Красная карма — страница 52 из 96

Эрве собрал вещи. Их было немного: куртка, паспорт и сумка, в которую похитители сунули кое-какую одежду. Он уже заканчивал, когда открылась дверь.

– Что ты делаешь?

Сегодня утром Абха перешла с ним на «ты».

Не отвечая, он схватил сумку, оттолкнул ее и выскочил из комнаты. Он очутился в коридоре, а через несколько шагов – у лестницы в два пролета, ведущей в большую гостиную. Он мгновенно запечатлел в памяти обстановку: резные перила, подъемные окна, украшенные витражами, люстры со стеклянными абажурами в форме тюльпана. Словом, вилла в викторианском стиле, в тысячах километрах от Англии навевающая мысли о дождливом вечере где-нибудь в Сассексе.

Эрве сбежал по ступенькам, пересек гостиную, чуть не растянулся на ковре, с трудом удержал равновесие на скользком паркете и выскочил в вестибюль. Чудо! И лишнее тому подтверждение: ему не встретился ни один тюрбан. Он схватился за ручку двери – та открылась. В следующий миг он окунулся в бенгальскую ночь с ее беспощадной, цепенящей жарой.

Эрве бросился в сад, формы и рельефы которого возникали в темноте тревожными силуэтами в виде каких-то причудливых растений. Казалось, чья-то гигантская рука скомкала ночь, чтобы создать эту мятую, хаотичную субстанцию.

Он разглядел в темноте светлую песчаную дорожку и дошел по ней до ворот. Они тоже не были заперты – не ночь взаперти, а день открытых дверей…

Наконец юноша оказался на улице. И мгновенно оценил ситуацию: он один и на свободе. Но чего стоила эта свобода в абсолютно чужом мире? Он по-прежнему оставался в плену собственного неведения – неодолимого препятствия для пустого мозга, лишенного информации.

89

Вилла Самадхи вместе с садом находилась посреди квадратной площади, наподобие церкви во французской деревне. Вокруг виллы тесно жались друг к другу полуразрушенные строения, саманные домики и блоки из крашеного цемента; их разномастные фасады сливались в одну унылую непроходимую линию.

Эрве нырнул в переулок и бросился бежать. Хорошо сказано – бежать! Он подворачивал лодыжки, спотыкаясь на красноватом грунте, ступал в лужи, огибал мусорные кучи, нагромождение камней и бредущих коров, а где-то внизу живота холодело от страха, и сердце колотилось высоко у горла. Каждый шаг отдалял его от самого себя, от привычного мира, от всего, что он знал.

Теперь он петлял по лабиринту вонючих улочек, кишащих калеками, прокаженными и какими-то чудовищами. Такой катастрофической картины он не видел ни в одном городе: что-то среднее между свалкой под открытым небом и разбомбленным кварталом. Он все бежал и бежал, мысленно фотографируя почти каждую деталь, почти каждое лицо. Панический страх до предела обострил его способность восприятия – если только эта отчаянная ясность не была признаком неминуемой смерти или чего-то ужасного.

Как ни странно, улицы не тонули в темноте: кое-где их освещали лампочки из еще открытых лавок, там и сям окропляя землю брызгами света. Прилавки громоздились прямо у дороги, привалившись к стенам домов; сидели нищие, толкались рикши, мопеды и козы, но не было ни одного автомобиля – сюда они не заезжали.

Эрве несся все дальше, сворачивая наугад то направо, то налево, иногда оглядываясь через плечо: никто за ним не гнался, по крайней мере, так ему казалось. Он опьянел. Опьянел от исходивших от земли и стен домов испарений, к которым примешивались запахи бензиновой гари, пряностей и коровьего навоза.

Чтобы не привлекать к себе внимания, он перешел с бега на быстрый шаг и стал замечать то, что раньше не бросалось в глаза. Детей, месивших коровий навоз; смуглые руки, перебиравшие ворохи цветов таких чистых оттенков, что они казались искусственными; силуэты людей со скрытыми во тьме лицами, которые несли тщательно завернутые в белую ткань трупы. Эти призраки, без сомнения, направлялись к реке. Там сжигали мертвых, он это знал.

У Эрве возникла мысль пойти за ними. Река… Может быть, по пути ему попадется квартал, где живут иностранцы, или шикарный отель, в котором он сможет укрыться. У него не было денег, но не откажут же белому человеку, потерявшемуся в стране теней.

Похоронная процессия повернула за угол, и он последовал за ней. Внезапно, сам не понимая как, он очутился на широкой аллее с многочисленными скульптурами. Его обступили раскрашенные богини с высунутыми языками, державшие человеческие черепа; обнаженные флейтисты с безмятежными лицами и цветочными гирляндами на шее; какие-то существа с человеческим телом и слоновьим хоботом…

И вдруг процессия исчезла. Темнота. Тишина. Эрве не знал, где находится, – впрочем, он и раньше этого не знал. Но теперь тьма липла к нему, как горячая смола, струясь по лицу, плечам, рукам… Задыхаясь, юноша остановился.

Через несколько секунд послышался успокаивающий плеск воды. Он все-таки добрался до реки, хотя не знал ее названия, и это показалось ему хорошим знаком. Он подошел ближе; во тьме смутно виднелась набережная, ступеньки, и он решил продолжать путь по той же каменистой грязной дороге.

Эрве шел почти на ощупь, встречая время от времени все новые странности, например фаллосы – да-да, скульптуры фаллосов, высеченные из сланца или черного мрамора; живых обнаженных борцов, покрытых потом и грязью, которые сплелись в единое целое и, казалось, наслаждались своим объятием; невозмутимых коров – истощенных, с бледной шкурой, похожих на простыни, которые сохнут в темноте, шевелясь от ветра.

Вскоре возникло новое ощущение: запах. Запах вареного мяса, который невозможно спутать ни с каким другим: свинины или… человечины. Его глаза привыкали к темноте. Слева – неспокойные черные воды реки, справа – закрытые лавки, вероятно днем торгующие разными храмовыми принадлежностями, а впереди – свет от костров.

Эрве пошел прямо на эти огни. Почему? Он и сам не знал. Ему просто нужно было к чему-то двигаться, вот и все. Обрести равновесие в этом городе без ориентиров и лиц. Вскоре он понял, что берег реки обитаем. Соломенные хижины уступили место палаткам, а те – просто лежащим в ряд телам.

Иди, не останавливайся… Пламя, вернее, его вспышки становились все ближе. Осевшие, затухающие костры, еще не ставшие шелковистым пеплом, позволили ему сориентироваться. Вскоре он оказался у кромки воды – здесь набережная заканчивалась.

Эрве уже собирался повернуть назад – теперь он был спокоен, почти умиротворен, – когда увидел их. Он не сразу понял, кто перед ним: какие-то фигуры, сидящие на корточках, покрытые золой. Серые, голые, голодные существа. Длинные тяжелые космы, свисавшие со лба, делали их неотличимыми друг от друга; скелетоподобные тела были опутаны деревянными ожерельями и серебряными браслетами. Вместо лиц – мучнисто-бледные маски с глубокими провалами глазниц, с черными деснами в открытых ртах…

Эрве подумал, что они похожи на животных – на животных, больных бешенством. Их иссохшие тела сотрясались в конвульсиях. Он пригляделся – их глаза вовсе не были мертвыми. Зрачки рубинами сверкали в ночи, оживленные лихорадочным блеском безумия.

Но худшее еще ждало его впереди. Поначалу Эрве подсознательно ничего не заметил – так человек машинально отводит взгляд от ужасной картины дорожной аварии. Эти люди с хрустом и хриплым рычанием пожирали куски трупов.

Он даже не успел вскрикнуть.

Чьи-то руки потянули его назад. Вжав голову в плечи, как школьник, которого задерживает полицейский, Эрве обернулся и узнал пару своих похитителей-индусов. Не раздумывая он бросился к ним, едва не крикнув: «Помогите!» В конечном счете в Калькутте лучше быть в тюрьме, чем на свободе.

90

Николь провела ночь в туалете. Как ни грубо это звучало, факт оставался фактом, а Калькутта мало располагала к деликатности. Ровно в час ночи, измученная и позеленевшая, она легла в постель, дрожа от озноба, и затихла. Мерш смотрел на нее: хрупкую, легкую, с темно-рыжей шевелюрой, закрывающей лицо.

Ему было ненамного лучше – но по другой причине. Без амфетаминов синдром отмены не заставил себя ждать. Даже обессилев от усталости, Мерш не мог заснуть. Он чувствовал ледяной холод, но обливался липким потом, сам себе напоминая пирожки в меду, которые поглощал в Оране.

В три часа ночи Николь встала. Маясь от бессонницы, сыщик смотрел на полоску света под дверью ванной комнаты. Время от времени он сам включал ночник, который непредсказуемо гас из-за чехарды с электричеством. Николь в темноте маялась поносом, Мерш в том же мраке покрывался смертельной испариной.

В четыре утра он вышел купить воды в бутылках, соли и сахара и приготовил ей регидрационный раствор. Потом дал вторую таблетку имодиума и приглядывал за ней, пока не взошло солнце.

Одновременно он просматривал путеводитель, в котором – Николь была права – мало что понимал. Зато изучил карту: Калькутта, возведенная на болотистой местности, раскинулась на левом берегу широкой реки – но не Ганга, а Хугли. Удивительно было видеть на одном берегу проспекты, парки, памятники, базары, а на другом – только грязный городок под названием Хаора.

Кумартули, Чоринги, Калигхат. Пока что эти названия ничего Мершу не говорили, но он не сомневался, что скоро они обрастут ощущениями, образами, воспоминаниями…

Около шести он спустился в холл и отыскал телефонную книгу. Водя пальцем по каждой строчке, выписал все, что могло быть связано с Францией: консульство, школы, магазины, институты… Оказалось, их не так уж много. Однако он заметил рекламный вкладыш киношколы под названием «Ало», текст которого был написан по-французски и по-английски. Имя директора – Гастон ван Экзем – не выглядело типично французским, но Мерш догадался: парень, скорее всего, был бельгийцем.

Бельгийская киношкола в Калькутте?

Сам не зная почему, Мерш записал ее адрес в самом верху списка.

Ладно, пора приступать к круассанам.

Точнее, если не выбиваться из колорита – к лепешкам.

Утро в Калькутте выдалось на удивление прохладным. Ничего общего с раскаленным адом, встретившим их ночью. Солнце щедро проливало свой чудесный свет, словно покрывая улицы сусальным золотом. Этот блеск был всего лишь кратким миражом, ложной надеждой, но все же Мерш шагал с легким сердцем. Он гордился этими первыми часами, проведенными без амфетамина; парадоксально, но Калькутта – неистовая и, без сомнения, одурманенная до мозга костей – дарила ему неожиданную возможность соскочить с наркотиков.