Его планы предстоящего разговора сменяли друг друга, как булыжники под колесами велосипеда. Самое лучшее – выразить Николь свои соболезнования. А вот нужно ли ей сообщать, что это именно он обнаружил труп? Впрочем, другого выхода нет: иначе как он ей объяснит то, что оказался там и вообще знает о случившемся?
Но тогда она захочет узнать подробности…
Он оставил велосипед на стоянке у метро «Дюрок». Бульвар Инвалидов – пустынный, просторный, с чередой куполов и глухих стен – подавлял юношу своим торжественным величием. Сам не зная почему, он представил себе, что в этом квартале расположены кладбища. Огромные кладбища, заполненные могилами воинов, павших за родину. И тут, как нарочно, зазвонили колокола церкви Сен-Франсуа-Ксавье. Было девять утра – значит у него есть только полтора часа, чтобы провести этот мучительный разговор.
Главное, не терять времени даром. Однажды Эрве провожал знакомую девушку пешком до дому и решился поцеловать ее. Юноша так волновался, что у него подкосились ноги, и его дульсинее пришлось поднимать своего кавалера.
Он толкнул дверь парадного, твердя себе: «Держись, Эрве, держись!»
Ему открыла сама Николь.
Хорошо это или плохо? Он не знал. По крайней мере, он хотя бы не успел испугаться.
– Это ты? – удивленно спросила она слегка охрипшим от сна голосом. – Зачем пожаловал?
Эрве показалось, что он видит ее впервые. Во всяком случае, так близко. Сейчас она была… как бы это выразиться… слишком реальной. Может, из-за цвета волос, сбегавших на плечи двумя огненными волнами. Или из-за веснушек, выглядевших еще ярче на фоне ее белой кожи, матовой и гладкой, как бумага.
Ничего себе прием…
– Что тебе нужно? – спросила она.
В ее голосе звучало раздражение. Легко понять: что ему нужно, этому верзиле с соломенной шевелюрой и в вельветовой куртке? Явился в воскресенье в девять утра и стоит на пороге, как воды в рот набрав.
Наконец Эрве решился и выдавил:
– Я по поводу Сюзанны… Я… в курсе…
Николь отшатнулась, выдохнув почти неслышно: «Ох…» Только тут Эрве заметил, что у нее покраснели глаза, как после долгого купания в море.
– Входи.
Николь круто повернулась – она была босиком – и куда-то повела его через гостиную, огромную, как бульвар. Сквозь смятение – его мысли, шаги, удары сердца путались, смешивались, перебивали друг друга – он вдруг заметил весьма скандальную подробность: Николь была в индийской рубахе, которая едва прикрывала ее ягодицы.
Через тонкую ткань просвечивали белые трусики. У Эрве перехватило дыхание.
– Кофе хочешь?
Теперь они стояли в кухне, просторной, как его столовая. Эрве не глядя нашарил спинку стула, почувствовал под пальцами искусственную кожу и рухнул на сиденье.
– Так будешь кофе или нет?
– Да… спасибо…
Слава богу, здешняя кухня была похожа на его собственную: керамическая посуда, искусственная кожа сидений, стенная плитка. Как будто в 1968 году существовала одна-единственная модель кухни. Впрочем, у некоторых и кухни-то не было…
Николь хлопотала около газовой плиты. А Эрве любовался ее стройными ногами – более того, ее ляжками изящной формы. У нее была такая тонкая кожа, что сквозь нее проглядывали голубые жилки вен. Когда Николь наконец села напротив, он испуганно дернулся.
Ну это уж слишком!..
– Полицейские приходили сюда, допрашивали меня, – сказала она. – Ну то есть один полицейский. Эдакая грубая скотина. А тебя тоже?..
– Нет еще.
– Тогда откуда ты все знаешь?
Эрве вцепился в свою чашку, чувствуя, как она обжигает ему пальцы. Потом сделал глубокий вдох и признался, что это он обнаружил тело. Николь слушала затаив дыхание.
– Рассказывай! – потребовала она.
Отказаться было невозможно.
Эрве попытался сосредоточиться. Это было довольно трудно, так как Николь без всякого стеснения скрестила длинные ноги и выставила их из-под стола. Солнце, проникавшее в окно, золотило эти ноги, обнаженные до самых бедер, и Эрве почувствовал, что у него помутилось в голове, словно под воздействием наркотика. Запах кофе, обычно такой банальный, сейчас щекотал ему горло, вызывая чуть ли не мигрень. Он уже ничего не соображал и решил сказать все как есть.
– Вчера утром я зашел к ней, – начал он. – Дверь квартиры была открыта, и Сюзанна была в спальне…
Николь жадно слушала, и Эрве был бы не прочь воспользоваться своим неожиданным преимуществом, если бы не боязнь оскорбить память о Сюзанне.
– Ну и?.. – нетерпеливо спросила Николь.
– Она была повешена вниз головой.
– Что?!
– Да. Убийца подвесил ее голую к потолку. Вниз головой.
Николь зажмурилась. Слез не было, но ее лицо побледнело до синевы. Горе девушки – горе и ужас – сделали его бескровным. Теперь ее кожа напоминала пергамент – сухой, обожженный, обугленный…
Прошло несколько безмолвных секунд. В кухне стоял запах кофе.
Эрве не знал, куда девать глаза. Если их поднять, он увидит это обескровленное лицо мадонны. Если опустить – еще хуже, там ее стройные ноги, мертвенной, почти непристойной бледности.
– Курить у вас можно? – спросил он наконец.
– Конечно.
Эрве порылся в карманах. Николь протянула ему пепельницу с логотипом RICARD, грубо противоречившим духу этого дома.
– Она была ранена?
На Эрве снова нахлынули те кошмарные образы. Он жадно затянулся несколько раз, мысленно отобрал воспоминания, которыми мог поделиться, и все-таки решил рассказать, что у Сюзанны был вспорот живот. Николь молча кивнула, словно уже приобщилась к этому ужасу и теперь ничто не могло ее удивить.
– Ты заметил что-нибудь особенное? Я имею в виду… то, что помогло бы разыскать убийцу?
– Да ничего я не заметил, – признался Эрве. – Я… я был в таком ужасе…
– А в какой точно позе она находилась?
– У нее была согнута одна нога.
Николь повернулась к белому буфету, взяла с него листок бумаги, карандаш и подтолкнула их к Эрве, приказав:
– Нарисуй мне.
Он начал рисовать – неловко, прикрывая листок левой рукой, точно школьник, боящийся, что у него спишут; на самом деле он старался скрыть дрожь в пальцах. Едва он закончил, Николь почти вырвала листок у него из рук.
Несколько секунд она смотрела на бумажку, потом спрятала ее в карман. И молча скрестила руки на груди. Потом спросила:
– Ты сразу вызвал полицейских?
– А что еще оставалось?!
Николь кивнула. В подобной ситуации о своих политических убеждениях приходилось забыть.
– Можно мне?.. – И она жестом показала, что хочет закурить.
Эрве торопливо протянул ей свою пачку. Несколько минут они молча курили в рассеянном утреннем свете, думая об одном и том же: непонятно, невозможно поверить, чудовищно!
Внезапно Николь встала и схватила его за руку:
– Идем!
Они прошли по нескончаемо длинному коридору. Эрве никогда еще не бывал в таких квартирах. По пути он успел заметить комнаты со светлыми стенами, залитые солнцем, современные картины – жутко дорогие, как он догадывался; наконец он очутился в пещере Али-Бабы.
Комната Николь напоминала индийский базар, вернее сказать – тесные лавчонки на площади Сен-Мишель, торгующие предметами, якобы привезенными прямиком из Бенгалии или Непала. Куда ни глянь, безделушки, украшения, гравюры, и все – на темы Востока… Занавеска над растворенным окном вздымалась мерно, как дыхание.
– Снимай туфли.
Эрве подчинился, моля бога, чтобы на носках не было дыр.
– Садись.
В комнате стоял стул, но он был завален блузами, куртками, сумками.
– Э-э-э… куда?
– На кровать.
Эрве подчинился.
– Ты читал «Бардо Тхёдол»?[51]
– «Бардо…»?
– «Тибетскую книгу мертвых».
– Н-н-нет…
Опустившись на колени, Николь раскладывала какие-то мелкие предметы на пестром ковре, покрывавшем паркет. Эрве посетило внезапное озарение: девушка напоминала рисунок сангиной, нечто вроде эскиза мелом или красноватым углем. Точная аналогия – при ее-то гладкой шелковистой коже и длинных рыжих волосах.
– Это потрясающе интересно.
– И о чем там написано?
Николь казалась Эрве все более и более странной. Он знал, что она активно участвует в политических баталиях, но теперь ему стало ясно, что этой страсти сопутствует и кое-что еще.
– Это книга о восточном мистицизме, о промежуточных состояниях души. Ее путь от агонии к возрождению.
– К возрождению?
– К реинкарнации.
– Ага…
Николь подняла глаза: ее явно разочаровало отсутствие у Эрве интереса.
– Ладно, оставим это, – сказала она.
А он вспомнил, что материал для сангины, как и кровь, содержит окись железа. И ведь верно: в горе Николь было что-то металлическое – печаль с привкусом ржавчины.
Она взяла позолоченную чашу и резко ударила по ней деревянным молотком. Металл отозвался звонким гулом. Эрве вспомнил: такой сосуд называли «поющей чашей». Его вибрации имели терапевтические свойства. Черт… это во что же он вляпался?
– Я… я мало что знаю о буддизме, – несмело сказал он.
– Дай мне руки.
Он подчинился, убедившись, что его пальцы не дрожат. Они с Николь по-прежнему сидели лицом к лицу – он на кровати, она на ковре. А между ними стояла «поющая чаша» с бальзамом, который потихоньку истаивал, и маленькая статуэтка безмятежного Будды.
Эрве пытался сосредоточиться: не все еще было потеряно, он вполне мог осуществить свой замысел… солнце заливало комнату, дымок благовоний испускал одуряющий аромат, а Николь уже не напоминала «Свободу на баррикадах» и казалась готовой воспарить к небесам этого золотистого утра… но его смущала одна вещь.
– Сейчас мы прочтем мантру покоя для Сюзанны.
Рыжая девушка сидела на ковре, скрестив ноги и разведя колени; из-под натянутой на них короткой туники выглядывал шелковистый белый треугольник – трусики, отороченные кружевом.
– Повторяй за мной.
Как же… поповторяешь тут