Он поднялся на верхний этаж, под крышу, где был его «генштаб», а вернее сказать – кабинет Берто. На лестнице ему пришло в голову, что пора бы набраться сил, чтобы справиться с усталостью. Задумано – сделано. Короткий визит в сортир. Пара бодрящих таблеток. Вот теперь порядок!
Зарядившись, он посмотрел на себя в зеркало. «Неважно ты, братец, выглядишь, и это еще мягко сказано». Отросшие волосы спадали на глаза, виски были измазаны сажей, а тени над скулами придавали ему вид опереточного злодея. К счастью, трехдневная щетина (а по правде говоря, недельная) вполне гармонировала со всем остальным. В общем, типичная рожа готового на все мерзавца…
Внезапно амфетамин дал о себе знать: его химическая сила проникла прямо в мозг. Мершу почудилось, что кровь заряжена электричеством… в ушах зазвучали какие-то безумные смешки и гул вертолета.
Значит, можно работать дальше.
Совещание с Берто заняло несколько минут. Тот изучил отчет об убийстве в парке Монсури, – увы, все впустую. Свидетели происшествия? Ни одного! Никто ничего не заметил, хотя на стадионе Шарлети и было сумасшедшее столпотворение. Но вот парадокс: полученный ноль без палочки отчего-то подкрепил уверенность Мерша в верности выбранного направления. Индия, тантризм, миноги… И ни просвета на горизонте! Вот каков был след убийцы.
Мерш решился выложить свою дневную добычу. Берто, скрестив руки на груди (сегодня у него под пуловером была бледно-зеленая водолазка), присвистнул, словно желая сказать: «Ну и ну, старина…» Мерша поразила эта дихотомия: выходило, что намечаются два пути расследования. За первый – классический, но совершенно бесперспективный – будет ратовать Берто; за второй – абсолютно маргинальный и суливший сплошные, пускай пока и отдаленные неприятности, – он сам.
Мерш закурил очередную «житанку».
– Ты встречался с родителями той девочки – Сесиль?
– Да, конечно.
– Ну и как прошло?
– Прекрасно.
Мерш не нашелся с ответом. Он в очередной раз уклонился от процедуры опознания тела и бесполезных дежурных утешений, но теперь его непрерывно грызла совесть. Запутался ты, дружище Мерш, вот что…
Он думал о родственниках жертв, обо всех этих убитых горем людях, и о собственной трусости, мешавшей посмотреть им в глаза. Смерть… да, от нее никуда не деться. Но смерть для близких погибшего – нет, нет и еще раз нет! В этом смысле Алжирская война была благословенным временем: вот труп, вот подпись под несколькими бумажками, вот самолет, забравший гроб, – и с рук долой. Конец, и точка.
– О’кей, – бодро сказал он, чтобы разговор завершился не так грустно. – На сегодня всё.
– Ты о чем?
– Иди-ка ты домой, спать.
– А ты сам?
– Я-то? – усмехнулся Мерш. – Да я уже сейчас сплю и вижу кошмар за кошмаром.
Он включил душ на всю катушку и встал под его мощные струи – так заталкивали в душевые кабины вшивых новобранцев в Марселе, перед тем как отправить их в Оран[80]. Максимальная очистка – до тех пор, пока не истощатся запасы горячей воды.
И хотя было всего лишь восемь вечера, он мечтал только об одном – улечься спать: этого жаждало все его тело, да и мозг молил о передышке.
Но для начала – ревизия запасов.
Ироническая подробность: Жан-Луи Мерш, совсем как Сюзанна, прятал свои наркотики под паркетом. И теперь, раздевшись догола и обмотав бедра полотенцем, он приступил к беглой инвентаризации своей дури.
Десяток пакетиков травы.
Три брусочка конопли, завернутые в фольгу.
Полсолонки кокаина.
Пульверизаторы с бензедрином.
Жестяные коробки от пленок «кодака», набитые всеми видами амфетамина.
Мескалин в порошке.
Шарики опиума…
Созерцание этих запасов успокаивало его – так некоторые не могут заснуть без револьвера под подушкой; кстати, он и сам спал, сунув под подушку кольт… Но сегодня вечером его не тянуло на дурь, он попросту хотел выспаться. А потому запустил руку поглубже, вытащил пластиковый пакет – который именовал своей аптечкой – и порылся в куче пилюль.
Вот оно, его секретное оружие, – гарденал. Это мощное снотворное применяли, чтобы ослабить конвульсии эпилептиков; им можно было усыпить даже взбесившуюся лошадь. Но для Мерша спокойный сон был недостижимой мечтой. Он не страдал бессонницей – чего нет, того нет, – просто его сны были сущей пыткой. Каждую ночь его мозг изводили, терзали видения, от которых он просыпался по утрам в холодном поту и еще более измученным, чем накануне.
Закинувшись, он лег в постель, как всегда, в позе зародыша, словно готовился к нападению жутких призраков или к чему-то другому, не менее кошмарному. Мерш не засыпал, а готовился к атаке. И призраки не замедлили явиться. Садху, белый, как статуя Августа, увенчанный черными косами, приносил в жертву юную женщину, размахивая острым ножом, под ударами которого ее плоть со скрипом распадалась на две багровые половины.
Некий призрак совал себе в горло что-то вроде протеза… или, скорее, рукав, усеянный остриями… и его рот превращался в круглое отверстие, усеянное мелкими зубами. Эдакий смертоносный вантуз, готовый впиться в человеческую плоть и высосать из нее кровь… Внезапно рот раскрывался в беззвучном вое – гигантский, усеянный по спирали клыками… Мерш не знал, во сне это или наяву…
Он был одновременно и самой пастью, и жертвой этой пасти – той, что высасывала чужую кровь и при этом вопила от боли. Кровь и кератин. Растерзанный на куски, он падал в реку, мутную от тины, и оказывался в черном подводном мире, полном ужасов…
Проснулся он на полу, плавая мыслями в каком-то кровавом тумане, скуля от пережитого кошмара и содрогаясь, как старый трансформатор, искрящий от коротких замыканий. Нет, это было уже не расследование, поглощавшее его: это был он сам, поглощавший расследование…
И Мерш поплелся в темноте на поиски еще одной таблетки гарденала. Он ничего не видел вокруг.
Мысли походили на удары кулака; он чувствовал, как сосуды на висках бьются, подобно гонгу с его гулким резонансом… К горлу прихлынула тошнота, но рвоты не было – он ничего не ел с тех пор, как… А с каких, собственно, пор? Трудно вспомнить…
Наконец он добрался до комнаты, где прятал под паркетиной свои снадобья. Пальцы, дрожавшие от паники, беспорядочно шарили по полу, лицо взмокло от липкого пота. Он проглотил сразу две таблетки, чтобы уж вырубиться как следует, без сновидений, рухнул на кровать и свернулся калачиком, моля Бога, чтобы тот позволил ему забыться, упасть внутрь себя, как падают в бездонный колодец.
– Что это ты делаешь?
– Ты разве не видишь? Вещи наши собираю.
– Вы уезжаете?
– Да, дорогуша. В Корюбер. Я раздобыл бензин у себя в больнице.
В тех местах, близ городка Ножан-ле-Ротру, у Бернаров был загородный дом – другие назвали бы его замком или как минимум усадьбой.
– С чего это вдруг?
Отец яростно ударил кулаками по рубашкам, уложенным на дно чемодана.
– С чего?! – повторил он, повысив голос. – Да с того, что мне уже обрыдла эта страна дураков! С того, что меня уже тошнит от ваших идиотских студенческих забав! Мало нам было забастовок и этих вечных профсоюзных причитаний – так теперь еще и Помпиду наделал в штаны от страха. Но вам и этого недостаточно? В общем, с меня хватит, черт возьми! Я уже сыт по горло, ясно тебе?
И он бросил в чемодан стопку свитеров – на берегах Орны[81] по вечерам всегда бывало сыро.
Николь подыскивала аргументы, способные удержать отца. Конечно, его чисто буржуазный гнев раздражал девушку, но в глубине души она чувствовала, как ее одолевает паника. Остаться одной в этой огромной квартире? А что, если она и в самом деле значится третьей в списке жертв убийцы? Николь вспомнила о двоих полицейских, дежуривших внизу, у подъезда. Вряд ли они смогут ее защитить… Она уже собралась было рассказать всю эту историю отцу, но вместо этого спросила:
– А как же твои пациенты?
Отец саркастически рассмеялся:
– Мои пациенты? Да они боятся даже нос высунуть из дому! Тем более что в больнице одна половина медперсонала бастует, а вторая играет в карты во дворе под платанами. Так что я никому там не нужен, уж поверь мне. Если вся Франция решила погрязнуть в хаосе, я поеду удить рыбку!
– А я?
Николь задала этот вопрос в качестве последнего убедительного аргумента.
– Ты? Ты уедешь с нами.
– Даже речи быть не может!
Ответ вырвался у девушки спонтанно, она и обдумать его не успела. Это был не отпор, а стойкий рефлекс: отвечать «нет» при любых обстоятельствах – особенно отцу.
Однако в данном случае Николь была искренней. Сейчас она ни за что не покинула бы Париж. И не потому, что желала остаться в центре событий, – теперь ей плевать было на эти события. Ей попросту хотелось быть рядом с Эрве и Жан-Луи. Найти вместе с ними убийцу. Это ее святой долг перед Сюзанной и Сесиль.
– Ах, скажите пожалуйста – мадемуазель желает быть в первых рядах! – с усмешкой воскликнул отец, не понимавший мотивов дочери. – Ну так ты рискуешь сильно разочароваться в финале этого спектакля!
Он с треском захлопнул чемодан и тщательно запер его на все замки. Николь с трудом сдерживала слезы. Как же ей хотелось рассказать отцу, что ее лучшие подруги – которых он прекрасно знал – были зверски убиты…
Но она понимала, что уж тогда-то он точно заставит ее уехать.
И Николь, как всегда, выбрала обходной путь:
– Я тебя просто не понимаю, папа! Ты был в Сопротивлении, сражался за родину, никогда не опускал руки, так почему же ты теперь не поддерживаешь нас? Ведь молодежь – именно та сила, которая подвигнет Францию на борьбу!
Ее отец взялся было за чемодан, приподнял его, но тут же устало опустил на пол. Вздохнув, он сел в кожаное кресло родительской спальни, до сих пор сохранившей дух пятидесятых годов, с примесью сканд