Иисус обошел доску, положенную на козлы, и бережно развернул одеяло. Лампочка осветила целую гору беспорядочно наваленного оружия: «Люгер P08», МАТ 49, карабин М1, вальтер P38, карабинер 98 курц, нож «Кa-Бар», M1911…
У всего оружия были искривленные дула, и они вызывали в памяти перекошенные морды прохожих, тенями мелькавших в окрестных переулках.
– Можно? – спросил Мерш, показывая пальцем на товар.
– Do your thing[125], – ответил проводник и тряхнул головой, с которой посыпались вши.
Мерш взял «Люгер P08». Слишком тяжелый. Затвор погнут, спусковой крючок заржавел. Пистолет этого калибра особенно опасен для стреляющего.
– С вашими самострелами далеко не уедешь, – заметил он.
Христос ухмыльнулся:
– Как раз наоборот, умник. Наши «самострелы», как ты выражаешься, едут к нам издалека…
Мерш проигнорировал винтовки и протянул руку за M1911. Знаменитый кольт-45. Тот самый, которым он рассчитался с ублюдками из Службы гражданского действия. Он щелкнул затвором, открыл обойму, проверил ось ствола.
– Если эта штука – кольт-45, тогда я папа римский, – заключил он.
Мужчина фыркнул, встряхнув засаленными патлами:
– Ты начинаешь меня бесить. Или бери, или мотай отсюда. Если не нравится – иди покупай у копов в Калькутте.
Мерш вопросительно посмотрел на Шахина: полиция, выходит, была здорово коррумпирована, если продавала собственную артиллерию.
– Тут как повезет, – пробормотал индус. – Местные копы могут продать тебе оружие за бесценок, а могут и упрятать за решетку на несколько лет.
– Беру M1911, – вздохнул Мерш.
– Заметано, птенчик. С тебя сто долларов.
– Сто долларов?
– Патроны в подарок.
Мерш для приличия поторговался. В последний момент он взял еще «Ка-Бар» – американский армейский нож – и немедленно привязал его к икре. Еще минус двадцать долларов.
Он сунул пистолет в карман брюк, убежденный, что такая пушка, сляпанная афганскими крестьянами или турецкими пастухами из деталей от грузовика или из болтов от трактора, способна только на эффект устрашения.
Снаружи, в переулке, похожем на сточную трубу, Шахин вдруг сказал:
– Не езди в Сусунию.
Это прозвучало как название фильма.
– Да? А почему?
– Это опасно.
Мерш с бравым видом задрал рубашку и показал рукоятку кольта:
– Я способен себя защитить.
– Я говорю не о такой опасности.
Шахин приложил указательный палец к виску. Он уже отбросил свой тон скучающего гида.
– Это опасно… для головы. Из Королевства не возвращаются.
Мукерджи предупреждал его об этом. Индусы любят стращать – как будто у них в стране недостаточно реальных ужасов.
– Не беспокойся обо мне. Я и не такое видал.
Шахин устало махнул рукой.
– В любом случае, – негромко проговорил неприкасаемый, – пока дует муссон, вам ни за что не подняться на гору. Все кончится тем, что вы утонете в грязи.
Николь сидела в джипе и чувствовала себя не очень уютно. Водитель лихачил. Шел на обгон справа (что нормально в Индии, где водят по-английски), но также и слева и даже по прямой, игнорируя препятствия. Когда опасность была неминуема, водитель орал: «КАЛИ!», обоими кулаками давя на клаксон, и это чудесным образом помогало. Однако устроившаяся на заднем сиденье Николь не испытывала особенного страха. Страх – это когда еще есть надежда, когда еще опасаешься за свою жизнь. С какого-то момента девушка смирилась с тем, что это путешествие станет для нее последним.
Они весь день ждали «личный автомобиль», обещанный для поездки в Королевство, но в результате пришлось довольствоваться помятым джипом с рваным откидным верхом и большим запасным колесом, прикрепленным сбоку.
В пять вечера они наконец тронулись. Сначала пересекли пригород Калькутты – как всегда, многолюдный. Затем поехали по сельской местности – толпы не уменьшались. За любой кочкой виднелся человек, занимающий кусок земли. Ни одной пальмы без крестьянина, ни одного куста без захватчика. Индусы сновали повсюду, как тени.
Почему столько народу? Почему столько голодных ртов? Как эти равнины могли прокормить такую массу людей? Николь чувствовала жалость к этой почве – измученной, высосанной кишащими на ней детенышами. Как говорил Ницше, «у Земли есть кожа, и на ней живут болезни. Одна из них называется человек».
Они миновали зловещие заболоченные деревни, где собаки дрались с людьми за кусок падали, где живые мертвецы спали в месиве грязи, где над всем царствовали коровы – молчаливые, спокойные, уверенные в своих правах, наблюдающие, как подыхают вокруг них мелкие человеческие существа.
Затем наступили сумерки. Короткая передышка. Ловя последние отблески света, унылый пейзаж растворялся в золотых бликах; вокруг еще виднелись силуэты, но теперь они выглядели мазками кисти художника.
И все-таки кошмар не желал сдаваться.
На пыльной тропе (пыль в Индии особенная – это облако, которое не оседает, а висит в воздухе, как песчаная марь, и мешает двигаться) показалась окруженная чем-то вроде вулканического пепла процессия – воплощение истинного ужаса. Тени, вылезшие из-за деревьев, одушевленные лохмотья, уродство, опирающееся на костыли…
Водитель резко затормозил. Выскочив наружу, он начал подбирать камни и бросать их в приближающихся призраков, целясь в голову.
Ужаснувшись, Николь выбралась из машины и закричала на идиота-бенгальца:
– Так нельзя, прекратите!
Водитель, совершенно невозмутимо продолжая свое занятие, пустился в угрюмое объяснение. Он говорил по-английски, не переставая жевать бетель и выплевывая вместе со словами красноватую слюну.
– Что он говорит? – спросил Мерш, тоже выходя из джипа.
– Я не поняла, что-то о «серебряной принцессе».
Наконец до них дошло: «серебряная принцесса» – это проказа.
Они мгновенно вернулись в машину и поскорее оставили позади себя несчастных, которые держали в культях ржавые миски, глиняные черепки, цинковые плошки. До боли жалкими выглядели их усилия скрыть под брезентовыми капюшонами свои ужасные гнойники – розоватые, белесые и даже серебристые, поблескивающие в вечернем свете, как чешуйчатая броня.
Водитель, вновь посигналив, чтобы заставить их убраться с дороги, продолжал свои объяснения.
– Он говорит, что им нельзя ничего давать, – перевела Николь, – потому что кусочки, которых они коснулись, становятся «посланниками» принцессы. Еще он говорит, что их не нужно жалеть. Прокаженные платят за свои прошлые грехи. Это их карма.
Душа Николь бунтовала. Все эти истории циклов, реинкарнаций, безропотного фатализма – нет, это слишком просто. Слишком легкий путь к безразличию и апатии…
Наконец настала ночь, поглотившая все. И тогда возникло новое препятствие: дождь. Яростный стук капель, гипнотизирующий визг дворников, сметающих целые потоки воды, фонтаны луж из-под колес, подобные языкам битого стекла и долетающие до окон…
По сторонам тянулись деревни – жизнь на пониженной передаче… Индусы забирались кто куда, чтобы не вымокнуть: нелепая вроде бы попытка среди того, что все больше напоминало библейский потоп. Однако же они были у себя дома и из своих укрытий провожали джип пустыми глазами, как одурманенные богами наркоманы, для которых никто и ничто не представляет ни малейшего интереса.
Иногда машина проезжала через лес. Тогда Николь открывала окно и любовалась ветвями и листьями, которые так и норовили проникнуть в кабину. Джип тем временем продирался сквозь растительность, эту изобильную органическую вселенную с явно женским нравом, словно бы цеплявшую их своими космами мстительной ведьмы.
Николь всем телом ощущала ухабы, выбоины и камни. Она по-своему боролась с землей, небом и ночью. Впрочем, в этой нелегкой схватке она могла сделать не многое – разве что покрепче вцепиться в ручку дверцы. Девушка обливалась потом и чувствовала себя апельсином, из которого давят сок. По лицу у нее текли жирные слезы, и она испытывала тупую благодарность – все-таки она была еще жива…
В какой-то момент водитель остановился, готовый сдаться.
Николь, пошатываясь, выбралась прямо под дождь; вопреки всему ей хотелось пережить это приключение, не потеряв из него ни секунды.
То, что она увидела, ее ужаснуло: внизу, метрах в пяти, висел качающийся, как тарзанка, обезьяний мост, ведущий через ревущую в сумерках реку. Водитель снова сел за руль и в одиночку отправился к переправе. Трое французов смотрели ему вслед, надеясь, что он не собирается включить третью передачу и исчезнуть в темноте, бросив их здесь.
– Бардхаман.
Николь вздрогнула. Голос водителя. Она прищурилась, увидела нечто похожее на настоящий город и машинально посмотрела на часы: час ночи. Значит, она заснула…
Она взяла карту, которую они купили в Калькутте: понадобилось восемь часов, чтобы проехать сто километров. Это нормально или плохо? Николь не имела ни малейшего понятия. Она вышла из машины размять ноги. Неужели это и правда город? Надо же: дома, неоновые огни, рекламные вывески… Наверняка тут были и школы, и храмы, и торговые лавки… Пока что они находились на какой-то автозаправке: перед сараем стояли цистерны, по которым нещадно колотил дождь. Туалет? Лучше об этом не думать, если только не отважиться справить нужду в темноте, рискуя поскользнуться на мокрой глине и переломать себе ноги или помочиться на чью-то голову.
И тут она их увидела. Не прокаженных, нет – обычных деревенских жителей.
Даже в этот поздний час они сидели под навесом сарая, сбившись в кучу, как муравьи на куске коры. Опять эти черные томные глаза, эти окрашенные красным рты. Водитель, не говоря ни слова, заправил бак и расплатился. И сделал путникам знак садиться в машину.
Николь прислонилась к плечу Эрве с твердым намерением заснуть. Возможно, она уже не проснется – что ж, значит, так тому и быть.