продаваемое ими советское оборудование не могло сравниться с оборудованием Соединенных Штатов и Западной Германии[594]. После того как старый империалистический Запад ушел из Египта, невозможность занятия новым Западом ключевых позиций в египетской экономике не была связана с политической волей Советского Союза и выходила за пределы возможностей последнего.

За непосредственно предшествующий 1962 году период трудно найти пример оживленного согласия в торговых переговорах между советскими и египетскими чиновниками – советское руководство действительно лучше ладило с египетскими бизнесменами. Представим мужчин, согревающихся в московском офисе 1 февраля 1960 года[595]. В то время как Хрущев, Насер и их окружение заявляют о дружбе и наилучших пожеланиях, этим мужчинам, представителям СССР и Египта, поручено наладить торговлю независимо от того, сближает ли она народы или нет, как, несомненно, неоднократно заявлялось в приветственных речах перед встречей:

Египтянин: Вы должны увеличить список товаров: вы покупаете только хлопок, и в результате в прошлом году товарооборот снизился.

Советский представитель: Вы не предоставили нам список доступных товаров.

Другой советский представитель: ]/! главная проблема заключается в том, что ваши цены при продаже по клирингу слишком высоки: возьмите, к примеру, ваш рис. Египтянин: Это потому, что страны вроде Югославии покупают его задешево по бартеру и потом перепродают ради дохода в твердой валюте.

Советский представитель («шутливо», как уверяет нас советский документ): Но для того, чтобы предотвратить реэкспорт другими странами, вы наказываете советские организации.

Египтянин (вероятно, откинувшись назад и сосредоточив свой взгляд на дальнем углу потолка): Дополнительная надбавка в наших ценах объясняется разницей курсов египетского фунта на внутреннем и мировом рынках. Закупка египетских продуктов на клиринговой основе должна оставаться выгодной для советских организаций, даже когда за них приходится переплачивать. Конечно, вы бы получили скидку на наш текстиль, если бы платили твердой валютой и покупали через наш Комитет по хлопку (и после отвлекающего маневра он подходит к сути вопроса). Египет, несмотря на нехватку твердой валюты, вынужден покупать запчасти для приобретенной за границей техники. Есть примерно 12 000 тракторов «Фордсон», и все [наши] железные дороги в основном британского производства.

Советский представитель: Я не могу обещать приобретение товаров за твердую валюту, но Египет затягивает выдачу лицензий на импорт советских товаров. Египтянин: Ну, в течение трех месяцев вы не покупали хлопок, и поэтому импорт из Советского Союза пришлось сократить.

Советский представитель: Мы перестали покупать хлопок, потому что египетские организации и компании резко сократили импорт товаров, в особенности нефти и нефтепродуктов, и поэтому у нас нет средств для оплаты. Египтянин: Ну, вы практически никогда не используете большую часть кредита, который мы предоставляем, – почему бы не увеличить кредитный лимит с 1 до 5 млн египетских фунтов и не получить по нему все, что вам нужно?[596]

Но это предложение не позволило бы выйти из тупика. И по прошествии пяти месяцев советские представители все еще настаивали на той же бартерной цене за хлопок, так как египтяне определили цену в британских фунтах[597]. Египет отказался отступить, и обе стороны пришли к соглашению, согласно которому советские бартерные товары могли продаваться по цене, включающей надбавку, аналогичную той, которую СССР платил за египетский хлопок. Однако последнее оставляло много места для недоразумений и злоупотреблений. На сетования египтян по поводу завышенных на 25 % по отношению к мировому уровню цен на катанку – намного выше 6 %-й набавки, которую Советский Союз платил за египетский хлопок в то время, – советские представители отвечали, что при нынешнем уровне цен они без проблем продают этот товар частным покупателям. Они утверждали, что нет никакой «египетской цены», а есть только рыночная[598]. В контексте инфляции и ограничения импорта западных товаров (из-за отсутствия твердой валюты) кто мог сказать, что действия советской стороны несправедливы? Как отмечали представители СССР, никто, кроме правительства, в Египте не жаловался.

Советской стороной подчеркивалось, что отношения с частной сферой зачастую выстраивались легче. Возможностей для неверного толкования политических рычагов влияния Египта на Советский Союз было меньше, поэтому подобные расчеты не мешали переговорам. Вскоре, однако, последовал стандартный поток жалоб: советские товары предлагались по завышенным ценам; некоторые поставки задерживались; другие товары не соответствовали стандартам качества; и, если иногда советские представители жаловались в египетское министерство экономики на то, что египетские фирмы, с которыми они имели дело, не получали необходимых лицензий на импорт, то это происходило из-за того, что соглашения с советскими организациями заключались до получения лицензий[599]. Проблемы усугублялись игрой, которую вели египетские бизнесмены с целью получения от системы лицензирования прибыли. Египетский госслужащий сообщил советским представителям, что бизнесмены часто давали им неверные рекомендации по корректировке уровня цен, а затем, развернувшись на 180 градусов, просили об аудиенции с правительственными чиновниками, чтобы указать на то, что аналогичный продукт можно получить дешевле на Западе. Импортная лицензия, дающая местному бизнесмену право на получение твердой валюты, имела гораздо большую ценность, чем эквивалентная импортная лицензия на советский продукт: доступ к конвертируемым валютам открывал возможности для валютных спекуляций и незаконных валютных переводов, недоступных в случае лицензий на бартерную торговлю со странами советского блока. В целях дальнейшей рационализации внешней торговли египетское правительство начало рассматривать возможность создания полугосударственных организаций, которые можно было бы более тщательно контролировать[600]. Подобный шаг, возможно, был резонным. В 1961 году заместителя министра внешней торговли Кузьмина поставило в тупик заявление египетского торгового атташе в Москве о том, что советские металлы слишком дороги, особенно в сравнении с японскими. Но советское руководство, будучи и импортером, и экспортером, тщательно следило за мировыми ценами на металлы, и Кузьмин был уверен, что японские цены, как правило, на 15 % выше европейских. Он не понял, почему японские металлы являются эталоном, по которому можно судить о советских.

Летом 1961 года ситуация, казалось, улучшилась после того, как египетское правительство решило покончить с двойной системой ценообразования, предполагающей скидки, надбавки и уловки, связанные с бартером. Египтяне в конце концов предложат Советскому Союзу хлопок по ценам мирового рынка[601]. Советское руководство обещало ответить на любое снижение цен на египетский хлопок уменьшением стоимости советской продукции. Эти шаги, однако, не очень изменили позицию на египетском рынке советских товаров, по-прежнему уступающих по качеству американским, западногерманским и даже британским. Советские торговые организации также быстро завоевали репутацию организаций, оказывающих ограниченный спектр услуг гарантийного обслуживания товаров; изменение цен не исправило и эту ситуацию[602]. Но самое важное – оно не смогло предотвратить попытки Египетского государства сократить торговлю со странами советского блока в пользу увеличения торговли с Западом. В конце 1961 года от Комитета по регулированию внешней торговли Египта поступил приказ сократить товарооборот с коммунистическим блоком и увеличить закупки западных машин и оборудования[603]. Таким образом, в первой половине 1962 года обе страны снова заняли по отношению друг к другу жесткую позицию. Египетские должностные лица, игнорируя советские офисы, выпрашивали древесину, которую Египет не мог купить по причине отсутствия твердой валюты. Советский Союз не поставил товары в установленном договоре объеме. Как объяснял советский торговый представитель, эти действия были связаны с нарушением обязательств по поставке хлопка египетской стороной[604]. Тем не менее египетские должностные лица отклонили предложение представителей СССР об обмене большего количества древесины на большее количество хлопка, – вероятно, потому, что планировали продать последний за твердую валюту. Ходили слухи о тайных продажах египетского хлопка на западных рынках, которые в значительной степени нивелировали оправдания Египта, отказывавшегося продавать больше хлопка Советскому Союзу[605]. Враждебный тон снова вернулся в торговые переговоры между представителями двух стран[606]:

Советский представитель: Почему ваша хлопчатобумажная пряжа такая дорогая?

Египтянин: Потому что наша пряжа сделана из самого высококачественного египетского хлопка, и лучше ее вы не найдете ни на одном из рынков.

Советский представитель (на этот раз без намека на шутку): Я впервые в жизни слышу, чтобы при описании показателей качества пряжи упоминалось сырье, из которого эта пряжа была произведена.

Египтянин: Это все правда. Американцы и европейцы это понимают, поэтому и покупают у Египта.

Советский представитель: Покажите мне эти контракты.

Египтянин: Египет никогда не просил Советский Союз показывать свои контракты, а верил советским представителям на слово.

Советский представитель: У Египта никогда не было оснований не доверять информации советских внешнеторговых организаций.

Когда официальный представитель Египта попытался перевести тему на покупку апельсинов, советский представитель заявил, что цены и в этом случае завышены. Египтянин ответил, что речь идет об апельсинах более высокого качества[607]. В этот же период амбиции Насера опять возобладали над советско-египетскими отношениями и придали им новый импульс. Переворот в Йемене в конце сентября привел к формированию там республиканского правительства, тесно связанного с Насером. Тот быстро обратился за помощью к Советскому Союзу, что позволило ему отправить в Йемен огромное количество военной техники и расширить египетское влияние до невиданных ранее масштабов. Но Насер переоценил свои силы. Участие Египта в гражданской войне в Йемене, которую часто называют Вьетнамом Насера, привело к катастрофическим последствиям для египетского влияния в регионе и нанесло ущерб экономике Египта[608]. Борьба превратилась в прокси-войну между Насером и саудитами за лидерство в арабском мире. Бремя борьбы привело египтян к зависимости от советского оружия, что в итоге склонило чашу весов египетской торговли в пользу стран советского блока и создало долг, который стал проклятием для отношений[609]. Тем не менее Египет, как и Куба, продолжали бороться с зависимостью, принимая участие в мировой экономике в той мере, в какой это было возможно. Даже когда египетское правительство обратилось к СССР с просьбой о реструктуризации долга с целью уменьшения нагрузки на платежный баланс Египта, оно по-прежнему отдавало приоритет западным покупателям хлопка[610]. Последние могли посетить североафриканскую страну в сентябре и выбрать хлопок нужного качества и в нужном объеме по ценам, установленным в июле; советским представителям же разрешалось закупать его позже в соответствии со строгими квотами, установленными египетским правительством, а не требованиями советских потребителей хлопка[611]. Все это время война в Йемене медленно разрушала отношения Насера сначала с англичанами (у которых в Йемене была база), а затем с Соединенными Штатами, которые угрожали урезать поставки зерна, без которого Насер не смог бы прокормить население. Когда летом 1966 года египтяне обратились к советскому руководству с вопросом о возможности взятия СССР на себя роли США в поставках зерна, они получили уклончивый ответ. У Советского Союза также были проблемы с зерном, и в последнее время советское руководство тратило на его импорт большую часть валютных резервов. Кузьмин отметил, что советские ресурсы не безграничны[612]. Египет – в отличие от Кубы, большая страна, находящаяся в эпицентре региональной геополитической борьбы, – испытывал пределы сверхдержавы, которая была сильна в рассуждениях и проявлениях воли, однако в экономическом плане оказалась далеко не конкурентоспособна.

Отношения между Востоком и Югом обычно начинались по инициативе последнего и аналогичным образом заканчивались. Следовательно, проблема заключалась не в том, что Советский Союз не мог нести бремя ухудшающегося положения Египта. Увеличение задолженности режима Насера перед Советским Союзом и другими странами и его отчуждение от Запада создали грубую зависимость, которая препятствовала интеграции египетского общества в альтернативные экономические и культурные структуры за пределами мировой капиталистической экономики. Чем больше Советский Союз вмешивался в экономическую жизнь Египта, тем больше его презирали египетские деловые круги, сохранившие свою западную ориентацию и мечтающие о мире, в котором у Запада не было бы политических и культурных преимуществ и производного от них высокомерия. Более того, осторожная попытка советского руководства использовать эту зависимость для получения права тайного захода в египетские порты сразу же подорвала политические отношения между двумя странами [Ferris 2011]. Советский Союз пользовался на глобальном Юге влиянием не потому, что представлял собой альтернативу западному либеральному миропорядку, а потому, что помогал ослабить давление Запада, не требуя взамен каких-либо политических жертв. Нарушение этого общего принципа – принципа, громко и настойчиво провозглашаемого советским руководством во время зарубежных поездок, – немедленно лишило СССР единственного конкурентного преимущества перед западными странами. Но даже без этой политической ошибки отношения с Египтом становились все более экономически нецелесообразными. Их исход был отсрочен Насером, попытавшимся – в последнем приступе исключительного честолюбия – возглавить арабскую коалицию против Израиля в июне 1967 года. Советский Союз приложил определенные усилия по предотвращению войны, а после того, как конфликт разгорелся, – по скорейшему установлению мира, чтобы спасти то, что осталось от остова постколониальной конфигурации, находящейся в состоянии быстрого разложения[613]. Победа в той войне, вероятно, могла бы спасти отношения – вместо этого поражение нарушило их равновесие. В течение четырех лет Египет, как губка, поглощал советских солдат для управления обороной от Израиля в районе Суэца, прежде чем они были высланы преемником Насера, М. А. ас-Садатом[614]. Окончательный отказ последнего от отношений с СССР в 1972 году не повлек за собой никакого серьезного наказания. Этот разрыв ни шел ни в какое сравнение с отказом от сложной системы коммерческого, финансового и технологического обмена, управляемого преобладающей и ревнивой державой (сотрудничающей с не менее властными союзниками).

Полезная сверхдержава в Тропической Африке

В 1956 году, когда Британский Золотой Берег был на пути к независимости, служащие Госдепартамента США разрабатывали стратегию недопущения в этот регион Советского Союза. Должны ли Соединенные Штаты угрожать новой стране? Следует ли им подкупить руководство страны проектами помощи? Должны ли США использовать надежных региональных лидеров, чтобы оказать влияние на более независимых действующих лиц? Ответ на эти вопросы был однозначно утвердительным [Mazov 2010: 43–45]. Первый премьер-министр (позже президент) Ганы К. Нкрума также искал возможность использования мировой политической конъюнктуры в своих интересах. Вооружившись стратегией, не отличавшейся ни новаторством, ни сложностью, он быстро приступил к проведению устойчивой политики. Нкрума начал с того, что максимально быстро отправил руководству СССР приглашение на празднование независимости Ганы в марте 1957 года. В ноябре он пригласил советских лидеров в Гану на переговоры по поводу создания посольства, которые, по предположению приглашенных, должны были занять три дня, но затянулись более чем на неделю, в течение которой Нкрума показательно расхаживал по городу, приветствуя своих коммунистических гостей [Mazov 2010:44,48–50]. После этого он заморозил отношения с Советским Союзом на два года.

Рис. 17. Советский импорт какао из Ганы

Источник: Информация о ценах и производстве взята из [Rolfo 1980: 100–116]. Советский объем и рублевый импорт в 1961 году рассчитан по статистическим обзорам «Внешняя торговля СССР».

Нкрума хотел иметь на реке Вольта собственную Асуанскую плотину, которая могла бы послужить основой для индустриализации экономики страны. В качестве источников капитала он нуждался в Соединенных Штатах и Великобритании и поэтому обратился к старой теме – угрозе «коммунистического проникновения». Факт, что советское посольство открылось только в августе 1959 года, нарушает стройный нарратив некоторых историков холодной войны. Если импульсы к развитию противостояния в ней исходили только от Восточного или Западного лагеря – основное предписание сверхдержавной парадигмы, – то задержка должна быть истолкована как советская прерогатива. История превращается в летопись идеологических обращений, в ходе которых неуверенным советским лидерам потребовалось два года, чтобы заново оценить и привлечь на свою сторону Нкруму в качестве прогрессивного некоммунистического лидера, даже несмотря на то, что они вроде бы много раз совершали этот идеологический маневр, например в интересах Насера [Яундестад 2002]. Действительно, хотя Гана стала независимой в 1957 году, первое торговое соглашение было подписано только в июне 1959 года[615]. Нет никаких оснований, однако, предполагать, что советское руководство изменило свое отношение к Нкруме. В декабрьском докладе ЦК 1959 года, после установления отношений с Ганой, Нкрума описывался как мелкобуржуазный политик, а не как потенциальный идеологический или даже политический союзник[616]. Трудно представить иную оценку, учитывая, что Нкрума обратился к Соединенным Штатам и Израилю с предложением торговли и с просьбой помощи. Кроме того, советское руководство не разделяло твердое убеждение западных аналитиков в склонности ганцев приписывать значительную роль в зарождающемся процессе индустриализации государству. Оно не было впечатлено интенсивным использованием в Гане планирования. Советское руководство не увидело в нем ни одного признака благоприятных идеологических наклонностей африканского руководства. Как отмечалось в советском докладе, большая часть государственного и иностранного капитала, использовавшегося при строительстве промышленных проектов, задействовалась через правительственную холдинговую компанию Ганы – преемницу организации, созданной в 1951 году под британской колониальной юрисдикцией с той же целью[617]. Должностные лица Ганы обращались также к странам советского блока и Китаю. Но, как отмечалось в том же докладе, несмотря на эти шаги по направлению к социалистическому миру, «внешняя политика Ганы имеет ярко выраженную прозападную ориентацию»[618].

Нет, советское руководство не изменило свое мнение. Независимость Ганы открыла возможность приобретения какао на бартерных условиях, а не за твердую валюту, и это было для Советского Союза достаточным основанием для пробуждения интереса к развитию отношений независимо от того, представляла ли Гана важную арену революционной борьбы или нет. Вопреки основным нарративам холодной войны национальные устремления Ганы не были значительными: экономическая модернизация и индустриализация на основе планирования, реконструированное и мощное государство и большая экономическая независимость [Westad 2005: 91–93][619].

Так какие события 1959 года сблизили Гану с СССР? Ответ состоит из двух частей. Во-первых, изменились три особенно важных показателя экономического благополучия Ганы: мировые цены на какао, производство этой культуры в Гане и ее запасы в СССР – и, предположительно, спрос на него. Как показано на рис. 16, падение цен на какао в первой половине 1960-х годов совпало с устойчивым ростом советского импорта какао из Ганы. Как упоминалось ранее, независимость Ганы означала, что Советскому Союзу больше не нужно было тратить на лондонских сырьевых рынках драгоценную твердую валюту и, кроме того, с целью создания условий для устойчивого торгового взаимодействия он мог оказывать промышленную помощь – удачное совпадение интересов двух государств. Советские закупки какао быстро выросли с 2 % мирового импорта в 1958 году до примерно 8 % десять лет спустя [Hanson 1971:67]. Как уже должен был догадаться читатель, процесс не был гладок. Так, в июне 1959 года ганцы отказались заключать бартерные соглашения с СССР и настаивали на твердой валюте в качестве единственной формы оплаты. Год спустя, когда цены упали еще ниже, они были готовы пересмотреть свою позицию и принять щедрые условия Советского Союза[620].

Во-вторых, ответ связан с проектом плотины на реке Вольта. Нкрума недвусмысленно дал понять, что дистанция по отношению к Советскому Союзу будет сохраняться до тех пор, пока в реализации проекта не будет достигнут прогресс. Взяв над ганцами руководство, Эйзенхауэр в конце концов решил, что капитал для этого проекта должен прийти из частного сектора [Mazov 2010: 53]. Это практически обеспечило приглашение на ганский рынок Советского Союза. После этого Нкрума не терял времени даром, обратившись к советскому руководству с предложением финансировать строительство плотины. Он в действительности хотел, чтобы специалисты из СССР проверили предложение американской компании Kaiser Aluminum и, возможно, даже сотрудничали с ней[621]. Тактика давления Нкрумы сработала. Компания Kaiser Aluminum использовала короткий период улучшения отношений между США и Ганой весной 1961 года, чтобы лоббировать осуществление проекта западными странами. Летом администрация Кеннеди дала согласие на финансирование этого проекта Всемирным банком, работающим в тандеме с американским и британским правительствами [Mazov 2010: 200–201].

Несмотря на ухудшение отношений между Соединенными Штатами и Ганой после 1961 года, советскому руководству не удалось добиться значительного прогресса в укреплении связей с этой страной. Оно было хорошо осведомлено об играх, которые вел Нкрума. Когда двухдневное приглашение Микояна в Гану в начале 1962 года, по настоянию ганской стороны, внезапно превратилось в девятидневный официальный визит (который Микоян сократил до семи дней), советское руководство не было так уж озадачено. В посвященном визиту докладе чересчур подробно пояснялось:

Такое резкое изменение отношения президента Ганы к визиту, хотя оно и необычно для международной практики, становится понятным, если принять во внимание отсутствие у Нкрумы четкого политического курса и его постоянное лавирование между лагерем империализма и лагерем социализма с целью получить больше выгоды, играя на их противоречиях[622].

Так или иначе, Микояна со всеми почестями встретили в аэропорту Аккры, и армянин, не теряя времени впустую, попытался наладить между Ганой и Советским Союзом более открытые и доверительные отношения. В частности, Микоян попросил ганцев «не стесняться» сообщать представителям СССР о недостатках советской экономической и технической помощи[623].

Следующие несколько лет взаимодействия, должно быть, принесли Микояну большое удовлетворение. Торговые переговоры были пропитаны неприкрытыми взаимными обвинениями и ожесточенными спорами. Одним из главных пунктов этих споров была цена. Гана предлагала какао с 15–20 %-й надбавкой к текущим ценам лондонских оптовых рынков, которую советская сторона была готова заплатить за вступление в новые отношения, обещающие уменьшение расходов в твердой валюте[624]. Вопрос заключался в размере наценки. Ганцы со своей стороны с самого начала постоянно проводили сравнения, принуждая советскую сторону доводить цены до уровня коммунистического блока, а также западных стран[625]. Это не означает, что мир был для Ганы открытым рынком. К 1962 году страна не располагала значительными валютными резервами – в ее распоряжении были лишь деньги, вырученные от продажи какао на западных рынках, где цены, как правило, были низкими и падали практически на протяжении всего срока пребывания Нкрумы на посту лидера. Получение в этих условиях нефти требовало частичной переориентации торговли ганцев на советский блок[626]. Тем не менее когда речь шла о промышленном оборудовании, последние настаивали на тестировании приобретенного у СССР оборудования перед следующим заказом и в основном использовали это оборудование в дополнение к тому, что было куплено в Англии и Западной Германии[627].

Выбиваясь из общего ряда, Гана, однако, не смогла улучшить свое финансовое положение благодаря интенсификации отношений с советским блоком. За поставки ганского какао Советский Союз и другие социалистические страны рассчитывались – наличными или другими товарами – медленно, что порождало ситуацию хронической задолженности СССР перед Ганой на протяжении нескольких лет. Это подталкивало к проведению периодических встреч, на которых лидеры стран коммунистического блока подвергались критике со стороны должностных лиц Ганы[628]. Постоянные напоминания о долге сочетались с обычными жалобами на отсутствие обслуживания советских товаров, отсутствие каких-либо советских усилий по продвижению своей продукции на рынках Ганы и пренебрежение со стороны СССР к адаптации товаров к влажным тропическим условиям Ганы – все это создавало серьезные препятствия на пути реализации советских товаров на ганском рынке[629]. Стандартный ответ советских должностных лиц заключался в том, что они были обмануты чиновниками правительственных министерств и представителями частных компаний, отказывавшимися платить за советские поставки[630]. Это, конечно, имело мало общего со структурными проблемами, которые больше всего беспокоили Гану, но это также мало способствовало укреплению доверия к советским чиновникам[631].

Если советские отношения с Египтом стимулировались политическими амбициями Насера и сдерживались экономическими реалиями, то в ганско-советском взаимодействии наблюдалась обратная тенденция: политический выбор был обусловлен ограничениями мирового экономического развития, советскими технологиями и ресурсами[632]. Она была очевидна в 1965 году, в период максимального сбора урожая в Гане и минимальных цен на какао в мире. Неслучайно возглавляемая министром финансов Ганы К. Амоако-Аттой делегация прибыла в Москву с целью узнать, могут ли они продать больше какао, чем было изначально запланировано, и сделать это по более высокой цене[633]. Советские представители, вероятно, были более лояльны к такого рода просьбам, чем крупные, такие, как Cadbury, ориентированные на прибыль компании, которые покупали большую часть ганского урожая какао. По прошествии семи лет СССР все еще боролся за закрепление своего присутствия и обеспечение коммерческих выгод в стране, которая продолжала ориентироваться на Запад (практически извиняясь за сам факт отношений, Атта сказал советским руководителям, что Гана хотела бы больше походить на Соединенные Штаты, но резервы страны были уничтожены сохраняющимися низкими ценами на какао). В ответ министр послушал лекцию о преимуществах торговли с Советским Союзом, в которой не задействована твердая валюта[634]. В тот год Советский Союз действительно купил большую часть богатого урожая Ганы и по более высоким ценам, чем западные страны могли себе позволить.

Исследуя советский импорт какао, экономист Хэнсон поставил под сомнение конкурентоспособность советской торговли – выходящая за рамки простого вопроса о цене проблема. Так, какао-бобы могли быть относительно однородным товаром, а оборудование, которое Гана получала взамен, – явно нет [Hanson 1971: 69]. Хэнсон утверждал, что обмен не был равным. Во-первых, чтобы создать условия для переговоров с СССР, Гане пришлось отказаться от строгих ограничений на импорт предметов роскоши. Во-вторых, советские поставки, при помощи которых оплачивался этот импорт, еще предстояло реализовать, а на это требовалось время, в результате чего предполагалось образование общего профицита с Советским Союзом в размере 45 млн долларов, что отрицательно сказалось на стесненном в средствах и преследуемом кредиторами правительстве Ганы. И наконец, советское оборудование, возможно, было переоценено – старый бич бартерной торговли. Ганцы, вероятно, рассматривали этот обмен в целом как выгодный, поскольку коммерческие отношения, которые Нкрума построил с СССР, пережили его свержение в 1966 году, когда ему на смену пришло открыто прозападное правительство[635]. В конце концов, советский спрос, даже если он удовлетворялся на бартерных условиях, приводил к увеличению мирового спроса, а следовательно, и мировых цен. Хэнсон пришел к выводу, что «советский импорт сырьевых товаров действительно может работать в более “западном” ключе, чем предполагалось», по крайней мере в случае Ганы[636]. Гана, в отличие от Индонезии, которая практически отказалась от советской помощи после переворота Сухарто, продолжала закупать советское промышленное оборудование, чтобы выполнить свои экономические задачи. Советский Союз не монополизировал внешнюю торговлю Ганы, как было в случае с Кубой, имеющей монокультурную экономику, но, с другой стороны, первая никогда не страдала от такой же политической и экономической враждебности Запада. Со временем советский рынок какао оказался удобным средством для решения проблем с платежным балансом Ганы, но ее крупнейшим потребителем оставалась более или менее дружественная Западная Европа. Можно задаться вопросом, какую экономическую систему выбрали бы кубинцы, если бы обладали той же политической и экономической свободой, что и Гана.

Гвинея представляет собой противоположный Гане пример. У лидеров обеих стран было видение панафриканского движения, которое соответствовало советскому антиимпериалистическому дискурсу, но кремлевские чиновники не приписывали такому месту, как Гвинея, стратегической роли. Взаимодействие с бедной западноафриканской страной не помогло бы сэкономить в процессе приобретения дефицитного товара твердую валюту, что могла предложить располагающая запасами кофе Гана. И все же отношения Гвинеи с Советским Союзом были более тесными. Это парадоксальное взаимодействие завело обе страны в период холодной войны в тупик. Стремление Гвинеи к независимости в 1958 году и ее последующий поворот в сторону Советского Союза были ориентированы на противостояние, подобно траекториям Индонезии и Египта, а также Кубы, проследовавшей по ней годом позже. Это был союз, скрепленный не магнетизмом советской власти, а отторгающей от себя гегемонистской политикой Запада. В отличие от Ганы, Гвинея относилась к переговорам с СССР серьезно. Отношения между двумя странами установились быстро. Но без экономической основы, на которой можно было бы построить прочные связи, поддерживать их могла бы только чрезвычайно враждебная политическая обстановка. В ее отсутствие они быстро переросли во взаимную неприязнь, и обе страны понесли экономические потери.

В 1957–1958 годы Французская империя переживала полномасштабный политический кризис; правительства сменяли друг друга в сложной обстановке войны Алжира за независимость. В начале лета 1958 года Ш. де Голль был официально назначен премьер-министром и, не теряя времени, предложил новую конституцию, которая легла в основу Пятой республики. Осенью был созван общеимперский референдум с целью ратификации проекта этой конституции, и де Голль недвусмысленно дал понять, что будущие дружественные отношения между Францией и любой заморской территорией возможны лишь в случае голосования жителей колоний за этот проект. По общему мнению, А. С. Туре, лидер Гвинейской демократической партии, предпочел бы подчиниться, однако гвинейское движение за немедленную, безоговорочную независимость не было похоже ни на одно антиколониальное движение. Только за две недели до референдума он наконец уступил студентам, молодежным организациям и профсоюзу учителей и высказался за голосование «против» [Schmidt 2007: 161–162]. Гвинея была единственной колонией, проголосовавшей против новой конституции, и гнев де Голля последовал за этим голосованием немедленно[637]. Вопреки надеждам Туре на заключение с Францией соглашения и сохранение места в зоне франка французское правительство запланировало полный уход из Гвинеи, прекращение всех видов помощи и торговых отношений, а также установление экономической и дипломатической блокады – о введении аналогичных ограничений оно хотело попросить своих союзников по НАТО [638].

Исход финансового и человеческого капитала, от которого пострадала в то время Гвинея, нанес ущерб ее экономике, но это было только начало. Французы приостановили выдачу всех кредитов и помощь в целях развития – единственным совместным проектом, работа над которым не прекращалась, остался порт для экспорта алюминия в интересах Франко-Американско-го консорциума. Все остальное лучше всех описала историк Э. Шмидт:

Помимо экономических санкций, технические службы были выведены из строя, а оборудование уничтожено. Телефонные провода были перерезаны даже в главном правительственном здании. Краны в порту Конакри исчезли. Военные лагеря лишились своего оборудования, а больницы – медикаментов. Солдаты в Далабе сожгли свои казармы. В Середу исчезли формулы производства хинина. Бейл покинули французские врачи с запасами лекарств из больниц и совершенно новыми автомобилями медицинского центра, которые были отправлены на Берег Слоновой Кости. Наконец, вывески всех государственных зданий были разбиты – жест, полный мелочности и символизма [Schmidt 2007: 171–172][639].

В этом горниле выковывались советско-гвинейские отношения. В то время, когда Куба постучала в советскую дверь, руководством СССР уже была отрепетирована речь, которой будут встречать подвергнутые остракизму государства.

Первой задачей, которую предстояло решить, было замещение французской экономической помощи и кредитов, которых гвинейцы лишились, займами любой страны, которая могла бы их предоставить. Одним из первых доноров была Гана[640]. Гвинейское правительство раскинуло свою сеть широко: осенью 1959 года Туре совершил поездку в Соединенные Штаты, Англию, Западную Германию, а также в Чехословакию и Советский Союз. Он заверил свой народ и международных лидеров, что намерен проводить внешнюю политику строгого нейтралитета[641]. Предыдущая гвинейская делегация прибыла в Москву летом с целью получить от СССР кредиты и безвозмездные субсидии – последние просили редко, поскольку делать подарки Советский Союз не любил, а предпочитал давать ссуды под 2,5 %, которые возвращались либо местной продукцией, либо твердой валютой[642]. Тем не менее гвинейская делегация успешно убедила советское руководство предоставить их стране субсидии, хотя неясно, в какой степени ее ожидания оправдались. СССР согласился предоставить 140 млн рублей кредита на обычных условиях помощи, направленной на реализацию неуказанных проектов. Что касается субсидий, то советское руководство согласилось на выделение около 7,5 млн рублей на строительство радиостанции, экспорт двадцати четырех автомобилей – четырех «Волг» и двадцати джипов ГАЗ-69 – и отправку для создания крупного государственного рисового хозяйства нескольких тракторов и специалистов[643].

Энтузиазм по поводу новых отношений был недолгим. Резкий рост экспорта в Гвинею в 1961 году, достигший 24,5 млн рублей благодаря соглашениям о помощи, вскоре сменился сокращением поставок до 7-10 млн в течение всего десятилетия. Показатели торговли говорят сами за себя: кофе, ананасы и бананы из Гвинеи на сумму от 3 до 5 млн рублей – это все, что мог закупить для поддержания отношений Советский Союз[644]. Он не смог предотвратить развал гвинейской экономики в начале 1960-х годов. Исключение Гвинеи из зоны франка привело к появлению чеканившегося в Чехословакии неконвертируемого гвинейского франка, что изолировало экономику Гвинеи от экономики ее соседей. Это, однако, не заставило страну переориентироваться на коммунистический блок. Например, в 1963 году гвинейцы выполнили лишь около 30 % своих контрактных поставок товаров в Советский Союз[645]. Взаимное доверие, никогда не отличавшееся особой прочностью, дало трещины. Рассмотрим следующий диалог. Министр торговли Гвинеи И. Барри сетовал на то, что советские представители подсчитывали гвинейские товары в советских портах, что часто приводило к потере 20–30 тонн бананов. Он сообщил советскому торговому представителю, что в результате этого Гвинея в среднем теряла 5 % своих бананов и около 3 % своих ананасов. Контракты заключались на условиях «свободно на борту» (FOB), до того, как товары были погружены на суда в гвинейских портах, а не на основе стоимости, страхования и фрахта (CIF), при которых расходы по доставке несет экспортер. Барри утверждал, что Гвинея не могла позволить себе иметь в советских портах представителя, который встречал бы эти поставки и пересчитывал бы их вместе с советскими должностными лицами. Если советская сторона хочет вести бухгалтерский учет таким образом, то контракты должны заключаться на условиях CIF. Контраргумент напрашивался, и представитель СССР его немедленно озвучил: если гвинейцы сочтут это более выгодным, то советская сторона ничего не имеет против, но тогда Гвинее придется оплачивать доставку твердой валютой, что она не должна была делать в случае контракта на условиях FOB. Он обратил внимание на то, что Гвинейское экспортное агентство вело с советскими импортными организациями переговоры об оплате транспорта товарами, в то время как контракты с любой другой страной предполагали использование твердой валюты. Барри в гневе покинул встречу с советским представителем, пообещав «изучить этот вопрос»[646].

Ситуация не улучшилась и в 1964 году В этом году план по гвинейскому экспорту опять был выполнен лишь на 30 %, даже несмотря на увеличение долга перед Советским Союзом. Как объяснили гвинейские должностные лица, проблема заключалась в том, что через черный рынок товары постоянно «утекали» в Мали и Сенегал, где гвинейцы могли продавать их за твердую валюту, а не за малоликвидные гвинейские франки[647]. Гвинея не была Египтом (тем более европейской страной!), где чиновники были достаточно проницательны для того, чтобы предпринять необходимые меры, которые могли бы помочь справиться с внешней экономической агрессией. Даже импортируемый из Советского Союза сахар вывозился через границу для продажи за твердую валюту[648]. Шло время, а режим Туре по-прежнему не соответствовал своим прогрессивным принципам. С каждым годом советскому руководству все сложнее было вести с Гвинеей дела. Темпы поставок не увеличились. Гвинейцы не намерены были отвечать по финансовым обязательствам перед Советским Союзом, они не предпринимали никаких действий, когда проблемы требовали срочного решения[649].

К 1965 году гвинейцы также скорректировали свои ожидания как в отношении того, что мог дать СССР, так и в отношении того, на что была способна экономика Гвинеи. В том же году правительство Гвинеи сократило импорт, чтобы поддержать равновесие между последним и тем, что страна фактически могла экспортировать[650]. Могло сложиться впечатление, что гвинейцы вообще намереваются разорвать отношения, если принять во внимание попытку вернуть три самолета Ил-18, которые они купили ранее для Air Guinea. Небольшой пассажиропоток не мог оправдать расходы на обслуживание самолетов, и в любом случае они не могли конкурировать с западными самолетами[651]. Даже после внесения коррективов в планы Гвинея не выполнила свою часть сделки. В 1965 году, знаменательном году умеренных, но реалистичных ожиданий, она имела дефицит платежного баланса с СССР и гвинейские должностные лица выслушивали новые претензии по поводу нарушенных экспортных обещаний[652]. В следующем году советское руководство объявило о приостановке поставок до тех пор, пока не будут внесены годовые платежи[653]. Порожденный пароксизмом мести возмущенного французского государства, советско-гвинейский роман быстро достиг своего пика, а потом вступил в длительный период нарастающего разочарования, закончившийся разрывом.

Однако было бы неправильным утверждать, что это разочарование просто следствие неадекватного торгового обмена. Рассмотренные отношения, как и большая часть других установленных Советским Союзом в эти годы, были обусловлены внутренними делами советского партнера, которые, конечно, в большей степени были связаны с либеральной мировой экономикой, чем с любой альтернативной системой, которую мог предложить СССР. // советское влияние на внутренние дела Гвинеи было далеко не положительным. Недавно появившиеся государственные предприятия, многие из которых были построены при содействии советской стороны, страдали от безудержной коррупции, принося в казну незначительный доход. Между тем путеводной звездой государства оставались бокситовые, алюминиевые компании и плантации, принадлежащие иностранцам, что гарантировало их существование при правительстве Туре[654]. Неудивительно, что вместо того, чтобы заключать с СССР новые соглашения об осуществлении проектов «под ключ», увеличивающих задолженность страны и приводящих только к безудержной коррупции, президент Гвинеи обратился к руководству совместных с западными фирмами предприятий с предложением разрабатывать ресурсы Гвинеи. Так, руководителям предприятия с участием калифорнийской фирмы Harvey Aluminium Corporation, поддерживаемой правительством США, был отправлен запрос на создание промышленного комплекса в регионе Боке[655].

Некоторые выводы советских должностных лиц

Советским институтам и подходам к иностранной помощи явно не хватало стойкости и способности к длительному воздействию в тех регионах мира, где они действовали. Проблема была проанализирована сотрудниками ГКЕС еще в 1961 году, но ситуация могла бы исправлена только в случае полного пересмотра модели экономического взаимодействия. В докладе ГКЕС отмечались тенденции, которые стали заметны уже тогда и которые подорвали политическую эффективность советской помощи, что, в свою очередь, остановило продуктивное развитие торговли с третьим миром. Было очевидно, что западные компании использовали в своих интересах финансируемые СССР проекты – часто потому, что нормой в странах третьего мира была смешанная экономика. В Индии, например, западные компании лоббировали использование нефтяных месторождений, открытых советскими специалистами[656]. Несмотря на хорошую репутацию, заработанную этими разведывательными работами, советская сторона не смогла извлечь из них выгоду, экспортируя для нефтяной промышленности Индии конкурентоспособное оборудование и тем самым подарив западным нефтяным гигантам возможность проникнуть на рынок, который они рассматривали как неприбыльный еще несколько лет назад[657]. И это лишь один пример из множества упущенных возможностей, связанных с отсутствием в советской внешней торговле стратегического планирования. Построенная Советским Союзом в Афганистане авторемонтная мастерская, быстро ставшая убыточной, перешла под контроль (западных) немцев. Более известный пример – это отель в Бирме, строительство которого финансировалось за счет советских субсидий и который был передан под управление консорциума западных компаний[658]. Согласно рекомендациям авторов доклада, будущая помощь должна предоставляться только после тщательного рассмотрения прибыльности проекта и качества конечного продукта – в противном случае сохраняется риск ее использования западными компаниями.

В других случаях реализация проектов имела мало общего с реальными экономическими потребностями страны-реципиента, увеличивая ее задолженность, а не обеспечивая экономическое развитие. В Лаосе и Камбодже советские специалисты, вероятно по просьбе должностных лиц, ищущих легкий путь к богатству, проводили дорогостоящую разведку нефтяных месторождений. Реальность, однако, такова, что эти страны мало использовали нефть и не имели вспомогательной отрасли промышленности и инфраструктуры для создания экономически жизнеспособной нефтяной промышленности[659]. Из-за не принесшей результатов помощи, выданной под щедрые 2,5 % годовых, эти бедные страны вынуждены были нести значительные затраты.

Более важной проблемой, по мнению сотрудников ГКЭС, была нехватка в странах третьего мира технически компетентных специалистов, необходимых для того, чтобы в полной мере воспользоваться советской помощью, что слишком часто делало эти страны уязвимыми для «хищнических действий» западного бизнеса[660]. Служащие Комитета отмечали, что официальные лица многих из этих стран устали сотрудничать с Советским Союзом в вопросе подготовки технических кадров, опасаясь подвергнуться идеологической индоктринации. Они рекомендовали сделать все возможное, чтобы погасить эти страхи перед подрывной деятельностью, сохранение которых может привести к смене исполнителей проектов, как это произошло в Ираке[661].

Все вышеперечисленное было рекомендациями по выработке более эффективного подхода к оказанию помощи. К началу 1960-х годов намечался более фундаментальный пересмотр последнего. Дни спонтанных попыток оказания помощи внезапно оказавшимся в нужде странам третьего мира – Гвинее, Индонезии и Египту и др. – были сочтены. Некоторые ученые отмечали ужесточение советских критериев оказания помощи. Согласно Валкенир, это произошло примерно в 1964 году, до отстранения Хрущева. Микоян уже намекал на переоценку практики оказания помощи на XXII съезде партии в октябре 1961 года, и вскоре сотрудникам научных учреждений было поручено более тщательно проанализировать эффективность советской помощи. Такая тенденция, по словам Валкенир, закрепилась после свержения Хрущева, когда «стремление к экономической выгоде стало важным критерием» [Valkenier 1983:12]. Экономист Ф. Хольцман, вероятно, был ближе всего к истине, предположив, что в системе оценки советской помощи и торговле всегда присутствовал важный экономический критерий, хотя он стал более выраженным в эпоху Брежнева [Holzman 1974: 349–363].

В 1961 году у сотрудников ГКЭС уже были сомнения по поводу прямолинейной политики помощи Советского Союза. Например, не рассматривался вопрос о форме предоставления помощи, которая способствовала бы активизации торговли между Советским Союзом и страной-реципиентом. В Индии советские специалисты строили нефтеперерабатывающие заводы, не оговаривая увеличения поставок в эту страну сырой нефти; к тому же управление этими заводами перешло в руки Royal Dutch Shell. В Турции стекольный завод, построенный рабочими СССР, попал в зависимость от американского сырья. В Камбодже, Индонезии и Бирме советские специалисты строили больницы, не настаивая на том, что советская сторона будет поставлять медикаменты[662]. Кроме того, бартерным спискам не было уделено должного внимания. Они часто оставались расплывчатыми, в результате чего советское руководство принимало товары, которые не были в СССР дефицитными благами. Показателен случай с египтянами, настоявшими на погашении долгов овощами. В докладе ГКЭС утверждалось:

При определении объектов, в строительстве которых СССР будет оказывать слаборазвитым странам содействие, необходимо учитывать не только их запросы по строительству индустриальных и других объектов, но и наши интересы в получении из этих стран нужных для нашего народного хозяйства товаров[663].

Что касается Индонезии, например, советское руководство было заинтересовано в каучуке и олове, и все же оно не оказало никакой помощи, которая могла бы увеличить производство этих товаров. В 1961 году в офисах ГКЭС, кажется, мало задумывались о старых марксистских сентенциях по поводу эксплуататорской торговли – чистая национальная выгода, а не экономическая независимость партнеров или репутационные приобретения была главной целью советской внешней торговли на протяжении 1960-х годов.

В Индии, например, советское руководство предприняло попытки пересмотреть старые отношения, которые сослужили ему хорошую службу. Запрос индийской частной компании о помощи в строительстве завода, который будет производить 4 млн роликовых подшипников в год, был поддержан советским торговым представителем в Индии, но не сотрудниками Госплана в Москве. К 1963 году П. Истерн был агентом «Станкоимпорта» в Индии уже почти десять лет; четыре завода по производству роликовых подшипников уже строились там с иностранной помощью, что, по мнению торгового представителя, означало, что у иностранных компаний не возникнет проблем и с проектом Перриса. Несмотря на предупреждения торгового представителя о том, что такой ответ навредит отношениям «Станкоимпорта» с индийской фирмой, Госплан решил, что советские ресурсы лучше потратить на строительство подобного завода в Советском Союзе и экспорт роликовых подшипников в случае необходимости в Индию[664].

В том же году, когда BG India обратилась в «Проммашэкспорт» с просьбой о помощи в строительстве завода, который должен был производить 253 тыс. электрических счетчиков в год, ответ руководства был столь же прагматичным. Фирме требовалась помощь в организации строительства, трансфер советских технологий и технологической документации[665]. Госплан, однако, придерживался экономически трезвого подхода. Советский Союз уже произвел достаточное количество электрических счетчиков, которыми можно снабдить Индию, и передача технологий только помешала бы такому экспорту[666].

Нет никаких сомнений в том, что политика играла важную роль в планировании внешней торговли, и в пользу этого тезиса всегда можно привести много примеров; менее ясна доля этих случаев в общем объеме торговых операций, осуществляемых в настоящее время. Хольцман справедливо утверждал, что капитал, вложенный во внутреннюю советскую экономику, почти всегда давал бы более высокую норму прибыли, чем процентная ставка в 2,5 %, которую СССР получал в рамках программ помощи, – более того, возможно, до трети товаров, поставляемых в рамках последних, в любом случае было приобретено странами третьего мира, если бы они не предоставлялась в качестве помощи [Holzman 1974: 350–353]. Подобные соображения, однако, тогда нельзя было услышать в Кремле. Речь шла об экономической зависимости бывших колоний, и считалось, что до тех пор, пока эта зависимость существует, Советский Союз не сможет воспользоваться плодами справедливой и взаимовыгодной торговли, которую он надеялся вести с развивающимися странами. Результатом стало увековечение привычного коммерческого существования под безжалостным давлением враждебного и экономически подавляющего Запада как для Советского Союза, так и для его партнеров.

Эта задача-максимум так и не была реализована, потому что экономики третьего мира в большинстве своем оставались смешанными и всегда были восприимчивы к западным кнутам и пряникам. Кроме того, советское руководство было хорошо осведомлено о недостатках поставляемых на рынки третьего мира товаров, спрос на которые спустя десять лет после того, как СССР впервые вышел на эти рынки, несколько снизился[667]. К середине 1960-х годов доля торговли со странами третьего мира в общем объеме советской внешней торговли стабилизировалась на уровне около 10–13 %, в то время как доля торговли с Европой, Японией и Соединенными Штатами продолжала расти[668]. Это было трудно предсказать, но оказалось, что выгодный обмен между Советским Союзом и странами третьего мира имел естественный предел.

Заключение: наследие Микояна