Послевоенный период: бреттон-вудская холодная война
Дискуссии об истоках начавшейся в середине 1940-х холодной войны неизменно велись вокруг вопроса идеологии. Ученые демонстрировали политикам США преимущества сомнений на этот счет, описывая курс США как разумный ответ либо на советские инициативы, либо на ситуацию, сложившуюся на местах. С другой стороны, внешняя политика Сталина породила, по сути, два видения проблемы: защита от революционной агитации или реальная политика против идеологии[87]. Удивительно то, что их представляют взаимоисключающими. Такой подход закрывает возможность ведения продуктивной дискуссии. Современная академическая мода побуждает ученых в большей своей части тяготеть к исследованию идеологического детерминизма, который становится все ближе к методологии Госдепартамента времен знаменитой телеграммы поверенного в делах США Дж. Кеннана[88]. Утверждается, что советский процесс принятия решений подчиняется идеологии, которая полностью искажает реальность. Эта идеология безоговорочно трактуется как «марксистско-ленинская» и подлежащая осуждению за все неудачи, явившиеся ее следствием. Этот аргумент по-прежнему актуален для наших сегодняшних убеждений.
Однако сходство экономических выводов советского руководства и американцев говорит о том, что не вписывается в рамки дискурса «идеология против безопасности». Восстанавливая систему, которая должна была выдержать как крах либерального порядка в 1930-х годах, так и последовавшие за ним войны, Сталин учитывал возможность повторного провала глобального рынка[89]. Однако план Маршалла, создание бреттон-вудских институтов и многочисленные эксперименты с социал-демократией по всей Западной Европе были вызваны теми же опасениями – все вышеназванное было призвано предотвратить рецидив катастрофических 1930-х годов. Безотчетный страх, порожденный недавним опытом, руководил политикой обеих сторон. В основе американской (массовая бедность приведет к коммунизму в Западной Европе) и советской (массовая бедность приведет к противоречиям и третьей мировой войне) позиций лежал страх, подталкивающий к соблазнительным, но упрощенным прогнозам. При оценке относительной «иррациональности» той или иной идеологии сегодня эти прогнозы не имеют для историка большого значения. Однако они позволяют нам судить о сложившемся после войны широком, идеологически нейтральном консенсусе относительно реальной угрозы нерегулируемого рынка и хрупкости послевоенного экономического порядка[90]. Выстраивание политики после трех десятилетий глобальной социально-политической дезинтеграции с учетом этих рисков нельзя рассматривать как отклонение от разумной политики или отказ от здравого смысла. Тем не менее именно этим пониманием оперируют ученые при определении внешней политики Сталина как «идеологической»[91]. Ясность в обсуждение вопроса должен внести подход, учитывающий как материальные условия, в которых принимались решения, так и экономические чаяния советского руководства.
Опровергая многочисленные нарративы об истоках холодной войны, в которых Восток и Запад предстают как стороны с равными амбициями и ресурсами, Советский Союз фактически был «истощенной» страной. Все европейские страны Запада и Востока, включая СССР, обращались к США за помощью, необходимой для послевоенного восстановления. В начале 1946 года Кеннан предупреждал, что Советский Союз был «политической силой, фанатично преданной идее невозможности установления постоянного modus vivendi с Соединенными Штатами»; он считал, что «для сохранения безопасности советской власти желательно и необходимо, чтобы внутренняя гармония нашего общества была нарушена, чтобы наш традиционный способ жизни был уничтожен, а международный авторитет нашего государства подорван» [Jensen 1993:28]. Едва ли Госдепартамент США придал этому значение, но Кеннан никогда не был так далек от истины. Несмотря на то что Сталин считал, что империалистические противоречия выльются в новую войну [Чуев 1991: 62–63][92], советское руководство стремилось включиться в систему финансового и коммерческого обмена, которая могла гарантировать быстрое восстановление СССР. Хоть Соединенные Штаты и способствовали изоляции Советского Союза и окружили его военными базами, постоянная оккупация США Западной Германии дала советскому руководству ощущение большей безопасности, чем когда-либо с момента прихода к власти в 1917 году [Judt 2005: 243][93]. Несмотря на то что официальный советский дискурс выстраивался вокруг экзистенциального конфликта с капитализмом – наряду с внутренними репрессиями, – финансовая и коммерческая практика Советского государства была отмечена не враждебностью и подрывной деятельностью, как утверждается в большей части текстов времен холодной войны, а поиском компромисса, сотрудничества и в конечном счете уступками. Холодная война означала стабильность, которой советское руководство не знало в межвоенный период, однако она не была результатом равновесия в биполярном мире, как предполагают некоторые тексты времен холодной войны[94]. Торговая и финансовая практика СССР говорит о стабильности, рожденной американской и потом западной экономической гегемонией, с которой подвергнутые остракизму Советы искали modus operand, а в конечном счете – возможности выгодной вовлеченности.
Предчувствие войны
Первые месяцы войны на Западе открыли для Советского Союза, который последние десять лет пребывал в крайне опасном состоянии автаркии, новые коммерческие возможности. В феврале 1940 года, когда торговое соглашение между СССР и Германией еще было в силе, Микоян сообщил Сталину и Молотову о возможности перевозки во Владивосток оплаченной Германией американской нефти, отправленной, предположительно, друзьями фюрера в Соединенных Штатах. Взамен Советский Союз должен был бы предоставить Германии эквивалентное количество бакинской нефти. Это странное деловое предложение сэкономило бы советскому руководству твердую валюту, а также разгрузило бы движение поездов, вагонов и грузов по Транссибирской магистрали, поскольку восточные регионы в таком случае снабжались бы западноуральской нефтью[95]. Те же американские поставщики нефти были также готовы отправить нефть в Мурманск, где немцы предложили построить резервуары для хранения нефти перед ее транспортировкой в Германию. Это была рабочая схема тайной переправки американской нефти в нацистскую Германию. Хотя у Советского Союза не было бы прав на эту нефть, он мог бы использовать резервуары для ее хранения во время войны и оставить их после нее [Gaddis 1987][96]. Союз с Германией также на короткое время возродил традиционный советско-германский обмен сырьевыми товарами, необходимыми для промышленного оборудования, – повторяющиеся и выгодное обеим сторонам сотрудничество, которое процветало всякий раз, когда этому способствовала экономическая и геополитическая конъюнктура.
Однако нападение Германии летом 1941 года положило конец этой торговле и привело к совершенно иному экономическому обмену, осуществляемому в рамках программы ленд-лиза. Согласно глубоко укоренившемуся представлению, которое впервые было сформулировано в одобренной Сталиным книге председателя Госплана Николая Вознесенского «Военная экономика СССР в период Отечественной войны», британская и американская помощь в рамках ленд-лиза составляла всего 4 % от общего объема советского военного производства. Однако в авторитетном исследовании историка-экономиста Марка Харрисона, посвященном советской экономике военного времени [Harrison 1996][97], представлены другие цифры: ленд-лиз и другая помощь США и Великобритании повысили показатель ВВП во время войны в среднем приблизительно на 8 % [Harrison 1996: 142–145][98]. Объем помощи в долларовом эквиваленте составил 11,93 млрд[99]. Однако она была распределена неравномерно: большая ее часть была предоставлена в течение последних двух лет войны и лишь какой-то минимум поступил в советские порты в самые мрачные для Советского Союза месяцы – до и во время битвы за Сталинград[100].
Такой объем помощи, возможно, составлял утроенную сумму советского импорта в 1931 году[101]. И ее значение для советской материальной базы не следует преуменьшать. В рамках программы ленд-лиза поставлялись самолеты, танки и автомобили, если мы говорим о транспортной отрасли; радиоприемники, если мы говорим о сфере коммуникаций; промышленные материалы, в особенности железо, цветные металлы, топливо, резина, продукты питания. Благодаря ей солдаты Советского Союза могли действовать последние два года войны более стремительно, скоординировано, не падая в голодные обмороки. Поскольку советская экономика находилась на грани краха, система расчетов в рамках программы ленд-лиза позволила советскому руководству инвестировать крайне скудные ресурсы с целью смягчения последствий голода и амортизации основного фонда. Она также способствовала восстановлению производственных мощностей и инфраструктуры после войны, позволила, если использовать экономическую лексику, избежать больших потерь трудового капитала[102]. Кроме того, поскольку основную часть помощи Советскому Союзу составляли передовые технологии, их заимствование и использование в отечественном производстве повысили уровень производительности труда [Hanson 2003: 24]. Только в конце 1950-х годов, во времена инициированных Хрущевым проектов «под ключ» и активизации экономического взаимодействия с Западом, Советский Союз снова получил доступ к западным технологиям.
Война обрушила платежный баланс Советского Союза и других европейских стран. К 1945 году СССР импортировал в десять раз больше товаров, чем экспортировал [Nove 1992:296][103]. Как и после Первой мировой войны, советское руководство активно тратило золотые резервы и продолжало использовать золото для расчетов в течение нескольких лет[104]. Поэтому неудивительно, что оно не только одобряло американские кредиты, но и добивалось их; Сталин и Молотов ожидали получить эти кредиты с того момента, когда победа в Сталинграде развеяла страхи первого относительно возможной разрядки между англосаксонскими державами и Гитлером[105]. Погоня за западными кредитами во многом соответствовала довоенному внешнеэкономическому курсу. Принятие СССР на себя основного удара немецкой военной машины и большей части бремени войны против нацистов, чрезмерная, с советской точки зрения, задержка открытия Второго фронта – все это придало ожиданию большого кредита нравственный аспект.
Как позже вспоминал Микоян, достижение договоренностей по предоставлению послевоенных кредитов на восстановление было одной из его приоритетных задач на последних этапах войны. Администрация Рузвельта уполномочила посла США У А. Гарримана обсудить послевоенные займы еще в феврале 1944 года[106]. Согласно Микояну, именно этот посол впервые предложил Советскому Союзу кредит на сумму один миллиард долларов незадолго до Ялтинской конференции [Микоян 1999:493–494][107]. Если бы это предложение было максимально быстро принято, возможно, Советский Союз действительно бы получил американский заем. Однако Сталин настоял на шестимиллиардном кредите, и сделка не состоялась. Микоян, отстаивающий необходимость двухмиллиардного, был удивлен позицией Сталина и пытался убедить его, что попытка получить столь внушительную сумму обречена на провал. Он не знал, что Госдепартамент был готов предоставить в то время «несколько миллиардов»[108]. Министр финансов Г. Моргентау обратился к президенту Рузвельту с просьбой о выделении СССР 10 млрд[109]. Сомнения по поводу одобрения Конгрессом столь значительной суммы, однако, не позволили реализовать план. Тем не менее важность кредитов была ясна всем, и Микоян не прекращал предпринимать попыток получить их до тех пор, пока обе стороны продолжали диалог. «Занимаясь вопросами экономики и хорошо зная наши потребности внутри страны, – писал он позже, – я понимал, что послевоенных экспортных ресурсов у нас будет крайне мало ввиду разорения хозяйства и огромных потребностей внутри страны, поэтому без больших кредитов развивать внешнюю торговлю и иметь большой импорт, так необходимый нам, нельзя» [Микоян 1999: 494].
Во время Тегеранской (1943 г.) и Ялтинской конференций (1944 г.) Сталин описывал преимущества, которые откроются американским фирмам на советских рынках, в радужных тонах – многообещающая перспектива для руководства США[110]. В конце концов, именно сокращение мирового экономического обмена, а не сознательная политика советского руководства ограничила советский спрос на импорт в 1930-е годы. Хотя экспортный потенциал СССР, как можно было ожидать, останется в ближайшем будущем ограниченным, немецкие репарации ускорили бы восстановление советской экономики, в то время как американские кредиты позволили бы восстановить ее внешнеторговый сектор[111]. Очевидно, обе стороны смотрели в одном направлении. В ходе проходивших в последний год войны в Госдепартаменте дискуссий, посвященных этому вопросу, единственным, помимо одобрения Конгрессом, сдерживающим фактором при принятии решения о сумме был советский экспортный потенциал и, следовательно, способность СССР погасить кредит. Администрация Рузвельта рассчитывала поставить огромные запасы советских сырьевых ресурсов на службу мировой экономике и, возможно, получить в придачу некоторые политические уступки.
Советское руководство укрепилось в вере в то, что долгосрочные кредитные соглашения нормализуют торговые и, следовательно, политические отношения. В 1946 году под влиянием нарастающей напряженности Сталин пересмотрел сумму запрашиваемого кредита —1 млрд долларов – и поставил этот вопрос в переговорах с американцами на первое место. О чем бы ни шла речь – о гражданской авиации, свободном и открытом судоходстве по имеющим международное значение рекам, жалобах американских граждан на советское правительство, международных законах об авторском праве или каком-либо сотрудничестве между двумя державами по вопросу экономической помощи европейцам – ни один из этих пунктов, предложенных Госдепартаментом, не должен был продвигаться вперед без резолюции по американским кредитам[112]. В то же время советское руководство было озабочено получением займов от других европейских стран. Наибольшего успеха оно добилось со Швецией, которая в середине 1946 года предложила для оплаты шведских поставок в СССР долгосрочную кредитную линию в 200 млн шведских крон (около 55 млн долларов)[113].
С точки зрения советского руководства, основным препятствием к достижению соглашения были все более радикальные планы Америки по трансформации послевоенного порядка. Советское руководство вскоре осознало, что получение кредита будет связано с принятием множества сдерживающих условий[114]. Оно могло бы избавиться от ложных ожиданий, если бы только обратило внимание на британский пример: уже в 1941 году для того, чтобы получить помощь по ленд-лизу от американцев, англичанам приходилось идти на компромисс, затрагивающий имперские преференции и тарифные соглашения. По мере того как американские планы по восстановлению Европы и мировой экономики постепенно становились все более амбициозными, СССР все чаще стал рассматриваться как угроза, а не как партнер, с которым можно воплотить эти планы в жизнь.
Советское руководство выходит из игры
Согласно часто приводимым статистическим данным, в конце Второй мировой войны производство США составляло около половины мирового экономического производства. Скорость, с которой эта страна превратилась в экономического гиганта, для истории человечества беспрецедентна. Экономика США, доминировавшая в 1939 году и составлявшая примерно половину экономик Европы, Японии и Советского Союза вместе взятых, превосходила их совокупный размер уже через семь лет. Например, к 1946 году объем производства стали в США превышал объемы Германии, Великобритании и Советского Союза вместе взятых более чем в два раза, тогда как в 1939 году объем первых составлял 85 % совокупного объема вторых [Frieden 2006: 262]. Великая депрессия, последовавшая за ней война и в первую очередь явное экономическое превосходство Соединенных Штатов в сфере торговли и финансов укрепили уверенность американских лидеров в том, что именно их страна больше всего потеряет от возвращения к мировой автаркии и политике «разори соседа». Чем очевиднее становилась экономическая слабость других держав, тем решительнее Соединенные Штаты брали на себя бремя руководства мировой экономикой.
В результате Бреттон-Вудской конференции, проходившей в штате Нью-Гэмпшир, были учреждены финансовые и коммерческие институты, призванные контролировать процесс постепенного снижения барьеров для торговли и капитала, необходимых для бесперебойного функционирования международной либеральной экономики. Путь к реализации Бреттон-Вудского соглашения был тернист, не в последнюю очередь из-за нежелания европейцев расставаться с дискредитированной системой имперских преференций. Но, отчаянно нуждаясь в американском кредите, европейские державы уступили американскому давлению в этом и других вопросах (например, в вопросе европейской экономической интеграции). Послевоенное восстановление не было гладким: европейский долларовый дефицит препятствовал требующемуся импорту продукции Соединенных Штатов; вместе с тем Восточная Европа с ее рынками и ресурсами медленно выходила из сферы экономического влияния Западной Европы. План Маршалла, проводимая в 1949 году девальвация европейских валют по отношению к доллару, корейская война и использование ресурсов колоний европейскими державами постепенно изменили ситуацию. Бреттон-Вудская система заработает в полную силу только с конца 1950-х годов, когда основные мировые валюты наконец станут конвертируемыми[115].
В своих послевоенных планах советское руководство не смогло предположить, насколько настойчиво Соединенные Штаты возьмут бразды правления в свои руки и изменят мировой экономический ландшафт. Советская система появилась в контексте угасания предыдущего либерального порядка, основанного на золотом стандарте. Победа в войне не только обеспечила выживание советской системы, но и узаконила ее структуру. Идея значимой роли государства в экономической жизни страны господствовала не только в Советском Союзе: государственный контроль над социальными и экономическими делами стал определяющей чертой послевоенной политической экономии как в Европе, так и в Северной Америке[116]. Однако для США этого было недостаточно: американские политики представляли себе мировую экономику, регулируемую посредством институтов кооперативного управления, которое позволило бы избежать ошибок межвоенного периода. Интеграция в эту глобальную архитектуру Советского Союза повлекла бы за собой полную реорганизацию его системы: упразднение монополии государства на внешнюю торговлю и возврат к провальной финансовой политике 1920-х годов, в результате которой рубль стал конвертируемой валютой лишь на несколько лет. По этой причине полная интеграция была неудачной идеей, и советское руководство проявило мало интереса к переговорам, проходившим в Бреттон-Вудсе, штат Нью-Гэмпшир. Тем не менее оно надеялось воспользоваться оживлением мировой экономики и открытием мировых финансовых рынков.
Сталин рассчитывал на сохранение хороших отношений с военными союзниками. Апокалиптическое имперское соперничество не уничтожило надежду. Убеждения Сталина были подкреплены некоторыми ранними аналитическими докладами группы Молотова, в которых рассматривались способы, как пережить грядущие бури и как наилучшим образом обезопасить Советский Союз и завоевания революции от экономической борьбы будущего. В этих отчетах, написанных в последние месяцы войны, благорасположение Запада рассматривалось как нечто само собой разумеющееся. В самом деле, советское руководство ожидало, что соперничающие державы будут добиваться его поддержки [Pechatnov 1995][117]. Более того, оно полагало, что экономическое возрождение в Европейском регионе и экономическое процветание Америки зависят от советских сырья и рынка, жаждущего западных продуктов и технологий[118].
В течение двух лет, до тех пор пока политические споры относительно Восточной Европы и Германии не зашли в тупик, Сталин разделял эту точку зрения. Поэтому неудивительно, что, несмотря на то что в течение этих двух лет позиции обеих сторон укрепились, Сталин и Молотов ответили на объявленный в июне 1947 года план Маршалла попытками докопаться до сути американского предложения. В том же месяце на встрече со своими британскими и французскими коллегами на набережной Орсе в Париже Молотов пытался выяснить, располагают ли они большим объемом информации, чем тот, что содержался в речи Маршалла [Мее 1984: 130]. В сопровождении делегации из 100 человек советский министр иностранных дел прибыл в Париж для переговоров по поводу условий включения СССР если не в либеральный мировой порядок, то по крайней мере в систему европейского экономического обмена, обеспеченную американским капиталом.
Вскоре его ждало разочарование. Еще 23 мая 1947 года Кеннан, директор Отдела планирования политики, написал заместителю госсекретаря Д. Ачесону, что любой план экономического восстановления Европы должен быть составлен таким образом, чтобы «страны – сателлиты России либо отказались от участия из-за нежелания принять предложенные условия, либо согласились пересмотреть исключительную ориентацию своих экономик»[119]. Что касается Великобритании и Франции, то еще 18 июня американский посол во Франции Джефферсон Каффери сообщил госсекретарю Маршаллу о том, что «англичане считают, что участие России значительно осложнило бы ситуацию и что, возможно, будет лучше, если русские откажутся от приглашения. Они говорят мне, что французы [кажется] с ними полностью солидарны»[120]. За этим сообщением последовало сильное заявление:
[Министр иностранных дел Великобритании Эрнест] Бевин и [министр иностранных дел Франции Жорж] Бидо обсуждали этот вопрос со мной тет-а-тет, они высказали надежду, что советское руководство откажется сотрудничать, и уверили в том, что готовы «идти вперед полным ходом, даже если оно будет сопротивляться»[121].
После нескольких дней переговоров, во время которых Молотов просил о сохранении конфиденциальности и был, по мнению Каффери, более сговорчив, чем обычно, стало ясно, что западные должностные лица намерены исключить Советский Союз из переговорного процесса, если последний не захочет полностью отказаться от контроля над Восточной Европой[122]. Находясь в Париже, Молотов писал Сталину:
Как Англия, так и Франция находятся в весьма затруднительном положении и не имеют в своих руках серьезных средств для преодоления своих экономических затруднений. Единственная их надежда на Соединенные Штаты, которые требуют от Англии и Франции создания какого-либо общеевропейского органа для облегчения вмешательства Соединенных Штатов как в экономические, так и политические дела европейских стран[123].
Несмотря на различия в идеологических взглядах, обе стороны понимали ситуацию одинаково. Ближайший помощник Маршалла Ч. Болен позднее писал:
Мы не верили в то, что Советский Союз согласится на американскую проверку расходования товаров и средств. Кроме того, мы скептически относились к возможности Советского Союза сохранить контроль над Восточной Европой в том случае, если эти страны смогут участвовать в коллективном предприятии [Bohlen 1973: 264–265].
В последующие годы Соединенные Штаты действительно добились больших успехов в разрушении имперских преференций и стимулировании европейской интеграции. Это была именно та цена, которую Советский Союз, как бы он ни жаждал получить американские кредиты, не желал платить[124].
Вместо этого советское руководство решило получить необходимые ресурсы путем массового разграбления побежденных стран и некоторых стран-союзников[125]. Оно осуществлялось тремя способами: самым грубым среди них была перевозка целых заводов на территорию Советского Союза; СССР также принудил страны к продаже ресурсов по очень низким ценам; контроль над многими крупными фирмами Восточной Европы перешел к советскому руководству. Трудно измерить выгоду Советского Союза от такого взаимодействия. Польша, как известно, поставляла Советскому Союзу уголь по ценам значительно ниже мировых, но СССР отвечал тем же. В коммунистическом блоке это была широко распространенная практика; произвольное ценообразование было одним из отличительных признаков внутриблоковой торговли. Можно назвать по крайней мере двух наказанных за слишком жесткие переговоры с Советским Союзом министров внешней торговли – министров Болгарии и Чехословакии. Справедливо будет сказать, что послевоенные репарации принесли СССР существенные выгоды.
Однако разграбление вскоре прекратилось. Еще до успешной реализации плана Маршалла Советский Союз приступил к нормализации торговых отношений с Восточной Европой – в той мере, в какой они была возможна в условиях советской военной оккупации. Уже в начале 1947 года советское руководство обсуждало способы облегчения «чрезмерного налогового обложения» акционерных обществ Восточной Европы[126]. С 1947 по 1948 год оно заключило кредитные соглашения с Болгарией и Чехословакией и сократило в два раза румынские и венгерские репарации. В 1950 году советское руководство сделало то же самое для Восточной Германии [Nove 1992: 322–323]. В 1949 году был учрежден Совет экономической взаимопомощи (СЭВ). Эта организация должна была координировать производство и способствовать интеграции экономик стран Восточного блока, однако она так и не смогла преодолеть двустороннюю систему внутриблоковой торговли. Хотя штаб-квартира СЭВ находилась в Москве и сама организация следовала выбранному здесь же курсу, Советский Союз, в отличие от Соединенных Штатов, так и не смог убедить своих союзников принять свое коммерческое лидерство. Причина этого проста: согласно политологу Р. Стоуну, «торговая политика в советском блоке вращалась вокруг возможностей, создаваемых искаженными ценами, установленными Советом экономической взаимопомощи» [Stone 1996: 5]. Хотя цены СЭВ имели мало отношения к ценам на мировых рынках, они в значительной степени играли на руку восточноевропейским странам и создавали извращенные стимулы для уклонения от международных обязательств, которые, возможно, были выгодны всем в целом, – все это, в сочетании с институциональной дезорганизацией в Советском Союзе, позволяло меньшим по размерам сателлитам последовательно противостоять попыткам СССР установить более справедливые условия торговли. Сателлиты субсидировались страной, которая была, по сути, менее развита, чем многие из них.
Советское руководство преуспело в одном: оно увеличило товарооборот со странами Восточной Европы. Предвосхищая ситуацию второй половины 1950-х годов – период расширения географии торговых обменов Советского Союза, – объем товарооборота СССР со странами Восточной Европы увеличивался с поразительной скоростью – хотя, как и в случае более позднего расширения, изначальный уровень был незначителен. С 1946 по 1950 год внешнеторговый оборот увеличился более чем вдвое: с 1,3 млрд до 2,9 млрд рублей [Министерство внешней торговли 1971: 8]. В последующие пять лет он почти удвоился. Рост, особенно к 1950 году, происходил почти исключительно за счет расширения торговли с Восточной Европой и Китаем.
На вопрос о том, когда послевоенная эксплуатация Восточной Европы превратилась в субсидирование, ответить нелегко. Чехословацкие плановики, опрошенные Стоуном, утверждали, что условия торговли были приемлемыми для Чехословакии еще до создания СЭВ. Они могли продавать СССР почти любую промышленную продукцию, которую хотели. Восточную Германию – другой экономически развитый регион блока, – вероятно, также устраивали условия торговли после того, как в 1954 году были отменены репарации [Stone 1996: 31][127]. Как бы то ни было, послевоенная Восточная Европа стала для СССР первым регионом, с которым можно было торговать без существенных экономических или политических трудностей. Показательно, что они воспользовались представившейся возможностью – это предвещало грядущий взрыв (см. рис. 7).
Приостановленный Бреттон-Вудс: экономика политического остракизма
Но хоть внешнеторговый оборот СССР и рос, экономический обмен с Западом замедлялся. Межвоенные годы продемонстрировали, насколько опасна международная финансовая система, предоставляющая капиталу полную свободу передвижения, особенно в условиях финансового кризиса, характеризующегося значительной вызванной войной несбалансированностью в распределении капитала. Этот послевоенный период мало чем отличался от предыдущего: как после Первой мировой войны, так и после Второй США накопили чрезмерные объемы капитала. В 1948 году Соединенные Штаты владели двумя третями мировых валютных резервов [Eichengreen 2008:112]. Потоки американского капитала восстановили европейскую экономику в межвоенный период; проблемы начались, когда эти потоки резко сократились. Гибель межвоенной финансовой системы предопределили порочная политика корректировки, строгая экономия, идущая в паре с отсутствием международного финансового сотрудничества. Послевоенная Бреттон-Вудская система разрабатывалась с учетом всех вышеупомянутых ошибок, что особенно заметно по реакции на первую серьезную проблему – существенную нехватку долларов в Европе.
Рис. 7. Внешнеторговый оборот по регионам (в млн руб. 1961 года) Источник: [Внешняя торговля за 1918–1966: 62].
Главной целью Бреттон-Вудских переговоров был переход к конвертируемости европейской и японской валют. Они должны были быть привязаны к доллару, поэтому была сохранена одна из наиболее очевидных положительных черт золотого стандарта: предсказуемость обменного курса. Для достижения этой цели должен был широко использоваться контроль за движением капитала. Он позволил бы правительствам свободно проводить внутреннюю политику воздействия на экономику в соответствии с теорией Дж. М. Кейнса. Это была свобода, которой они не имели при гораздо более жесткой привязке к золоту. Международные организации, такие как Международный валютный фонд (МВФ) и Всемирный банк, следили бы за нормальным функционированием системы. Проблема заключалась в том, что в первые послевоенные годы европейским странам было очень трудно обеспечивать приток долларов из Соединенных Штатов – другими словами, осуществлять туда экспорт. И все же эти доллары были крайне нужны для импорта сырья и промышленных американских продуктов, необходимых для восстановления. Дефицит этих товаров породил долларовый дефицит, который вынудил европейские страны ввести строгий контроль над капиталом, а также драконовскую систему импортно-экспортных лицензий. Роковое решение о восстановлении конвертируемости британского фунта в 1947 году – скорее американское, чем британское – значительно задержало процесс отмены валютных ограничений и ускорило процесс реализации плана Маршалла[128]. Массовое кредитование в долларах США, направленное на восстановление Европы, облегчило проблему, но она не была по-настоящему преодолена до конца 1950-х годов.
Советское руководство, желающее сохранить экономическую систему, не могло стремиться к конвертируемости; централизованная экономика обессмысливала активное участие СССР в Бреттон-Вудской системе. Вопреки представлению об эквивалентности сил, укоренившемуся благодаря подавляющему большинству нарративов о холодной войне, параллельная система экономического и финансового обмена Советским Союзом не была создана. Если Организацию Варшавского договора (ОВД) еще можно назвать аналогом Организации Североатлантического договора (НАТО), то СЭВ несравним по эффективности или масштабности с Бреттон-Вудской системой. Вместе со своими партнерами по СЭВ Советский Союз оставался придатком гораздо более крупной и доминирующей либеральной конструкции. Торговое и финансовое взаимодействие между Востоком и Западом возобновилось только тогда, когда проблема дефицита доллара разрешилась и строгий европейский валютный контроль постепенно отступил. До этого времени советскому руководству оставалось только сетовать на коммерческую дискриминацию, эмбарго – обвинения, имеющие под собой основания, – и возмущаться по поводу системы лицензирования импорта и экспорта, с которой оно столкнулось, как только после притока финансовых средств в рамках плана Маршалла экономические отношения с Западной Европой начали набирать обороты. Немногие работы, посвященные экономической холодной войне, фокусируются на важной черте ее раннего этапа – организованной США экономической блокаде СССР [Jackson 2001; Zhang 2001]. Но система импортных лицензий, необходимых для функционирования Бреттон-Вудской системы, стала для советского руководства, которое было склонно видеть политику везде, где сделки с частными предприятиями натыкались на стену правительственного лицензирования, еще большим ударом. На исследовании чего должен сосредоточиться историк? Несмотря на значительные усилия США по принуждению Европы и Японии к соблюдению эмбарго на стратегические товары, запретительные списки не дожили до постдефицитного периода – периода, когда рычаги влияния США на своих союзников перестали работать (по крайней мере, уже не работали так, как раньше).
С другой стороны, системные ограничения в большей степени определяли границы экономической, чем политической деятельности СССР. Это было особенно верно в отношении самого фундаментального правила системы: если раньше, в эпоху золотого стандарта, советское руководство стремилось накапливать золото, теперь оно стремилось накапливать долларовые резервы. Мимолетный эпизод финансовой паники, с которым советское руководство столкнулось вопреки своим оптимистическим прогнозам, лучше всего отражает природу властных отношений в новом либеральном порядке. В середине 1948 года, когда напряженность достигла небывало высокого уровня и продолжала расти, советское правительство стало опасаться за состояние скудных резервов СССР. Более двух третей резервной суммы – 74,5 млн долларов – лежало в американских банках, и почти половина этой суммы ушла на оплату импорта каучука. Советское руководство боялось, что Соединенные Штаты смогут заморозить с трудом заработанные сбережения, значительная часть которых, как известно, была сформирована в результате продажи зерна в голодном 1947 году[129]. Оно решило перевести их в европейские банки, до которых длинная рука Дяди Сэма, конечно, могла дотянуться, но с которыми, в отличие от банков североамериканского колосса, было еще возможно (по мнению советского руководства) развитие финансовых отношений[130]. Это стало предвестием рынка евродолларов, который возник в середине 1950-х годов, – долларового фонда, хранящегося за пределами Соединенных Штатов и, следовательно, находящегося вне их контроля [Schenk 1998: 221–238][131]. Спустя определенный промежуток времени был накоплен огромный запас нерегулируемых долларов, который утянул всю Бреттон-Вудскую систему на дно[132]. По иронии судьбы единственная подрывная антисистемная деятельность СССР была движима попыткой советского руководства отстоять свое место в либеральной мировой системе.
Переговоры по поводу кредита с англичанами свидетельствуют о стремлении ищущего компромисса руководства справиться с непростой ситуацией, характеризующейся как ухудшение платежного баланса и, следовательно, уменьшение способности выплачивать военные долги. Как и во время Великой депрессии, надеясь сохранить кредитоспособность в рамках либеральной финансовой конструкции послевоенного периода, советское руководство не хотело объявлять дефолт[133]. Англичане были первыми, кто вел серьезные переговоры о торговых соглашениях с СССР. Это было отражением не известного коммерческого инстинкта британцев, а стойкости Британской империи. Что касается многосторонней торговли и валютной гибкости, Бреттон-Вудская система сдерживала Великобританию меньше, чем другие европейские государства. Стерлинговая зона была шире долларовой, и Англия исторически имела дефицит платежного баланса с СССР, что позволяло последнему использовать излишки фунта стерлингов в других регионах зоны. В результате Великобритания могла позволить себе отрицательный платежный баланс с СССР до тех пор, пока англичане могли поддерживать положительное сальдо торговли со своими колониями. Советское руководство, в свою очередь, было удовлетворено возможностью накопить фунты и потратить их в этих колониях.
Многие западные должностные лица торговых ведомств и ученые считали, что, если одним из определяющих аспектов советской экономической жизни была существенная нехватка потребительских товаров, Советское государство будет в первую очередь заинтересовано в восполнении этой нехватки. Именно с такими допущениями англичане подошли к торговым переговорам с советским руководством. Англичане предлагали товары широкого потребления в обмен на необходимое им, но это не интересовало другую сторону. Они осознали, что работают на удовлетворение безмерного спроса Советского Союза на промышленное оборудование и другие технологические ресурсы[134]. В течение следующего десятилетия в ходе переговоров с другими богатыми странами советское руководство демонстрировало ту же модель поведения. Англичане периодически пытались продать потребительские товары, но им отвечали так же, как в июне 1952 года ответил Сталин: Советский Союз заинтересован только в традиционном советско-британском обмене сырьевых товаров на промышленное оборудование и технологии[135].
Хотя это недопонимание было устранено, чрезвычайно сложная ситуация начального этапа Бреттон-Вудской системы способствовала продолжению неустойчивых отношений между СССР и Великобританией. План по торговле между двумя бывшими союзниками был подготовлен в декабре 1947 года, и через год советское руководство выполнило свою часть сделки. Однако американцы запретили англичанам продавать корабли и промышленное оборудование, предполагавшееся в качестве оплаты импорта советских товаров. Даже с учетом советских покупок в стерлинговой зоне советское правительство все еще имело на счетах в британских банках около 10 млн фунтов, что, согласно гневным словам доклада, посвященного этому вопросу, «по существу является вынужденным предоставлением Великобритании кредита со стороны Советского Союза»[136]. Советское руководство, казалось, не отдавало себе отчета в том, что просто вторит многим недовольным, вынужденным накапливать законное платежное средство другой страны в качестве резервной валюты. Принятие СССР сложившейся либеральной финансовой системы началось с 10 млн неизрасходованных фунтов.
Но назвать складывающуюся ситуацию критической было нельзя. Девальвация британского фунта в 1949 году, судя по всему, оказалась выгодна советскому руководству. Она была прогнозируема. Уже с того момента, когда в 1948 году рецессия в США уничтожила небольшой американский спрос на европейские товары, а вместе с ним и долларовые резервы европейских стран, все стало понятно. Советское руководство оценивало общий ущерб, нанесенный девальвацией валютным резервам, почти за месяц до того, как это произошло. Результаты оценки воодушевляли. В большинстве европейских стран советские резервы были защищены положением, которое предполагало оплату золотом по первому требованию. Только соглашения с Англией не были защищены. Но и это сыграло на руку советскому руководству: у СССР в фунтах стерлингов сохранилась задолженность военного времени, и девальвация британской валюты облегчила бы ее погашение[137]. Сэкономленная сумма компенсировала бы увеличение суммы закупок, осуществляемых за счет стерлинговых резервов, которые Госбанк держал на иностранных счетах. В докладе рекомендовалось увеличить расходы, с тем чтобы уменьшить сумму на стерлинговых счетах; товары, на которые есть постоянный спрос, – резина и хлопок, – в этом случае представлялись идеальными кандидатами[138].
Девальвация 1949 года положила конец кризисной ситуации в Европе, а план Маршалла и корейская война способствовали закачке в мировую экономику миллиардов долларов. Это еще больше сократило дефицит международной валюты. Но путь к избытку доллара в 1960-е годы был долгим, и на этом пути Советский Союз сыграл очень полезную роль партнера по бартеру. Бартер избавлял от потребности в долларах, дефицит которых сдерживал торговлю во многих европейских странах и затруднял не имеющим колоний странам получение основных товаров. И тут на сцену вышел СССР, который при Сталине стремился использовать любые преимущества для улучшения условий торговли. Когда в начале 1950-х годов избыточное предложение зерна со стороны Америки привело к снижению мировых цен на него до уровня ниже предполагаемого советским руководством, последнее стало искать страны, испытывающие давление платежного баланса. М. А. Меньшиковым, тогдашним министром внешней торговли, было выдвинуто предположение, что мексиканские, австрийские и египетские фирмы могли бы быть заинтересованы в поставках зерна взамен своего хлопка, голландские и цейлонские фирмы – каучука, а бельгийские фирмы – стального проката[139].
Заявлению Меньшикова предшествовал запрос египетской фирмы, получившей лицензию от своего правительства на обмен советского зерна на египетский хлопок и рис. Еще летом 1948 года египетский посол затрагивал тему экономического обмена и торгового соглашения, с энтузиазмом воспринятую советским руководством, но тогда сделка не состоялась. Причиной этому, возможно, был страх египетского руководства перед ответными мерами Запада [Наумкин 2003][140]. К началу 1950 года Египет был страной с хроническими проблемами платежного баланса, скудными валютными резервами и с огромным желанием совершить бартерную сделку с СССР. Все это, как оказалось, делалось по воле египтян, чье растущее отчаяние по поводу их истощающихся долларовых резервов было сопоставимо с ростом цен на пшеницу, которую им продавал Советский Союз[141]. В следующем году отношения продолжали расширяться, даже когда это означало сокращение уже согласованных поставок бельгийским фирмам, которые платили за зерно более низкую цену, чем египтяне[142]. Редкие случаи оплаты зерна в британских фунтах в экстренных ситуациях делали отношения с Египтом особенно привлекательными[143].
Если говорить о советско-итальянских отношениях, то после противостояния из-за высоких цен на советское зерно было найдено решение. Обе стороны согласились обменять итальянские железнодорожные рельсы на советское зерно. Итальянцы, однако, отказались платить установленную советским руководством цену в 90 долларов за тонну, поскольку американское зерно можно было купить гораздо дешевле. Но отсутствие долларовых резервов заставило итальянцев смягчиться и согласиться на цену, когда коммунисты пригрозили вообще выйти из сделки[144]. В результате советскому руководству удалось даже увеличить объем поставок за счет тракторов, экскаваторов, кранов и другого итальянского тяжелого строительного оборудования.
Эти вид бартерных обменов был предвестником будущих отношений с новыми странами, появившимися после распада колониальной системы. Но до широкомасштабной деколонизации оставалось еще десятилетие, и Сталин до нее не доживет. В его времена интеграция в мировую экономику предполагала торговлю с Европой, взаимодействие с Соединенными Штатами. В последние годы сталинского правления советская бартерная практика в действительности лишь смягчала сокращение торговли с Европой. Однако моментальный срез такой торговли в июне 1950 года показывает интересную картину. На фоне сокращения советского товарооборота за предыдущие 12 месяцев Советский Союз, по существу, в равной мере действовал в двух валютных зонах: стерлинговой и долларовой (см. рис. 8)[145].
Рис. 8. Советская торговля с капиталистическим миром, июнь 1949 – июнь 1950 года
Источник: Рассчитано по данным РГАСПИ. Ф. 84. Оп. 1. Д. 66. Л. 79–87.
В стерлинговой зоне СССР экспортировал в Англию зерно и древесину, в Египет поставлял зерно. Он импортировал дефицитные ресурсы из колоний, британское промышленное оборудование и вместе с тем выплачивал военную задолженность Великобритании. В долларовой зоне СССР импортировал дефицитные ресурсы, в основном из европейских империй: промышленное оборудование и технологии – рассчитываясь долларами, заработанными от экспорта ресурсов как в Европу, так и в Соединенные Штаты. Увеличение импорта из связанной долларовыми цепями Европы потребовало бы увеличения торговли с самими Соединенными Штатами – плохая перспектива в эпоху маккартизма. И хотя в стерлинговой зоне у британцев было больше пространства для маневра, сокращение торговли в течение этих 12 месяцев было связано по преимуществу с отказом Великобритании обменивать советский марганец и асбест на олово и необработанные алмазы после того, как на них было оказано давление американцами. Французов в 1949 году также отговорили продавать танкеры СССР[146]; с наступлением нового десятилетия ситуация только ухудшалась.
Острая нехватка долларов, основной валюты, используемой во внутриевропейской торговле, делала европейскую экономическую интеграцию практически невозможной, несмотря на создание Организации европейского экономического сотрудничества (ОЕЭС) – органа, призванного управлять полученными в рамках плана Маршалла средствами, поступающими из Америки. Решение нашлось летом 1950 года: был создан Европейский платежный союз (ЕПС), задача которого состояла в обеспечении многостороннего взаимозачета излишков и дефицитов в платежах между европейскими странами и создании стимулов к либерализации торговых и финансовых барьеров. Это решение инициировало более тонкую и эффективную форму исключения из взаимодействия Советского Союза. Если раньше наряду с прочими странами СССР был участником злополучной сети неэффективных бартерных практик, то теперь ЕПС значительно снизил торговые издержки Западной Европы, которая искала внутренние резервы для ускорения торговли и совершения качественного экономического скачка. СССР утратил свою роль. Сбавивший обороты, он мог лишь наблюдать процессы со стороны и возмущаться подрывным влиянием Америки, приведшим к возникновению ситуации, когда «маршаллизированные страны» снижали тарифы и вообще устраняли препятствия для интенсификации экономического обмена между собой[147].
Успех объединенных усилий под эгидой бреттон-вудских практик сотрудничества и переговоров вскоре затмил важность торговли сырьем Викторианской эпохи, а вместе с ней и императив империи. Когда европейские империи уступили место политическому потомству деколонизации, Советский Союз смог наконец установить прямые связи со странами – владельцами тех дефицитных ресурсов, которые играли значительную роль в советско-европейской торговле. Это в дальнейшем будет определяться как «рост» торговых отношений Советского Союза с новоиспеченными «развивающимися» странами – мираж, преследующий западных адептов холодной войны. В конечном счете эта торговля утратила значение и для СССР: поскольку он в 1950-е годы переживет свой собственный экономический бум, его будущее будет связано с усиленным импортом и эксплуатацией технологического оборудования и услуг, а не с выданным в прошлом веке мандатом на сырьевые товары. Будущее Советского Союза будет связано с промышленно развитым миром, что бы ни говорили по поводу бурно развивающихся отношений между Востоком и Югом сотрудники Госдепартамента США.
Однако сохранялась проблема адаптации. Если адаптивная способность советской торговли в последние годы сталинского правления была подобна аналогичной способности шерстистого мамонта, у этой проблемы есть имя: Сталин. На уровне официального политического дискурса торговые отношения по-прежнему приветствовалась, хотя и выражалась озабоченность тем, что советское руководство рассматривало как отсутствие у европейцев интереса или политической воли к экспорту тех видов товаров, на которых был фактический спрос в Советском Союзе[148]. Но сила антикоммунизма в промышленно развитых странах сделала Сталина чрезмерно осторожным в коммерческих вопросах. С одной стороны, он хотел расширения торговли и уволил Меньшикова с поста главы Министерства внешней торговли за неспособность проявить инициативу и решительность в достижении этой цели[149]. С другой стороны, внешний контроль, неясные директивы и склонность к обвинениям подавляли инициативу, которая способствовала бы формированию гибкости, столь желанной для Сталина. Вместо этого члены Политбюро, как и сотрудники Министерства внешней торговли, действовали в рамках рабочих групп и в тесном контакте с Политбюро[150]. Страх перед индивидуальными ошибками переполнял систему.
Можно привести в качестве примера робкое сближение советских и японских бизнесменов. 29 октября 1951 года советский министр иностранных дел А. Вышинский и Меньшиков, бывший тогда еще министром торговли, попросили Политбюро утвердить список советских торговых представителей в Японии для встречи с группой японских бизнесменов и членов парламента. Они должны были предложить восстановить торговлю, которую обе страны вели друг с другом до войны: обмен кораблей и других японских товаров на древесину и уголь[151]. Предпринявшие первый шаг японцы пригласили советских торговых представителей в Осаку или Кобе для проведения переговоров. Микоян, демонстрируя крайнюю осторожность, о которой он забудет, как только умрет Сталин, советовал отказаться от поездки, апеллируя к тому, что иностранная пресса подхватит эту тему и представит Советский Союз как страну, имеющую особый интерес к торговле с Японией – тривиальное событие, которое в иностранной прессе будет часто интерпретироваться как подрывная деятельность[152]. Он сомневался в том, что американцы или правительство премьер-министра С. Ёсиды дадут зеленый свет развитию торговых отношений, но тем не менее советские торговые представители должны были ознакомить японцев с советскими экспортными товарами, каталогами, списком заинтересовавших советское руководство импортных товаров, а также изучить японский рынок. Поскольку японцы также страдали от проблемы платежного баланса, они должны были быть знакомы с бартерной системой, которую предлагал СССР и которая исключала доллары и другую твердую валюту[153]. Несмотря на всю осторожность и рассудительность, в конце концов советские представители все сделали не так. Им пришлось договориться о повторной встрече, потому что японцы задавали такое количество вопросов, что их несчастные гости, не зная, как ответить, и связанные инструкциями, определяющими узкий спектр разрешенных тем, решили еще раз проконсультироваться с Политбюро. Самое серьезное обвинение, выдвигаемое впоследствии против них Сталиным, – отсутствие попыток расспросить японцев и выяснить их намерения. Не имея никаких доказательств, пресса все же напишет об инициативе со стороны СССР, что, как будет утверждать Микоян, не соответствовало действительности и не было политически выгодным[154]. Представителям предстояло получить выговор, хотя причина его неясна: возможно, они были слишком осторожны; возможно, они были недостаточно осторожны.
Приманка и подмена: мир после Сталина
В 1950-е годы советская внешняя и экономическая политики, кажется, претерпели радикальные изменения. Это десятилетие также ознаменовалось сменой кремлевского руководства. Легко сложить эти два события и прийти к простому выводу: личность имеет значение, но в автократичном Советском Союзе личность – это все. Ученым было несколько сложнее сделать виновником идеологию, поскольку идеологические предпосылки Советского Союза не изменились по своей сути, равно как и, если уж на то пошло, в общем и целом, личности, занимавшиеся советскими делами. Но, безусловно, дискурс оставался марксистским и мессианским, поэтому для историков холодной войны идеология оставалась важной категорией исследования этого периода[155]. Если СССР является автаркией, а его руководство заинтересовано в сохранении статус-кво, изменения внутри этой страны могут быть либо инициированы ее лидерами, либо вызваны какой-то внутренней системной причиной. Но, как мы увидели, советское руководство не отказывалось от участия в том, что оно называло «международным разделением труда», и ни в малейшей степени не было заинтересовано в автаркии. В отличие от почти всех стран аналогичного уровня развития, СССР никогда не объявлял дефолт по долгу – за исключением дефолта по царским обязательствам, – и, как мы увидели, во время Великой депрессии советская внешняя торговля была относительно экспансионистской. Советское руководство неустанно следило за международными политическими и социально-экономическими тенденциями, остро ощущало место Советского Союза в этом мире и, безусловно, понимало ситуацию лучше, чем Государственный департамент США. Другими словами, личности и идеология были не ограниченными и неизменными, но явственно, как это было в межвоенное время, реагирующими на происходящее в мире. Трансформации советской политики были не просто сменой караула в стенах Кремля. Неожиданный триумф американской международной либеральной системы в течение следующего десятилетия подорвал почти все возникшие в 1945 году аспекты мировой политики и экономики. Опасения относительно новой депрессии и системного краха ушли навсегда, а вместе с ними исчез и фундамент, на котором Сталин возвел свою крепость. То, что его план 1930-х годов оказался неактуален, означало, что его преемникам снова придется импровизировать, но на этот раз уже с большим институциональным бременем, чем тот, что был унаследован вождем в конце 1920-х годов[156]. Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, даже в марксистском граде на холме.
Вскоре после смерти Сталина стало ясно, что его руководство было реальным препятствием для проведения новой политики, над которой другие советские должностные лица и лидеры размышляли в течение многих лет [Хлевнюк, Горлицкий 2011: 224–226]. Одним из них был Хрущев, которого, как оказалось, переполняли идеи относительно дальнейшего развития быстро индустриализующегося предприятия, каким был Советский Союз. На сентябрьском пленуме ЦК КПСС 1953 года Хрущев, которого изберут там же первым секретарем, определил некоторые новые направления политики, которые должны были способствовать развитию сельского хозяйства и советской экономики в целом. Это привело к переходу от ориентации на тяжелую промышленность к ориентации на рост производства потребительских товаров [Whitney 1963:79-149]. С этого момента правительством будут предприниматься попытки – долгое время откладываемые Сталиным – ослабить жесткое подавление потребления в советской экономике. Как утверждал Хрущев, в сталинское время «у нас не было средств для быстрого, одновременного развития тяжелой промышленности, сельского хозяйства и легкой промышленности… Сейчас все предпосылки есть» [Whitney 1963: 83]. На протяжении всего своего правления Хрущев постоянно подчеркивал этот момент на партийных заседаниях, пребывая в поиске способов рационализации управления экономикой и увеличения производства потребительских товаров.
От этой политики больше всего выиграли чрезмерно эксплуатируемые крестьяне, которые в конце концов увидели, что условия торговли между городом и деревней изменились в их пользу. Но на реформировании сельского хозяйства Хрущев не остановился. Наряду с тем, что первый секретарь способствовал развитию почти с нуля химической промышленности, которая, в свою очередь, должна была дать импульс развитию сельского хозяйства и текстильной промышленности, он также инициировал реформирование внутренней торговли и содействовал строительному буму, призванному раз и навсегда покончить с печально известной коммунальной квартирой – визитной карточкой сталинского правления [Harris 2005: 583–614][157]. Как писала экономист М. Миллер, Хрущев управлял процессом формирования советского потребителя. После того как его заменили на посту первого секретаря, ни один лидер никогда не осмеливался посадить потребителя на цепь, как это часто делал Сталин[158]. На последнем этапе существования Советского Союза как политического образования умиротворение потребителя с помощью государственных субсидий на потребительские товары сыграло в экономическом положении страны по меньшей мере такую же негативную роль, что и сильно раздутый ВПК до этого, – хотя бы потому, что первое имело более катастрофические последствия, чем второе (произошел распад СССР!)[159].
Новый акцент Хрущева на «создании изобилия потребительских товаров в нашей стране» [Whitney 1963: 79] свидетельствовал о принятии принципа «мирного сосуществования» в качестве основы внешнеполитического курса СССР. Хрущев верил в превосходство советской системы над рынком и представлял себе модель мировой экономической и политической конкуренции, которая бы смогла доказать его правоту. Союзником Хрущева в этом идеологическом предприятии был маршал Г. К. Жуков, вероятно столь же почитаемый – даже спустя десятилетие после Великой Отечественной войны – человек в Советском Союзе. Борясь за власть с Маленковым и Молотовым, первый секретарь назначил Жукова министром обороны и вскоре использовал его для ослабления внешнеполитических позиций министра иностранных дел, продолжившего сталинский курс. Первомайская речь Жукова 1955 года ознаменовала закат внешнеполитического авторитета Молотова. «Внешняя политика Советского Союза, – сказал он, – исходит из мудрого совета великого Ленина о возможности мирного сосуществования и экономического соперничества государств, независимо от их общественного или государственного устройства» [Фурсенко, Нафтли 2018: 26][160]. При этом обращение к авторитету Ленина, являясь общепринятым в советской ораторской практике, не было лишено смысла. В конце концов, наследием Ленина был не сталинизм, а НЭП, не автаркия, а золотой стандарт. Вскоре Хрущев и его внешнеполитическая команда существенно изменили курс Сталина и Молотова, добившись сближения с югославским лидером И. Б. Тито и, наконец, подписав мирный договор с Австрией. Цель этого договора заключалась в ослаблении давления Запада на советскую политическую и экономическую системы. Но в конечном счете именно эффективное экономическое и политическое взаимодействие Советского Союза с миром за пределами коммунистического блока спустя примерно три десятилетия после провала 1920-х годов придало смысл, актуальность и легитимность дискурсу о мирном сосуществовании.
С учетом господствовавших ранее представлений о «капиталистическом окружении» и неизбежности вооруженного конфликта это стало важным идеологическим сдвигом. Сталин был убежден, что капиталистические противоречия вновь ввергнут мир, а вместе с ним Советский Союз в войну. В 1930-е годы его убеждения воплотились наяву; в послевоенный период он думал только о восстановлении своей крепости. И все же, как и в 1930-е годы, это не означало автаркии – Сталин был заинтересован в развитии экономических отношений, особенно с богатыми странами, но он не хотел платить за это цену, которую требовали США: отказ от политического контроля над Восточной Европой и принятие неизвестного количества, вероятно, неприемлемых условий, связанных со столь необходимыми кредитами на восстановление.
Спустя десять лет структура международных отношений в значительной степени изменилась. После своего изначально зависящего от Америки экономического восстановления Европа и Япония все меньше позволяли США определять формат их взаимоотношений с коммунистическим блоком. Кроме того, медленное разрушение имперских связей привело к ситуации, когда европейские державы должны были искать новых поставщиков сырья, а колонии приобрели право выбирать для целей собственного развития индустриальных партнеров. В контексте распадающихся двусторонних схем экономического взаимодействия: Европа / Япония – США и колония – метрополия – значение Советского Союза для всех стран, кроме Соединенных Штатов, повысилось. Сделавшаяся популярной стратегия экономической триангуляции привела к интеграции Советского Союза в мировую экономику.
Определенную роль в изменении курса сыграла чувствительность Хрущева к меняющемуся контексту. Однако было бы не совсем корректно объяснять поворот к «мирному сосуществованию» исключительно персональными качествами первого секретаря и его приходом к власти[161]. Как известно, такого развития событий не ожидал никто, что принято отмечать во всех историографических источниках по этому вопросу, и, вероятно, бессмысленно рассуждать о том, имел ли такой неосталинист, как Молотов, какой-либо разумный шанс захватить бразды правления в тот конкретный момент советской истории. Примечательно, что большая часть крупных игроков в советском руководстве были готовы в какой-то степени демилитаризовать как внутреннюю, так и внешнюю политическую экономику Советского Союза – после периода позднесталинских заморозков наступил период постсталинского консенсуса[162].
Относительно – по советским меркам – благопристойная борьба за власть между Маленковым и Хрущевым в годы коллективного руководства велась не из-за принципиальных разногласий по поводу того, в каком направлении вести советскую экономику, а из-за вопроса о роли в управлении этой экономикой Коммунистической партии [Gorlizki 1995: 1-22]. Хрущев, как и Сталин до него, использовал для политического маневрирования конфронтационный и алармистский язык, отстаивая вместе с тем широко разделяемые центристские позиции[163]. Что касается общей направленности экономических реформ и международной политики, то можно констатировать наличие широкого (с некоторыми различиями в его деталях) консенсуса относительно реформирования сельскохозяйственного сектора, демилитаризации и общего смещения акцента с тяжелой промышленности на стимулирование роста в легкой промышленности[164]. Важно отметить, что этот консенсус постепенно двигался вниз по бюрократической лестнице. Многие должностные лица соответствующих министерств усердно искали для международного экономического взаимодействия новые возможности, продвигая советскую продукцию за границу и упорно работая над инфраструктурой, необходимой для сохранения стремительных темпов коммерческого роста[165]. Далее мы разберем тезис о готовности в 1960-е годы Хрущева и других, стоящих на более низких уровнях бюрократической иерархии должностных лиц, учиться и подражать капиталистическим практикам для того, чтобы завоевать место на иностранном рынке.
Господствующий ныне в советской международной политической и экономической деятельности принцип мирного сосуществования получил свое научное обоснование в процессе создания (или перерождения) Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) в 1956 году. Большое значение имело назначение директором этого института проверенного соратника Анастаса Микояна А. А. Арзуманяна[166]. Этот вуз был преемником Института мирового хозяйства и мировой политики Е. С. Варги (ИМХиМП), который играл ведущую консультативную роль в период сталинского правления[167]. Задачи, ставившиеся перед ИМЭМО и ИМХиМП, были, по существу, одинаковы: «обязать Институт мировой экономики и международных отношений информировать директивные органы о новых процессах в экономике и политике капиталистических стран» (из апрельского постановления 1956 года об организации ИМЭМО) [Черкасов 2004:105–106]. Примечательно, что ликвидация ИМХиМП произошла в 1947 году – через год советское руководство полностью утратит надежду на возможность примирения между двумя системами, – а его перерождение произошло в середине 1950-х годов, когда эта надежда вновь стала осуществимой[168].
Издаваемый ИМЭМО журнал «Мировая экономика и международные отношения», первый выпуск которого вышел летом 1957 года, быстро подвел под программу правительства в сфере международной торговли и политики теоретический фундамент. Идеологически нагруженные передовицы и статьи журнала вторили утверждениям Жукова о ленинском характере парадигмы мирного сосуществования и придавали им больший теоретический вес[169]. В дополнение к этому Микоян, также озабоченный проблемой поднятия авторитета института и его журнала, развивал на страницах последнего свои идеи относительно значения мирного сосуществования для внешнеэкономических связей Советского Союза. При помощи журнала он пытался передать то же самое сообщение, которое передавал представителям деловых кругов всякий раз, когда встречался с ними. Микоян писал:
На Западе часто можно услышать, что социалистические страны, вступив в Совет экономической взаимопомощи, якобы создали свой «торговый блок», отгородились от остального мира, хотят построить самодостаточную экономику и даже не хотят развивать торговлю с другими странами. Это, конечно, далеко от истины[170].
Все это могло звучать как чистая пропаганда, но статистические данные говорили сами за себя, и Микоян часто подчеркивал этот факт.
Но самым важным фактором, предопределившим коммерческие успехи Советского Союза, был глобальный экономический контекст 1950-х годов и мириады возможностей, которые открылись благодаря ему. Вот как стандартный текст по международной экономике описывает ситуацию начала 1950-х годов:
К началу 1950-х годов первый этап послевоенного восстановления мировой экономики был в значительной степени завершен. Существенная часть перемещенных лиц в мире была репатриирована или переселена в другие, готовые принять их страны. Европейские экономики были восстановлены, и большая их часть вернулась к уровню довоенного производства. Инфляция уступила место ценовой стабильности, а завышенный курс валют был исправлен в 1949 году повсеместной девальвацией. Оживление экономической деятельности Европы благоприятствовало увеличению мирового спроса на сырьевые товары, сильно раздутому требованиями корейской войны, которое привело к всплеску роста в слаборазвитых регионах мира. Эти признаки повсеместного экономического улучшения подготовили почву для беспрецедентного уровня экономического процветания, который поставил, по крайней мере перед высокоразвитыми странами, новую экономическую проблему – проблему изобилия [Kenwood, Lougheed 1992: 245].
Примечательно, что, в отличие от международной политической ситуации 1930-х годов, механизмы поддержания глобальной безопасности не были нарушены. Если неуверенность 1930-х годов была одним из основных факторов, определивших форму и содержание сталинских стратегий индустриализации, то Рах Americana 1950-х годов был столь же значим для решения советского руководства в пользу стратегии большего участия. Степень частоты упоминания в исторических источниках склонности Хрущева к урезанию военного бюджета в пользу развития гражданской экономики соответствует лишь степени неприемлемости этой стратегии для Сталина во время индустриализации[171].
Таким образом, позитивное видение будущего одной из сторон усиливалось позитивным видением другой стороны, что позволило аналитически и идеологически разработать стратегию мирного сосуществования. В советскую дверь стучались капиталисты, более чем когда-либо желавшие извлечь из сотрудничества с Советским Союзом выгоду. Советская бюрократия, в ряды которой входили представители новой технократической элиты, больше не была парализована страхом и поэтому, когда дело доходило до выполнения правительственного обещания настоящего потребительского изобилия, оказывалась более гибкой. Действовало гражданское руководство – Хрущев, утверждающий вслед за Микояном, что легитимность можно искать в экономическом превосходстве, а не в военной безопасности. И наконец, бурно развивалась мировая экономика, являющаяся квинтэссенцией «гегемонистской стабильности» – состояния, при котором одна доминирующая держава обеспечивает всеобщие общественные блага в виде международной безопасности и глобальной макроэкономической стабильности, а также формирует и поддерживает интернациональные режимы управления торговлей и денежными средствами[172]. Из обычного источника, посвященного истории холодной войны, вы не смогли бы узнать, что за более чем три десятилетия советской истории международные политические и экономические перспективы никогда не были такими позитивными, поэтому советские лидеры, вооруженные теперь предпосылкой мирного сосуществования, быстро воспользовались представившейся им возможностью.