[129], в красных – адептов тибетского культа; заметила джайнов, закутанных с головы до ног в белое, и даже католических священников в черных сутанах с белоснежными воротничками, которые смотрелись здесь заблудившимися миссионерами.
Наконец, здесь были европейцы – с выражением экстаза на лицах, в одеяниях безупречной белизны и с такой же незапятнанной верой. Про них можно было бы сказать, что они всё бросили, но Николь думала иначе: они всё нашли. Она была потрясена: после такого приема слова казались лишними. Следовало просто погрузиться в этот живущий вне времени город и позволить своей душе впитать его, подобно тому как тело окунается в благотворный термальный источник.
Она провела рукой по щеке: по ней текли слезы.
«Боже мой, Николь, – сказала она себе, – сейчас не время раскисать».
Но по мере продвижения между рядами верующих к ней постепенно приходило понимание, что горожане потрясены еще больше, чем она: к ним вернулась Мать!
Наконец они достигли земляной площадки с бассейнами, выложенными мозаикой, и благоухающими фонтанами. Широкие ступени вели к дворцу, достойному храмов Ангкора: те же башни в форме сахарной головы, те же рельефные фрески, те же лики богов, те же драконы с круглыми и плоскими глазами… Все тут было красным: здание казалось построенным из раскаленных кирпичей, только-только вынутых из печи.
Они спешились и – втроем – поднялись по лестнице. У входа их ждал все тот же синкретизм. В нишах танцевали на одной ноге индуистские божества и восседали безмятежные Будды; в беседках, обвитых плющом, обитали статуи Шивы, Вишну и Кали. Здесь были даже греческие скульптуры, полные живой, совершенной грации, которые, однако, если присмотреться, изображали Деву Марию и христианских святых. Еще более удивительной оказалась вереница обезьян, львов, слонов и змей, словно вышедших прямо из мира кхмеров, а также стражей-грифонов и горгулий, точно похищенных из Нотр-Дама.
Николь вспомнила, что видела этот дворец в архивном фильме киношколы ван Экзема. Да-да, в том впечатляющем эпизоде, когда Мать вышла на балкон перед ашрамитами. Николь подняла глаза: балкон в наваррском стиле был на месте, и она на миг подумала, что сейчас на нем появится жрица в сари и муслиновом покрывале.
Перед воротами их ожидала приветственная делегация, уменьшившаяся до нескольких человек; толпа осталась внизу. Николь узнала Падму, маханта Ронды. Даже на этом расстоянии она могла рассмотреть его странный хохол, нависающий надо лбом.
И вдруг ее ни с того ни с сего охватила беспричинная паника. А что, если эти «апостолы мира» не позволят им уехать отсюда? Решат оставить Эрве себе как талисман, а ее и Мерша убьют за ненадобностью?
– Намасте! – воскликнул Падма, приложив сложенные ладони к груди.
Трое вновь прибывших поклонились, – по крайней мере, ничего другого им в голову не пришло.
– Вы правильно сделали, что приехали, – сказал Падма уже на их родном языке.
Мерш счел нужным удивиться и тут же перешел на «ты»:
– Ты говоришь по-французски?
– Мы все – сыновья Матери, а она была француженкой.
– К чему тогда эта комедия на похоронах?
Махант улыбнулся – его хохолок сильно смахивал на крючок для одежды, изготовленный из красного дерева.
– Каждый из нас должен был сделать шаг навстречу. Вы добрались сюда. А я говорю с вами по-французски.
Мерш ограничился привычной гримасой: презрительно скривил губы… хорошо хоть средний палец не показал.
– Вас отведут в ваши комнаты.
– Мы не собираемся задерживаться здесь надолго.
– Будьте благоразумны. Не для того вы проделали весь этот путь, чтобы через несколько часов уехать. И потом, нам нужно многое сказать друг другу, разве не так?
– Я буду говорить только с главой общины, – отрезал Мерш, уже не скрывая неприязни.
Падма кивнул. Агрессивность гостя посреди этого спокойствия и безмятежности была сродни подмоченной петарде.
Николь чувствовала, что по ту сторону площади, между ароматными струями фонтанов и разнокалиберными скульптурами, стоят зрители, устремив на них тысячи глаз.
– В таком случае, – ответил Падма, – вам придется подождать. Хамса принимает редко и только по утрам.
Адепты подхватили их дорожные сумки и пригласили следовать за ними. Вся процессия обогнула дворец и начала спускаться по дорожке из гравия, окаймленной низкой самшитовой изгородью и навевавшей на Мерша мысли о Вербном воскресенье.
Им показали окруженное елями круглое бунгало, стены которого, наверняка глинобитные, были на греческий манер выкрашены в белый цвет.
Очутившись внутри, Николь сразу почувствовала, что ей здесь очень хорошо. Эйфория накатывала на нее медленными широкими волнами. Она подумала, что Королевство – это, может, и тюрьма, но тюрьма без стен и решеток, притягивающая душу как магнитом.
Убранство бунгало выглядело неказистым: кровать, похожая на застеленные носилки, простой стенной шкаф без всякой декоративной отделки, небольшой стол и стул. Было совершенно очевидно, что эта мебель сколочена на месте руками адептов. Николь ощутила старание, если не мудрость, с каким они трудились: об этом свидетельствовала каждая жилка древесины. С другой стороны, Николь понимала, что нельзя слишком доверять своим ощущениям. Она и так уже околдована…
Шахин в качестве прощального подарка сунул ей пакетик примерно с двадцатью граммами травы. Употребление наркотиков в Королевстве могло быть под запретом или просто не одобряться, но ей было наплевать: в конце концов, они здесь всего лишь гости.
Николь села на пороге и приступила к привычному ритуалу. Она успела купить в Бара-Базаре шилом – трубку для курения гашиша – и сейчас старательно ее набивала, наслаждаясь тишиной. Небо – как синий шелк. Трепет листвы. Ликующие крики птиц…
– Намасте!
Она подняла глаза и увидела здорового парня – метр девяносто, не меньше; он стоял подбоченясь и расставив ноги. Одет он был не в обычную тунику, а скорее как американский турист: трикотажная рубашка поло, полотняные брюки, эспадрильи – не хватало только фотоаппарата и бейсболки. Он словно только что выпрыгнул из автобуса, этот америкашка.
Неизвестно почему ей пришло на память выражение, смысла которого она не понимала: «Счастливый, как францисканец».
– Можно я покурю с тобой? – спросил пришедший на гнусавом английском – акцент указывал скорее на область западнее Рио-Гранде, чем на берега Темзы.
Николь ненавидела всех американцев поголовно – из-за войны во Вьетнаме, конечно, а также по более глобальной причине – из-за империализма, который разъедает мир. Она могла проявить великодушие к представителям своего поколения (особенно если они рисковали собственной шкурой на рисовых полях), но ее гостю было не меньше пятидесяти. Бородатый, со стрижкой в стиле Лиги плюща, он походил на техасского бизнесмена, качающего нефть из скважин где-нибудь в пустыне, подобно Моисею, иссекающему воду из скалы.
Через секунду она подумала, что этому янки здесь не место. Таковы они, юные девушки… Не успела приехать, а уже раздает плохие и хорошие оценки.
Однако она подвинулась, чтобы он сел рядом.
Мужчина уронил на доски свои сто пятьдесят кило. Она раскурила шилом и протянула ему. Любезность курильщика гашиша…
Он взял трубку странно деликатным жестом – двумя пальцами, сразу сделал глубокую затяжку, от которой его легкие должны были опуститься в бедра, и с легким свистом выдохнул дым.
– Простите, – сказал он хриплым от марихуаны голосом, – я выучил бенгальский и хинди, но еще не успел выучить французский.
– No problem, – отозвалась она, имитируя его гнусавый акцент. – Откуда ты знаешь, что я француженка?
Мужчина рассмеялся и протянул ей трубку.
– Так это все знают! Вы же почетные гости!
Она в свою очередь тоже сделала затяжку и почувствовала, что тетрагидроканнабинол охватил ее голову, как лесной пожар.
– А здесь вообще можно курить? – спросила она. – Наркотики не запрещены?
– Конечно нет! Принцип Ронды – «делай что хочешь».
Новая затяжка, – черт возьми, трава действительно вырви глаз.
– А ты… – резко произнесла она, – ты-то что здесь делаешь?
– Ох, – ответил он, забирая у нее трубку, – это долгая история.
– У меня полно времени.
Янки усмехнулся – когда он смеялся, его рот с одной стороны растягивался с какой-то плотоядной свирепостью, словно он зубами разрывал куриную ножку.
– Меня зовут Ричард, – начал он после долгого вздоха. – Я родился в бедности незадолго до Великой депрессии, когда Америке пришлось все начинать заново. Но несмотря на бедность, я думаю, что родился в лучшее время и в лучшем месте.
– Где?
– В Уичита-Фоллз, в Техасе, недалеко от границы с Оклахомой.
Николь подумала, что вряд ли назвала бы эту дыру «лучшим местом на земле».
– Когда я был мальчишкой, – продолжал он, – и мы голодали, я искал змей под камнями, играл с собакой, а когда видел в небе самолет, суеверно плевал на землю. Я был одиноким ребенком, и, сколько себя помню, мне хотелось слопать весь мир. Мои родители, фермеры, не вылезали из нужды, и это было моим самым сильным стимулом. А потом началась война. Я был еще мальчишкой, но все-таки добился, чтобы меня взяли на фронт, и участвовал в высадке в Нормандии. Никаких воспоминаний, кроме одного: мы победили. Всего лишь по одной причине: мы – американцы и мы самые сильные. Потом я смог благодаря стипендии получить высшее образование. Повторю: это было благословенное время, когда вернулся оптимизм – несмотря на нацизм, несмотря на Хиросиму. Деньги падали на нас как манна небесная, возможности были безграничны. Сначала я занялся финансами, потом – нефтью. В то время я уже был женат на однокласснице. Что она, что я, мы были совершенными детьми. И неплохо жили – с холодильником и «крайслером»… Господи, да я чувствовал себя королем!
Он на минуту замолчал, держа обеими руками трубку и глядя на нее так, словно это был заряженный кольт.