Она ясно разглядела это оружие – кривой нож, похожий на садовый, каким садовники подрезают растения, или сорняки, или что там еще… Николь представила себе, как ее внутренности выпадают на ковер, и ее чуть не стошнило. Она упала, поднялась, поскользнулась, снова упала, но все-таки смогла вскочить на ноги. До сих пор она ни разу не крикнула – слишком уж была занята мыслью, как ей выжить…
Перебежав в гостиную, она встала за креслом. Убийца был уже на пороге. Он прыгнул вправо, потом влево, и Николь, несмотря на панику и ужас, отметила, что двигается он как-то странно. Танцует, подскакивает, семенит, скользит по комнате… Этот человек в облегающем трико и впрямь походил на танцора… Он рванулся к ней, она перебежала за другое кресло. По мере того как они сближались, страх Николь рассеивался. Зверь был тут, в нескольких метрах от нее, а ей чудилось, будто она его приручает – или же приручает свой собственный страх перед ним.
Еще миг, и они неизбежно сойдутся вплотную, и в этом контакте будет нечто реальное, не относящееся к миру фантазмов, абстрактного ужаса.
Николь уже почти ждала этого.
Второе кресло… Человек по-прежнему порхал по комнате – ну прямо «Лебединое озеро» какое-то… Четкий стройный силуэт, будто вырезанный из черной бумаги; стрекозиная легкость… Николь видела блестящий серп в его руке, обтянутой перчаткой, – смерть как вопросительный знак. Она прикинула свои шансы: если ей удастся сделать ему подножку и повалить или оттолкнуть хоть на несколько секунд, она успеет добежать до двери и отпереть ее: ключи всегда лежали в мраморной пепельнице на консоли в прихожей.
Николь была уверена, что ей это удастся.
Она сознательно пошла на риск: почти задев убийцу, все же успела добежать до стола в столовой. И так же как при игре в салки, укрылась за этим столом – теперь их разделяли два метра полированной поверхности – последняя отсрочка.
Нагнувшись над его блестящей крышкой, убийца что-то невнятно бормотал под своей маской – то ли молитву, то ли мантру, – на языке, неизвестном его жертве.
Еще несколько секунд они ходили вокруг стола, и наконец настал момент, которого ждала Николь. Оказавшись спиной к прихожей (ее преследователь стоял в это время на другом конце комнаты), она уперлась пяткой в угол стола и с неожиданной силой опрокинула его, отчего убийца рухнул на пол вместе со стульями, телевизором и оборванными шторами.
Круто повернувшись, Николь кинулась в прихожую, схватила ключ, отперла дверь и выскочила на лестничную площадку. Ее босые ноги быстро перебирали ступени, покрытые ковровой дорожкой, из груди вырывалось громкое хриплое дыхание, но все, казалось, было тщетно: почти сразу же она услышала позади, несколькими ступеньками выше, топот убийцы – он не отставал…
Николь распахнула тяжелую парадную дверь и наконец закричала во весь голос, оглушив обоих полицейских, переодетых в штатское. Ее вопль, вероятно, так сильно отдался в груди, что она почувствовала жгучую боль – словно у нее что-то разорвалось внутри от долгожданного облегчения.
Бросившись в объятия своих охранников, которые от неожиданности выронили из зубов сигареты, Николь обернулась… и тут ей пришлось смириться с невозможным: в подъезде дома было пусто.
«Танцор» испарился.
Пока у него будут утренние бутерброды, кофе с молоком и сигареты «Голуаз», с ним ничего плохого не случится.
Именно так говорил себе Эрве, просыпаясь, каждое утро, а уж сегодня и подавно. Несмотря на все ужасы последних дней, на него неизменно снисходил душевный покой во время завтрака в кухне. Аромат кофе с молоком. Плотный слой масла на мягком свежем хлебе. Слегка липнущая к рукам клеенка на столе. Птичий щебет за окном, в просторном дворе… Словом, что ни утро, его ждали здесь эти милые неизменные свидетельства любви бабушки и тепло семейного гнездышка.
Разумеется, на душе у него было неспокойно: все-таки за последние дни столько всего случилось – два трупа, надругательство над телами, допросы, переходившие в неприкрытую жестокость, и все это расследование, погрязшее в какой-то непостижимой, мистико-индуистской бредятине…
Мало того, нынче ночью Эрве настиг один из тех приступов судорог, которые буквально скручивали мускулы, причиняя ему невыносимую боль. И он, как всегда, пообещал себе, что обязательно сходит к врачу, но не сейчас, никакой срочности нет…
Однако на самом деле сегодняшнее недомогание пришло извне.
А вернее, из сновидения.
Она снова приснилась ему – эдакая приличная дама, одетая по моде тридцатых годов, которая расхаживала по просторной квартире, заставленной полированной мебелью, сверкающими безделушками, креслами с золочеными подлокотниками…
Точнее, приснилась не она: Эрве сам был этой женщиной. И во сне принимал ее образ мыслей, ее убеждения, ее физический облик… Он видел это, заглянув в зеркало. Тонкое лицо в духе Габи Морле: вздернутый подбородок, головка, будто созданная для того, чтобы носить фетровые шляпки, какие выделывала его бабушка. Кстати: возможно, это как раз и была одна из ее заказчиц, которую он видел в детстве.
Но почему она так часто ему снится? Почему этот сон неизбежно переходит в кошмар? И почему в этом сне, когда зеркало удерживало его облик и он улыбался своему отражению, лицо внезапно перекашивалось, а рот оскаливался, обнажая острые блестящие клыки и превращаясь в страшную воющую пасть?!
Эрве вдруг осознал, что снова нервно скребет отметину на предплечье, – всякий раз, когда его одолевала тоска, он ловил себя на этом машинальном неотвязном жесте. Ну за что природа впечатала в его кожу этот проклятый символ – зловещую свастику, в точности такую, какой она была на их знаменах?!
– Налить еще кофе?
– А? Нет, спасибо.
– А бутерброды?
– Да я сам сделаю.
Бабушка вышла из кухни в столовую; любопытная у нее была походка – одновременно и мерная, и зыбкая. Эрве закурил «Голуаз» и прижмурился. Самый приятный момент дня. А что ему сулит нынешний день? Какие еще зверства? Какие новые ужасы?.. Ну, пора идти. Встреча «У Мартена» в десять. Как обычно.
Но тут позвонили в дверь. Эрве открыл глаза. Странно, кто это может быть в такую рань – в восемь утра? Бабушка пошла открывать. Эрве услышал мужские голоса, потом ее голос, приглушенный, почти шепот. Он уже приподнялся, чтобы посмотреть, кого там принесло, но тут бабушка вошла в кухню:
– Мне нужно с тобой поговорить.
Она села за стол рядом с ним; взгляд ее помрачнел. Эрве это сразу не понравилось. Такой вид сулил либо важное сообщение, либо очередной выговор – в эти неспокойные времена она взяла в привычку читать ему нотации, чтобы «вернуть на правильную дорогу».
– Ты знаешь, что я всегда тебя защищала…
Эрве смолчал, допивая свой кофе с молоком.
– Я всегда откликалась, когда было нужно; всегда принимала верные решения в трудной ситуации.
Эрве нахмурился:
– Что ты имеешь в виду?
– Так вот: сегодня тебе грозит опасность.
– Из-за демонстраций, что ли?
– Нет, совсем из-за другого.
Эрве изумленно разинул рот: неужели бабушка как-то узнала о расследовании?
– Ты имеешь в виду Жан-Луи?
В ответ она слегка кивнула и поджала губы, как всегда, когда ей что-то не нравилось.
– Да. И Жан-Луи, и все остальное…
– Что ты хочешь этим сказать?
Юноша почувствовал, что с трудом произнес последние слова – будто ему запихнули в горло комок ваты, пропитанной бетадином. И тотчас его одолела тошнота, подступавшая жгучим приливом от желудка к горлу…
– Все остальное. И даже больше чем все.
– Я… я ничего не понимаю…
Тошнота упорно поднималась вверх, стесняя дыхание, захватывая гортань. Вдобавок потемнело в глазах, и теперь Эрве едва различал бабушку, словно она была где-то далеко, на дне какого-то колодца…
Но тут она крепко сжала его руку:
– Дорогой мой, что бы ни случилось, ты должен мне доверять.
– Да о чем ты говоришь? Объясни, ради бога!
Теперь у Эрве даже голос изменился, каждое произнесенное слово больно царапало горло. Все плыло, колебалось вокруг него – стол, чашка, даже сигарета в пальцах.
– Что это со мной? Мне… нехорошо…
Женская рука еще крепче обхватила его запястье.
– Я не всегда могла говорить с тобой откровенно. Но это было для твоего же блага, понимаешь?
Нет, он ничего не понимал. И только судорожно цеплялся за край стола, чтобы не упасть.
– Об… объясни же… – прохрипел он из последних сил.
– Слишком поздно, мой мальчик. За тобой пришли двое мужчин. Они там…
Эрве с трудом поднял голову:
– Я… мне дурно…
– Они приехали из очень далекой страны. Ты не должен их бояться.
Эрве почти ничего не видел – если перед ним и маячили какие-то образы, то это были обрывочные частицы реальности, весьма отдаленно походившие на тот мир, который он знал доселе.
Его взгляд упал на чашку, и тут он наконец сообразил, что ему подмешали снотворное. Хуже того: подмешала его родная бабушка. Да нет… не может быть! Бабушка – последний человек, который мог причинить ему зло! И зачем? Ответом ему стала жгучая боль в желудке. И какая-то давящая горечь. Поможет рвота… Или сон…
Пальцы бабушки, ее ногти безжалостно впивались в его руку.
– Это ради твоего же блага, – твердила она ему на ухо, пока он корчился от боли. – Я должна была тебя оградить…
В последнем порыве отчаяния Эрве заставил себя распрямиться. На пороге кухни стояли двое мужчин. Усы, темная кожа, набриолиненные волосы… Индейцы… Нет, индусы…
Юноша силился произнести хоть слово или хотя бы вытянуть из свихнувшегося мозга мало-мальски связную мысль, но ему удалось только одно – потерять сознание.
Занавес.
Придя в кафе «У Мартена», Мерш нашел там сообщение от Николь. У девушки хватило присутствия духа, чтобы позвонить хозяину кафе и передать ее просьбу: как можно скорей приехать к ней домой, на бульвар Инвалидов.