– Переночуешь здесь, со мной.
– Повторяю: сейчас шесть часов вечера.
Николь сделала вид, что не расслышала, открыла шкаф и вытащила оттуда пухлое одеяло, которое с некоторой долей фантазии можно было принять за матрас. Потом села на кровать и свернула себя косяк.
Сигарета. Зажигалка. Бумага Rizla. Мерш, с бокалом в руке и в каких-то жутких бутсах совершающий осмотр комнаты со всеми ее прибамбасами – трубками для курения гашиша, кальяном, ларцами, четками, благовониями, бусами, сережками…
– Ты что, ездила на Восток? – спросил он, проглотив свой виски.
– Нет.
– А где ж ты взяла весь этот хлам?
– На площади Сен-Мишель.
Мерш усмехнулся. Николь набросила шаль на абажур торшера возле своей кровати, как всегда делала во время курения, затем поставила на проигрыватель свою любимую нынче пластинку – «Sounds of Silence» Саймона и Гарфанкела:
Hello darkness, my old friend
I’ve come to talk with you again…[85]
Она и сама не понимала, с какой стати устроила всю эту церемонию, несмотря на присутствие постороннего человека у себя в спальне. Может, для того, чтобы полнее ощутить свое существование, напомнить Мершу о том, что она здесь, рядом, чтобы он не расхаживал по ее комнате с таким видом, будто попал в лавку дешевой мишуры.
– Ну-ка, снимай обувь! – скомандовала она.
– Пардон, – извинился он и скинул бутсы.
Сделав несколько затяжек, она протянула косяк Мершу; он уселся на пол возле кровати и закурил, выпуская густые клубы дыма. Девушке вспомнилась «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» Томаса Де Квинси[86], о которой она узнала из «Искусственного рая» Бодлера. Этот сыщик с замашками гангстера отличался точно таким же мрачным, крутым, нелюдимым нравом… Господи, о чем она только думает?!
Мерш откинулся назад, опершись головой о кровать рядом с голыми ногами Николь.
– Эй, поаккуратней – это покрывало из Непала!
Сыщик ухмыльнулся:
– Ну и что?
– А то, что ты его засалишь своими жирными волосами.
В ответ он опять засмеялся. И Николь тоже решила расслабиться, чему немало способствовал аромат тлеющей конопли. Забрав у Мерша косяк, она растянулась на кровати, как делала всякий раз, когда дурманные пары ударяли ей в голову.
Ни о чем больше не думать.
Остановить мгновение…
Внезапно Мерш взял ее за руку, и это было подобно тревожному звонку.
Стоит только слегка повернуть вокруг оси трубку калейдоскопа, как крошечные цветные кусочки стекла неожиданно образуют новый пестрый узор невиданной доселе конфигурации.
Вот и комната Николь в этот момент повернулась точно так же, и в полумраке металлические, матерчатые, деревянные предметы неожиданно сложились… сложились безупречно и симметрично.
Этот миг настал: рука Мерша, до сих пор мягкая, вдруг напряглась, стиснула ее пальцы, а потом потянула к себе всю кисть.
И тут окружающие ее привычные вещи слились в новую фигуру… одну… потом другую…
Его губы, прильнувшие к ее губам… Влажное тепло, смешавшееся с теплом ее собственной слюны… Пестрая, ослепительная, психоделическая вселенная, проскользнувшая под ее сомкнутые веки. Искры повсюду… искры или звезды?..
«Он меня целует», – мысленно твердила она себе, пытаясь осознать смысл этих слов.
На память ей пришли слова Гупты: «Если даже мы не понимаем, что конкретно происходит, мы всегда проникаем в природу непознаваемого».
Вот и теперь неоспоримо было только одно: она возвращала ему поцелуй со всей страстью, со всем жаром, на которые была способна, – иными словами, не особенно пылко, ибо чувствовала себя настолько вялой и апатичной, что все ее усилия пропадали втуне…
Они соскользнули с кровати на пол, стащив за собой туда же непальское покрывало. А Мерш все целовал и целовал ее, почти не давая передохнуть, прижимая к себе и в то же время выталкивая в какую-то неведомую вселенную, в горячую и темную область ощущений, где она могла познать сладкое торжество плоти, мгновения любви, высшего накала чувств.
Сейчас под ее все еще сомкнутыми веками проносились где-то высоко-высоко – словно под потолком Оперы или под сводами собора – образы, подобные фрескам, но ничего общего не имевшие с ангелами или сильфидами… Нет, на нее надвигались жуткие видения, отметившие недавние дни… Тело Сюзанны, ее внутренности, укусы на коже… Труп Сесиль, привязанный к дереву и выпустивший наружу собственные кишки…
Они катались по паркету. Теперь Николь судорожно цеплялась за Мерша, изо всех сил вонзала ногти в его спину.
Она пыталась войти в ритм танца или парного номера на арене, ибо любовная схватка требует участия обоих партнеров, а ей тоже хотелось добавить свою долю в возбуждение, которое испытывали они оба.
И вот наконец все ее существо вырвалось на волю: она сбежала из своего тела, чтобы заполнить чувствами целую комнату. Безделушки вздрагивали и звенели под ласками мужчины. Потолок содрогался от биения его сердца. Пол вздымался… о господи! – по мере того, как она выгибалась, чтобы укрепить и продлить контакт с этим тяжелым, душившим ее телом…
Сигнал тревоги: Мерш – эта невидимая сила, заряженная желанием, точно грозовая туча электричеством, – перешел в атаку; его руки, словно горячие течения в морской бездне, вздымали полы ее юбки все выше и выше, до самых трусиков, тонкая ткань которых становилась коралловым рифом, Рубиконом, красной линией…
Николь ужаснулась; слова теснились у нее в голове, будто ропот толпы или несвязное бормотание в исповедальне – еле слышное, испуганное, паническое. Неведомое…
– Подожди! – приказала она.
Но руки продолжали подниматься, шарить по телу.
– Подожди, слышишь?
– В чем дело? – наконец спросил он, задыхаясь.
Николь замялась, но все же бросила с презрением – этим оружием слабых, закомплексованных:
– Это первый раз.
Руки мгновенно замерли. И замерло дыхание, еще миг назад горячее, обжигающее… Девушке вдруг почудилось, будто она в своей комнате одна.
Мерш приподнялся. Казалось, его здесь уже нет, нет его желания, его любви.
– Что случилось? – спросила Николь с неприкрытым раздражением.
Прошло несколько секунд. Потом лицо сыщика проступило из темноты: он зажег спичку. Теперь он сидел в метре от Николь, подняв колени и упершись в них локтями; лодыжки были сплетены, точно корабельные снасти.
– Извини, – ответил он, выдохнув облачко дыма. – Похоже, что за последнее время ты уже выполнила свою норму…
– Мою норму… чего?
– Первых разов.
Казалось, секунды падают с потолка – медлительные, тягучие, точно капли воска со свечи. Честно говоря, Николь была рада, что все обернулось именно так.
Внезапно она снова услышала голос сыщика:
– Завтра повидаемся с моей матерью.
– А потом что? – спросила девушка (так бросают причальный канат с палубы на берег).
– А потом полетим в Калькутту.
III. Майя, мировая иллюзия
Когда Эрве проснулся, был уже не просто новый день.
Был новый мир.
Эрве ничего не узнавал. Ни места, где находился (белая комната, просторная, пыльная, заставленная старой колониальной мебелью), ни жары – удушливой, смертоносной и в то же время расслабляющей, какой-то аморфной, – такая бывает после жестокого приступа лихорадки, накануне выздоровления…
Ему очень хотелось привести в порядок мысли – вот только мыслей не было. Ну просто никаких, ни одной… Единственное, что было, – назойливая тошнота, засевшая где-то в желудке; она терзала его, как бешеная собака, грозя вот-вот подобраться к горлу.
Еще несколько секунд – и собака добилась своего.
Ощупью (яркий свет был невыносим!), цепляясь за мебель, за стены, Эрве добрался до ванной. Добро пожаловать в царство мерзости!.. Нагнувшись над унитазом, он изверг рвоту, глядя на отражение своей головы в зловонном нимбе на керамическом дне. Эдакий бог сортиров, повелитель помоек…
Вытошнив свою лихорадку и свой позор, он бессильно откинулся назад, сидя на выщербленном плиточном полу. Затем поднял глаза и осмотрелся.
Ванная с желтоватыми стенами цвета мочи.
Юноша вернулся в комнату и рухнул на кровать. Солнце щедро, почти бесстыдно изливалось в пространство комнаты. Эрве заметил вращавшийся вентилятор на потолке, в центре, и ему почудилось, что вместе с лопастями кружится вся комната.
Вспоминай… Включи мозги… Последние сутки казались ему каким-то фантастическим сновидением: сначала он потерял сознание, потом очнулся в такси, и оно ехало в аэропорт… Это он был там… а может, и не он. Эрве чудилось, будто он глядит на себя издалека, со стороны: вот он идет к стойке, проходит регистрацию, попадает в зал отлетов… Он смотрел на этого второго Эрве, который все это проделывал у него на глазах, и никак не мог ему помешать, не мог остановить происходящее. Это был он… и в то же время кто-то другой…
Потом был полет. Сперва рейс Париж – Лондон, потом Лондон – Калькутта. Во время полета он спал. Изредка, просыпаясь, он оглядывал салон, погруженный в полумрак: потолок казался ему очень низким – что-то темное, почти касавшееся его головы. На самом деле это было его подавленное сознание, не способное сформулировать ни одну связную мысль. И конечно, никакого проявления воли, никаких действий…
Прибытие, несмотря на свет, несмотря на жару, происходило по тому же сценарию. Все такие же тяжелые веки, та же невыносимая апатия. Эрве по-прежнему грезил наяву, по-прежнему был кем-то другим. Под работающими вентиляторами (он никогда еще не видел столько вентиляторов!) юноша покорно шагал между двумя мужчинами, которые сопровождали его со вчерашнего дня. И в голове у него возникали термины из области таксономии[87]: слабость, безразличие, бессилие, оцепенение…