– Это единственное, что ему оставалось.
Мерш нагнулся к ней и рявкнул:
– Я думаю, тебе пора объясниться!
Бабушка выпрямилась и вскинула голову с видом оскорбленной гордости:
– Мне нечего сказать.
Мерш сжал кулаки. Николь чувствовала, что ему стоит нечеловеческих усилий сдерживаться и не громить весь этот мещанский декор с его убогой мебелью и грошовыми безделушками.
– Послушай, – сказал он, тяжело дыша, – мы расследуем убийства, связанные с Индией и индуизмом и совершенные в Париже. И вот сейчас я узнаю, что Эрве, который участвовал в этом расследовании, улетел в Калькутту. Это не может быть случайным совпадением. Так вот: если ты что-то знаешь, лучше скажи нам! Потому что Эрве грозит опасность!
Одетта по-прежнему сидела, облокотившись на стол. И отвечала на нервные выкрики Мерша с невозмутимым спокойствием.
– Да, ему грозила опасность, но теперь, когда они за ним приехали, все будет в порядке.
– Кто это – они?
– Больше я ничего не могу сказать.
Мерш с силой провел ладонью по лицу, словно хотел стереть яростную гримасу, исказившую его черты.
– Ты знаешь этих людей? – спросил он чуть спокойнее.
– Нет. Но я знаю, откуда они прибыли.
– И откуда же?
– Из Калькутты.
Сыщик яростно ткнул пальцем в старушку:
– Да ты даже не сможешь найти этот город на карте!
– Так и есть. Но я всю жизнь помнила, что это может случиться и что твоему брату придется искать там убежище.
– Убежище – в Калькутте?! Ты сама-то понимаешь, что несешь? Эрве никогда в жизни даже из Парижа не выезжал! С какой это стати ему вдруг пришлось бежать в Индию?!
Старушка все так же прямо сидела на своем стуле и только время от времени машинально стирала пальцем с клеенки несуществующую пыль.
– Ты ничего не знаешь, – спокойно проговорила она слегка дрогнувшим голосом. – Убитые, о которых ты говоришь, связаны с Эрве.
Мерш хлопнул ладонями по столу:
– Что ты болтаешь? Эрве не имел к преступлениям никакого отношения!
– Нет, он был знаком с жертвами.
– Откуда тебе это известно?
– Люди, которые приходили нынче утром, все мне объяснили.
– Ну и что еще они тебе объяснили?
– Эти несчастные девушки были убиты во имя другого мира. И они стали дверями в тот, другой мир…
Потрясенный Мерш бросил взгляд на Николь.
– А какое отношение все это имеет к Эрве?
– Через эти убийства они метят именно в него.
Сыщик непонимающе замотал головой:
– В каком смысле?
Одетта поджала губы – слегка опущенные уголки рта придавали ее лицу выражение легкой горечи и твердости, которой, впрочем, противоречили мягкие манеры.
– Тебе лучше всего расспросить об этом свою мать.
Лицо Мерша дрогнуло и исказилось; он так сильно сморщился, что не смог произнести ни слова.
«Семья, – подумала Николь, – рано или поздно, все сводится к семье».
Николь села за руль – Мерш выглядел совсем потерянным. Девушка, напротив, вела машину спокойно и уверенно. Как это ни забавно, ее утешало сознание того, что она стала всего лишь второстепенной жертвой. Да, она значилась в этом жутком списке, но оказалось, что главной фигурой – и даже в некотором роде причиной всех совершенных преступлений – был Эрве Жуандо.
Непостижимо!
Каким это образом парень двадцати двух лет, студент Нантерского университета, не замешанный ни в какие истории, мог попасть в самое средоточие серии кошмарных убийств?! Что связывало его с тремя подругами? Только одно – Эрве по очереди влюблялся в каждую из них. Или, может, во всех трех сразу… Значит, именно его влюбленность и обрекла девушек на смерть? Но почему?
И Николь спросила вслух:
– Почему?
Мерш, скорчившийся в три погибели на пассажирском месте, не ответил. А ведь он понял смысл ее вопроса. Смоля одну сигарету за другой, он так надымил в салоне, что Николь с трудом различала дорогу. И всю поездку они провели в атмосфере пророчеств, древних святилищ и тайны, которая сгущалась с каждой минутой.
Однако Николь не желала отступать.
– Это же твоя семья. Ты должен знать, в чем тут дело!
Сыщик откашлялся.
– Вообще-то, у нас не одна семья, а две. Я не рос вместе с Эрве. И с нашей бабушкой едва знаком. А наша мать, которая запихнула меня к иезуитам, чтобы очистить место в доме для своры пьяниц, тоже им не занималась.
– А его отец?
– Тайна, покрытая мраком. Наверняка какой-нибудь случайный бабник. Такой же, как и мой родитель. Пара бродячих членов, которые заделали нас, признали как сыновей и свалили – adios!
– И ты ничего не знаешь об отце Эрве?
– Ничего, как, собственно, и о своем. Нам с братом справок не давали.
– А этот человек, отец Эрве, мог быть замешан в нынешнюю историю?
Мерш разразился злобным хохотом:
– С какого боку?! Нет, скорее всего, это был самый обычный клошар, прибившийся к нашему очагу. Или какой-нибудь местный, заглянувший к нам на один-единственный вечерок. Маргинал, без настоящего и будущего.
Однако Николь не поддалась на этот цинизм, граничивший с мазохизмом.
– А как рос Эрве? У твоей бабушки были какие-нибудь друзья? Например, знакомые индуисты?
Мерш так пристально смотрел на тлеющий кончик своей сигареты, будто следил, как сгорает его собственная ярость.
– Вся бабушкина культура сводится к уличным танцулькам и к игре в белот[83]. А сведения об Индии она, наверно, почерпнула из фильма «Бенгальский тигр» Фрица Ланга. Так что эта информация нам вряд ли поможет.
– Ну так куда едем?
– Куда хочешь.
На площади Шатле Николь свернула налево и поехала к мосту Менял. То есть в сторону бульвара Инвалидов. Если Мерш пожелает вернуться в Божон, то это уж без нее. Она тоже порядком выдохлась. И даже если призрак убийцы все еще витает над этой квартирой в триста квадратных метров, там все-таки ее родной дом, ее убежище.
Площадь Сен-Мишель… Она вырулила на нее через улицу Дантона, чтобы подняться на холм Шестого округа. Завидев улицу Севр, Николь наконец облегченно выдохнула. Седьмой округ. Home sweet home[84].
Здесь каменная облицовка османовских зданий еще сохранила изначальный белый цвет, портики выглядели надежными, а двери подъездов лоснились от лака. Террасы кафе – например «У Вобана» – были в полном порядке: клиенты чинно сидели там за круглыми столиками, блестевшими, как новенькие монетки; листва сияла так, словно вволю напиталась серебристым соком.
У Николь отлегло от сердца. Вот он – ее биотоп, ее естественное окружение. Несмотря на все свои усилия помогать самым обездоленным, она принадлежала к этому оазису благополучия, красота которого не вызывала сомнений.
– Я родился среди убожества, – внезапно объявил Мерш, словно противореча мыслям Николь. – Не среди убожества моей семьи, а среди окружающего убожества! Моя мать сама выбрала его… И я рос во всем этом, как в мерзкой черной грязи. Может, она и была плодородной – не знаю. И не знаю, как реагировал бы на нее какой-нибудь другой мальчишка, но я раз и навсегда перевернул страницу. Отказался от безмятежного существования, которого, впрочем, мне никто и не обещал. Рос, предпочитая одиночество. Так, по крайней мере, я знал, что сам стану хозяином своей судьбы. Но, честно говоря, я был настолько невыносим, настолько мерзок, что мать быстренько сплавила меня в пансион… эдакая гнусная дыра в какой-то глуши. И там я продолжал расти – упрямо, назло всем, как какой-нибудь живучий сорняк… Наконец я достиг того возраста, когда мог свалить оттуда, но тут меня захомутала армия и отправила в Алжир. Об этом мне и вспоминать неохота; скажу только одно: все, чего я наглотался в детстве, более или менее подготовило меня к этому основному блюду… И вот спустя несколько лет я, со всеми своими «приятными» воспоминаниями о прошлом, оказался на парижской мостовой в поисках работы. Кем работать? Да сыщиком, разумеется. Вы только верните мне оружие, а достоинство я уж как-нибудь сам себе верну. Вот и вся история… В полиции меня ждала настоящая семья – солидарность и дружба, которых я не знал ни у паразитов, окружавших мою мать, ни у иезуитов. И уж конечно, не в той распроклятой армии, которая стерла в порошок Алжир…
Бульвар Инвалидов. Николь припарковалась возле своего дома: всего несколько машин, птички, кружевные тени… Она гордилась тем, что Мерш удостоил ее своей неожиданной исповеди, хотя эти воспоминания еще больше углубили разделявшую их пропасть… Девушка вышла из машины и вдруг почувствовала дурноту, вспомнив, как оказалась босой в объятиях своих охранников. Однако эту картину заслонило другое воспоминание.
Конец весеннего дня, она возвращается с прогулки в сквере Бусико, держась за руку своей няни…
– Не задерживайся здесь, – приказал Жан-Луи, – ни к чему все это опять пережевывать.
Николь рассердилась: ну зачем он прервал ее счастливые воспоминания и вернул к кошмару прошлой ночи! И все же она в каком-то неожиданном порыве взяла своего спутника за руку, и его пожатие примирило девушку с настоящим.
Я рядом с тобой. Я могу быть спокойной…
– Может, пообедаешь? – предложила она.
– Сейчас шесть вечера.
– Ну тогда кофе? Или спиртное?
И Николь указала на сервировочный столик со множеством бутылок, отбрасывающих багряные, золотистые, коричневые блики…
Мерш подошел туда, чтобы налить себе.
Николь смотрела на него, скрестив руки на груди… Ну что ей делать с этим придурком?! Постелить ему в гостевой комнате? Или на диване? Или уложить на матрас рядом со своей кроватью, как его братца позавчера? Нет, это совсем другая история…
В конце концов дело решил страх.
– Будешь спать в моей комнате, – решительно объявила она, сама себе удивляясь.
Сыщик послушно отправился за ней следом; он даже не снял куртку.