– О’кей, я понял.
Мерш чувствовал, что Хамса уже оклемался и скоро затянет свои привычные песни о духовной энергии и об излучающих свет клеточках тела.
Перенаправь его.
– Пьер Руссель еще виделся с Гоппи?
– Не знаю.
– А Антуан Роже, его брат?
– Не знаю.
– Что стало с Антуаном?
– Он сделал блестящую карьеру в лоне иезуитской конгрегации.
– Где он сейчас?
– В Риме. Он – кардинал в Ватикане, при Павле Шестом.
Тратить время на любимчика Матери смысла нет.
– Гоппи отвернулся от Ронды, потому что его разлучили с Жоржем?
– И поэтому тоже. В любом случае у него сформировалось собственное понятие о духовных общинах.
– О сектах.
– Называйте как хотите. Он не желал больше слышать о них.
– Пьер Руссель еще жив, ведь так?
Молчание. Мерш снова ткнул Хамсу в плечо, и тот уткнулся носом в землю.
– Он жив или нет?
– Жив.
– Как его теперь зовут?
– Баба Шумитро Сен.
– Почему он взял индийское имя?
– Он считает себя индусом. В Варанаси мы умираем, сгораем и возрождаемся.
– А почему «баба»?
– Он стал гуру. И по-прежнему живет в Варанаси, творя зло, как другие творят милостыню.
– Зло?
– Он практикует опасный вид тантризма. Учение, которое черпает силу во мраке.
– Ты знаешь его адрес?
– Его все знают. Он до сих пор занимается музыкальной библиотекой, изучает священные тексты и руководит своей зловредной сектой. Он также носит оранжевое платье. Символ познания и…
Мерш больше не слушал. Еще одна секта, еще один кишащий фанатиками город… Это никогда не кончится…
Подкрепление по-прежнему не появлялось. Только встав, он заметил, что белая комната погрузилась в сумерки.
Для порядка он спросил:
– Ты знаешь, что это он убил Кришну?
– Знаю.
– А двух девушек в Париже?
– Тоже.
– Думаешь, он и в Варанаси убивает?
– Да.
– И ты молчишь?
– В этом смысл его поисков. Никто не может мешать духовным поискам…
– Ладно! Сейчас мы позовем твоих дружбанов. И советую дать нам уйти спокойно, без всяких фокусов.
На площадке перед лестницей, как и накануне, смирно ждали ашрамиты. У них был своеобразный способ приходить на помощь своему учителю: они молились. На коленях, уткнувшись лбом в пол, или наоборот – стоя, обратив лица к небу, – они, казалось, пребывали в глубоком экстазе.
Мерш, Николь и Эрве незаметно, так что никто не обратил на них внимания, проскользнули сквозь их ряды. Вот уж действительно, благочестие, неотличимое от транса.
А теперь – план.
Найти джип, который привез их, и свалить отсюда.
В Калькутте дождаться первого рейса и лететь в Варанаси. Можно, конечно, попробовать добраться туда на машине, однако трястись семьсот километров по индийским дорогам в окружении психов, которые обгоняют тебя на мопедах с криками «Кали!», – нет уж, спасибо.
Но перед отъездом оставалось сделать еще одну вещь.
Телефон они нашли в кабинете бухгалтерии, где не оказалось ни единой живой души. Персонал наверняка находился на рабочем месте – бормотал мантры перед дворцом.
Сыщик через оператора вызвал номер, который знал наизусть, и с подсказками Николь назначил время разговора: в восемнадцать часов по бенгальскому времени, четырнадцать тридцать – по французскому.
Наконец, после нескольких минут потрескиваний и обрывков фраз на плохом английском, он услышал голос, которого ждал:
– Кто говорит?
– Жан-Луи.
Треск мгновенно пропал, и в трубке гулко, словно под сводами собора, прозвучал голос Симоны Валан.
– Жан-Луи… – повторила Богоматерь Страждущих. – Я так волнуюсь.
– Все в полном порядке, – отмахнулся Мерш, демонстрируя незаурядное чувство юмора. И положил трубку на стол микрофоном вверх, чтобы Николь и Эрве слышали разговор.
– Вы скоро вернетесь?
– Осталось доделать несколько мелочей. В последний раз ты выставила меня идиотом.
– Жан-Луи…
– Ладно, проехали. Я звоню, чтобы рассказать тебе о Пьере Русселе.
– Пьере? – эхом отозвалась она.
– Да… или, если хочешь, о Жорже Дорати.
– Жорже?
– Ты собираешься все за мной повторять? Когда в сорок шестом году вы встретились с Пьером Русселем в Париже, что конкретно произошло?
– Ты прекрасно знаешь, что произошло. Эрве с тобой?
– Он рядом. И слушает тебя.
Короткое молчание, сопровождаемое потрескиванием. Все-таки это невероятно – иметь возможность разговаривать, когда вас разделяют восемь тысяч километров.
– Пьер Руссель не был студентом Института восточных языков, – снова заговорил Мерш. – Он разбирался в бенгальском или индуизме лучше любого преподавателя на факультете. Как ты с ним познакомилась?
– В то время я интересовалась индийской мистикой и связалась с одной… сектой.
– Какой сектой?
– Скорее с группой мыслителей, которой руководил Пьер Руссель…
Их мать родилась в 1917-м, Жорж Дорати – на шесть лет позже. В 1946 году Симоне было около тридцати, а ее любовнику – двадцать три. Мерш с трудом представлял их вместе.
– Он стал твоим гуру?
– Нет. Он просто был обаятельным человеком, блестящим, очень… привлекательным.
– До такой степени, что ты с ним переспала?
В трубке раздались странные звуки – треск или, может, кашель: Симона вечно ходила полупростуженная. Неудивительно, учитывая, какую заразу таскали ей ее нищие.
– Не говори со мной в таком тоне. Ты должен меня уважать.
– Я тебе вообще ничего не должен. Зачем ты трахнула этого пидора?
– Чтобы спасти его.
– Спасти?
– Он не был… в общем, он не был нормальным.
– Ты хочешь сказать, что он был гомосексуалистом?
Молчание. После жестоких методов Матери – мягкий способ Симоны… Обе женщины были убеждены, что нужно «исправлять» взрослого Жоржа…
– Значит, ты спала с ним, чтобы вылечить?
– Это была божественная миссия. Я услышала голос, и он…
– Рассказывай дальше.
Мерш представил себе ее лицо с задубевшей кожей, ее шрамы, ее бескровные губы – странным образом все это придавало ей сходство с берберской женщиной, пропеченной солнцем.
– Он оказался… опасным человеком. Внешне это был эстет – утонченный, нежный, как пасхальный агнец, но в глубинах таился совершенно другой типаж – измученный, жестокий, с душой убийцы.
– Убийцы?
– Да. Ну, иногда казалось, что он способен убить – просто так, без всяких угрызений совести. В нем была сила… библейских героев. Какая-то праведная жестокость.
– Ты говорила ему, что беременна?
– Да, я ему написала. Это был мой долг. Но сразу же пожалела об этом.
– Почему?
Она издала что-то вроде смешка – хотя это слово не подходило его матери, человеку, напрочь лишенному эмоций. Про таких говорят: «Он смеется, разве что обжегшись». Впрочем, нет, с ней было наоборот: собственный смех сжигал ее, как святая вода обжигает одержимого.
– Пьер рассказал мне о своем ужасном детстве, о трагедии, которую он пережил из-за отношений с Гоппи. Он не хотел иметь потомков, чтобы не продолжать род Матери…
– Ты знала о Ронде?
– Конечно. Уже тогда это была крупная община.
– В последний раз ты мне говорила, что Руссель вернулся в Париж, чтобы официально признать своего ребенка.
– Я соврала. Я сама оформила отцовство.
– На фамилию Жуандо?
– Да.
– Откуда ты ее взяла?
– Потерпи, узнаешь.
Мерш наскоро подвел итоги. Жорж Дорати, ставший Пьером Русселем, узнаёт, что у него есть сын. Он возвращается в Париж с намерением его убить. Видит на руке ребенка знак Матери и убегает. Потом снова возвращается. Зачем? И зачем убивать трех молодых женщин перед встречей с собственным сыном, который к тому же – реинкарнация его матери? Терпение… Да уж, оно ему необходимо.
– В нашей группе, – продолжала Симона, – стало известно, что Пьер возвращается. У нас с твоей бабушкой началась паника. Чего мы только не придумывали. Спрятать Эрве. Сменить ему имя. Отослать в приют…
– Так ты была уверена, что Жорж собирается убить ребенка?
– Абсолютно. Пьер был потенциальным убийцей. Воспитание матери сделало его безумным, он не хотел, чтобы его кровь передавалась по наследству.
– Что произошло потом?
– Пьер вернулся, когда Эрве было около года. Он заявился к нам, вооруженный своим кривым ножом, с которым никогда не расставался. Кривой садовый нож для плетения корзин.
Мерш вспомнил галлюцинации Эрве.
– Ты не помнишь, в тот день на нем была фуражка?
– В Париже Пьер всегда носил фуражку. В тот день, когда он появился у нас, на нем был черный гимнастический костюм. Чистый кошмар.
Мерш почувствовал, что волосы зашевелились у него на голове. Картина в точности совпадала с тем, что Эрве видел под кислотой и в своих снах.
– Почему он не убил Эрве?
– Из-за метки на его руке. Пятно в виде свастики. Пьер считал, что дух Матери уже перешел в ребенка. Он стал неприкосновенным.
– Это просто родимое пятно.
– Нет, не родимое…
По линии сквозь треск медленно распространялся ужас.
– Это я процарапала ему ножом знак на коже.
– Что?
– Только Мать могла остановить Пьера. Я придумала это, чтобы защитить своего ребенка. Свастика. Символ Ронды.
Сыщик взглянул на Эрве, который машинально схватил себя за предплечье. Он плакал. Без рыданий, без громких стонов. Он плакал беззвучно, как плачет оплывающая свеча: тяжелыми, мутными слезами.
– Но если Пьер Руссель хотел убить Эрве, чтобы прервать род Матери, – возразил Мерш, – разве этот знак на руке не должен был стать еще одной причиной, чтобы его уничтожить?
– Ты не осознаёшь глубину его травмы. Он мог убить ребенка, в котором течет его кровь и кровь Матери, но не мог поднять руку на саму Мать. Знак Эрве был доказательством, что Мать теперь живет в нем.
Так вот в чем дело: в то время Пьер Руссель сдался, испугавшись присутствия Матери, но теперь он стал могущественным гуру – и посмел бросить вызов.