– Мне надо уйти, – снова прошептала Николь.
– В чем дело?
– Мне нехорошо.
– Ты хочешь сказать?..
– Да, опять начинается.
– Я поеду с тобой.
– Не нужно, я возьму такси.
Не успел он ответить, как она ушла.
Когда он снова повернулся к экрану, тот уже погас. Конец эпизода. Мерш встал, собираясь попросить запустить следующий: в конце концов, в Калькутте, как и в других городах, кино должны крутить непрерывно.
Час спустя Мерш ехал на такси в расположенную в квартале Чоринги редакцию газеты «Стейтсмен» – одной из крупнейших в Бенгалии.
Пока он не пытался соединить все нити, но уже ясно определил полюса этой истории: с одной стороны, убийца – адепт тантризма и садист, а с другой – невинные жертвы, которых любил Эрве… Был также безымянный садху, возможно посланный в Париж Кришной, чтобы защитить Эрве и его муз; был сам Гоппи – Саламат Кришна Самадхи, который теперь прятал брата и, без сомнения, знал убийцу. Наконец, была Мать со своей сектой Ронда: когда-то она взяла Гоппи к себе, на всю жизнь возбудив в нем отвращение к духовным общинам и став причиной, пусть и косвенной, появления злейшего врага всех этих братств и прочих ашрамов… Мерш был уверен, что между этими персонажами существует связь, но пока не понимал, какая именно.
Нельзя было забывать и еще об одном человеке, конечно не имеющем прямого отношения к этой истории, но тоже важном, – Пьере Русселе, отце Эрве, индийском музыковеде, живущем примерно в семистах километрах от Калькутты. И хотя Симона Валан клялась, что Пьер Руссель – всего лишь случайная фигура и не играет никакой роли в текущих событиях, Мерш этому не верил.
В «Стейтсмене» он быстро разыщет статью об этом французе, который стал бóльшим индусом, чем настоящие индусы. И изучил их музыку лучше, чем они сами…
Мерш прижался носом к окну и залюбовался пейзажем, то есть толпой…
Он уже начал кое-что понимать. Отличительные признаки индусов открывались ему поэтапно. Во-первых, были очевидные. Цвет кожи. Чернота волос. Худоба. Из всего этого он сделал вывод, быстрый и бесповоротный: эти люди принадлежат к другому виду, другому миру. Затем наступил следующий этап: он начал замечать, что, несмотря на кожу цвета сепии и темные круги под глазами, у них вполне европейские лица. Никаких негроидных черт или раскосых глаз. Нет. Лица – самые обычные, только как бы окрашенные соком грецкого ореха; пожалуй, к этому надо добавить вялый контур бровей и каплю черной туши в глубине зрачков, но в остальном они были европейцами. Словом, в нем проснулась надежда, что с этими ребятами удастся найти общий язык.
Сейчас наступил третий этап, и Мерш чувствовал, что земля уходит у него из-под ног. От этих людей, внешне похожих на смуглых европейцев, его отделяло нечто глубинное, несовместимое, отделяла непреодолимая пропасть; между ними не было ни одной точки соприкосновения – ни в чувственном плане, ни в духовном. Особенно в духовном. Они носят те же очки в черепаховой оправе, что жители Запада, но обитают на другой планете. Чтобы в этом убедиться, достаточно заговорить на любую тему. Через несколько секунд вы вообще перестаете понимать, о чем и даже с кем ведете беседу. Из курса физики Мерш помнил, что масло не растворяется в воде, то есть две эти жидкости никогда не смешиваются.
Сейчас ему казалось, что он и Индия абсолютно не способны к взаимному проникновению.
– Here you are, sir[97].
Мерш достал свои рупии – так политический беженец достает свой вид на жительство – и оплатил проезд. Он подумал о Николь: разумно ли было отпускать ее одну? А если на нее нападут? Нет. Пока она ничем не рискует…
По обеим сторонам проспекта высились викторианские здания, полыхавшие в лучах солнца, словно охваченные пламенем и готовые вот-вот рухнуть в тропическую печь, как последние руины сгоревшего квартала. Англичане хотели навязать городу свою архитектуру с колоннадами и лепниной, но места ей тут не было: на страже стояли Шива, Вишну и Кали, вооруженные тайфунами, муссонами, зноем, засухой… Даже королева Виктория потерпела в Индии фиаско.
Однако здание «Стейтсмена» прочно стояло, выпятив главный фасад широкой дугой; чистотой линий и добротностью оно смутно напоминало Колизей.
В холле Мерш столкнулся еще с одним пережитком Британской империи: страстью к бумаготворчеству. Перед тем как получить доступ к архиву газеты, ему пришлось постоять в очереди, заполнить бланки, подписать формуляры и добиться, чтобы их заверили печатью.
Чтобы попасть в архив, достаточно было спуститься в подвал. Винтовая лестница ввинчивала – в смысле, вела – посетителя в подземное хранилище, заполненное грудами информации, набранной типографским шрифтом.
Мерш чувствовал себя прескверно: с него лил пот, горло саднило, кишки драло от сатанинской еды. Не говоря уже о джетлаге, жаре и ломке…
Он вошел в помещение, которое выглядело как бумажный храм, выстроенный из пожелтевших конвертов, перевязанных кип газет и высоченных бумажных стоп. Старые номера пошли на устройство кровати, ниши и даже столика, на котором некий индус старательно готовил себе чай.
В остальном все соответствовало бенгальским стандартам: неоновые лампы, вентиляторы, тараканы… Он побродил несколько минут в этой атмосфере, пропахшей чернилами и пылью, пытаясь расспросить бездельников в пижамах. Чаще всего ему вообще не отвечали или отвечали что-то невразумительное. Надо сказать, что Мерш говорил на примитивном английском, стараясь в подражание «бритишам» проглатывать согласные.
Наконец он нашел собеседника в лице брахмана – представителя высшей в Индии касты, к которой относятся также жрецы, ученые, инженеры. Коротко стриженный, с голым торсом, тот, гордо выпятив грудь с тонким белым шнурком, повязанным на манер патронташа, выразил готовность ему помочь.
– What are you looking for, sir?
– Some articles about a French researcher.
– What kind of researcher?
– A musicologist[98].
Мерш не был уверен, что правильно назвал его по-английски.
– Is he staying in Calcutta?
– No. In Benares[99].
Мужчина поморщился. Этот город принадлежал другому миру.
– You mean Varanasi.
– Heu… Yes[100].
Выслушав просьбу, архивист поклонился. Когда он поднял голову, Мерш увидел у него на лбу красную точку – «третий глаз», символ мудрости и духовных исканий, который у него ассоциировался скорее с мишенью в тире.
– What is the name of the musicologist, sir?
– Pierre Roussel[101].
Брахман расплылся в улыбке, сопровождая ее обязательным покачиванием головы, выражающим… впрочем, Мерш пока так и не понял, что должно выражать это покачивание.
– Come with me[102].
Они двинулись вдоль рядов бумажных колонн, сталкиваясь по пути с новыми призраками: одни шагали навстречу с папками под мышкой, другие устроились в закоулках, выгороженных в тех же газетах, и читали.
Наконец проводник остановился возле шкафа с многочисленными выдвижными ящичками, заполненными регистрационными карточками. Порывшись в них, он полез на башню, составленную из газетных стопок, втискивая голые ступни между ними.
Примерно на половине высоты он выдернул кипу газет, словно кирпич из стенной кладки, сунул добычу под мышку и так же ловко спустился вниз.
– Maybe we could find something there[103], – лаконично сказал брахман, встав на колено и развязывая кипу.
Мерш, взмокший от пота, неотрывно наблюдал за его действиями, мечтая об одном: принять душ и провалиться в сон (синдром отмены амфетамина вызывал у него мучительную ломоту в суставах), – но сейчас речь шла не о его жизни, вовсе нет…
Развязав коричневыми пальцами ветхие веревочки, индус большим и указательным начал листать подшивку номеров «Стейтсмена». В воздух поднялось облако пыли, похожее на пыль воспоминаний.
– Pierre Roussel is not very well-known in Calcutta.
– But you have an article about him?[104]
Брахман торжествующе потряс листком:
– There! A newspaper obituary. Pierre Roussel died in november 1964![105]
Еще одна дверь захлопнулась у него перед носом. Мерш взял газету и пробежал глазами некролог, который не превышал двадцати строк. Тем лучше – он был не в состоянии прочитать больше, не говоря уже о том, чтобы понять.
Итак, даты. Руссель родился в 1923 году в Париже, в 1946-м получил степень магистра в Национальном институте восточных языков и культур, а также выиграл первую премию конкурса композиторов парижской Национальной консерватории. В следующем году – отъезд в Индию. Сначала он поселяется в Калькутте. Изучает вину и часто посещает гуру, чье имя в статье не указано. Медленно, но верно с Русселем происходит метаморфоза: он обращается в индуизм, становится переводчиком священных текстов (его переводы считаются спорными и вызывают полемику) и пишет книги по-французски, повествуя о мистическом опыте, полученном в Индии. Его книги (этого Мерш не знал) становятся во Франции бестселлерами. На гонорары он создает собственную музыкальную школу и архивный центр, содержащий тысячи партитур и переложений индийской музыки. В некрологе Пьер Руссель именовался одним из выдающихся мировых специалистов в этой области.
О чем в статье не упоминалось? О том, что после Освобождения Руссель познакомился с Симоной Валан и – единожды! – переспал с ней.