Ее не удивляло отсутствие оргазма. Это походило на обучение, на проверку различных поз и чувствительных точек – ради следующего раза. Она откликалась, но для сладострастия требовалось повторение. Не было никакой надежды достичь седьмого неба в том состоянии неуверенности, в каком она находилась.
А потом она почувствовала боль – что-то вроде растягивания, толчка, какое-то напряжение в глубине, сопротивление. Он уже был в ней – или был на пути.
Николь повернула голову: она не могла дышать. В этот момент, как и тогда, когда он почти взял ее на бульваре Инвалидов, у нее возникло ощущение, что она пьет темноту, глотает четыре стены комнаты и дождь снаружи. Ускользая от его рук, она растворялась в тени, стекала по кровати, взлетала к потолку…
Внезапно взгляд Мерша снова устремился к ней – оттого что прядь волос закрывала ему один глаз, он казался одноглазым. Она схватила его за шею, издавая тихие стоны, – он так сильно сжал ее грудь, что ей даже не нужно было ничего изображать… Вскоре боль стала невыносимой, и она подумала, что сейчас закричит, – но закричал он. Что-то разрывалось в нем, что-то такое же прочное, как кость, ломалось под воздействием чудовищной силы.
Внезапно по поверхности ее сознания, как капли дождя по подоконнику, застучали практичные мысли. Это животное собиралось кончить в нее! В ту же секунду из глубины памяти поднялся голос отца (привет, папа!), произносивший свою излюбленную глупую шутку: «У девушек, когда из них выходят с задержкой на несколько минут, наступает задержка на много недель…»
Она мгновенно выгнулась и вонзила пятки ему в ляжки, давя со всей силой, – в темноте она почувствовала его изумление, его растерянность, как у акробата, промахнувшегося мимо трапеции. И почти сразу ощутила, как теплая струйка брызнула ей на ногу.
Мерш откинулся на бок, и Николь подумала о превратностях физиологии. Можно сколько угодно твердить про три тысячелетия страстей и повторять красивые стихи, но все всегда заканчивается одинаково: теплой струйкой, текущей по ляжке, и чувством облегчения, что удалось избежать худшего.
Николь была на седьмом небе от счастья. Удовольствие? Оно может быть самым разным. Тайная радость, охватившая ее – между болью и удивлением, – принадлежала ее внутреннему существу, которое будет путешествовать по другим телам и другим временам. Решающая дата в ее карме…
– Извини.
Голос раздался в комнате так неожиданно, что Николь задалась вопросом – не спала ли она до сих пор?
– За что? – пробормотала она. Говорить тихо в такие моменты она считала хорошим тоном.
– Я зашел слишком далеко.
Мерш закурил, забыв предложить сигарету и ей. В пламени спички Николь успела увидеть его великолепное лицо и подумала: «Настоящий секс-символ». Она вспомнила о Че, о героях революции, о прекрасных латиноамериканских парнях, которые боролись за обездоленных и бередили ее воображение, и улыбнулась в темноте, которая только что сомкнулась под руками Мерша. Итак, в дерьмовом номере под шум ливня она вошла в таинственную реку взрослой жизни.
Мерш повернулся к ней и положил голову ей на плечо – любой его жест казался ей сейчас избитым.
– Тебе было страшно?
Она испытала облегчение: не было этого ужасного «тебе понравилось?».
– Страшно отчего? – спросила она, и ей показалось, что она видит, как на потолке в темноте появляется вопросительный знак. Галлюцинация молодой женщины в процессе метаморфозы.
Он сдавленно рассмеялся:
– У тебя богатый выбор. Встретиться с убийцей… Быть арестованной полицией Варанаси… Подхватить перед возвращением в Париж неизвестную болезнь…
Николь не ответила. Она абсолютно не чувствовала страха. Чистое бессознательное состояние новой женщины, торжествующей и слегка опьяненной. Также она с опозданием поняла, что солгала, когда они приехали в отель: она настояла на том, чтобы делить номер с Мершем, не потому, что чего-то боялась, а потому, что все решила заранее…
– Ты возьмешь нас с собой?
Вопрос для проформы. Она отлично знала, что Мерш хочет убить Бабу Шумитро Сена без соблюдения формальностей. И еще она знала, что по неизвестной причине он непременно заставит их присутствовать при этой казни.
Однако Мерш ответил:
– Как хотите.
– Ты играешь нашими жизнями, – прошептала она.
– Я суеверен.
– Не вижу связи.
– Вы приносите мне удачу. Мы победим в этой войне, и победим вместе.
Николь почувствовала, что сердце мячиком подпрыгнуло у нее в груди. От этих слов – совершенно глупых и даже бредовых – ее охватило счастье. Они подтверждали пакт, заключенный ими еще в Париже, гораздо надежнее, чем недавние акробатические упражнения. Мерш, Эрве и Николь были командой, они были единой силой, охотниками в джунглях Индии.
– Я люблю тебя, – услышала она в темноте собственный шепот.
Но это была не совсем правда – просто ей страшно нравилась его сила, нравилась мощь, которая несла их троих к самым пределам ужаса. В ответ Мерш грубо обхватил ее лицо и еще грубее поцеловал. И именно в эту секунду Николь накрыла волна наслаждения, которого она никогда еще не испытывала.
Он слышал их через стену.
Как ни странно, ему было плевать. Ни ревности, ни горечи. Хрен с маслом, а не переживания. Его чувства к Николь были сметены другими, которые он испытывал к Абхе, и все они исчезли в вихре насилия и потоков крови.
И что?
Да ничего.
За все время поездки в Варанаси он не раскрыл рта. А зачем? Он был как перекати-поле, как круглый камешек на дне реки, – вода была кристально чистой, и, катясь, он видел, насколько она прозрачна, несмотря на многочисленные серебристые водоворотики.
Он никогда не скучал по отцу – вопреки банальным идеям, которыми забиты головы людей: всем будто бы нужна мать, всем нужен отец… Он обошелся без него и ничего не потерял. Он родился в тени тайны, рос у подножия глухой стены, но – справился. Спасибо Одетте, которая умела играть все роли одновременно, как актриса в нищем театре.
Однако сегодня стена рухнула – и он до сих пор не мог опомниться. Отец – убийца. Бабушка – полусвятая-полуведьма. Ну и семейка…
Эрве выпрямился на кровати, как приговоренный к гильотине в ожидании парикмахера. Он опустил глаза и еще раз, как домашним питомцем, полюбовался кольтом сорок пятого калибра, который украл у Жан-Луи. Рукоятка покоилась в ладони левой руки, и он поглаживал по стволу указательным пальцем правой.
Эрве закрыл глаза.
Завтра он сам убьет своего отца.
Сегодня отправились в путь без джипа.
Слишком много луж, грязи, одним словом, всего – слишком.
Но самой вязкой была грязь, которая текла у него в голове. Боже мой. Что он натворил с этой девочкой? Ведь после первого случая в Париже, когда он не сдержал себя, он поклялся, что больше ее не тронет. Девчонка двадцати двух лет? Ну ладно, двадцати трех. Полное безумие. Чем он лучше тех психов, не способных контролировать свои импульсы, с которыми ему приходилось разбираться у себя на набережной Орфевр?
С самого рассвета Мерш искал себе оправдание. Все дело в этом городе, одетом в лохмотья, погруженном в полусон, утопающем в священной воде Ганга, которая ударила ему в голову. Или это минутное опьянение, ведь они были всего в нескольких шагах от убийцы – их конечной цели. Или у него, как это бывает во время войны, возникла потребность заняться любовью, отпраздновать жизнь, прежде чем окончательно с ней расстаться.
Нет, нужно вернуться к расследованию…
Полупрозрачная молодая девушка, красная и белая. Она навела его на мысль о генеральном прокуроре, о пурпуре и горностае – о цветах правосудия[132]. Девушка, которая, он надеялся, была не слишком опасно ранена грубым желанием – желанием его, человека настолько далекого (в этом он не сомневался) от того, о ком она мечтала: прекрасного принца с венком в волосах и гитарой в руках.
– Мы идем или нет?
Он вздрогнул. Николь уже приняла душ, переоделась – на ней была туника цвета лаванды с вышивкой по бокам, похожей на гравированный приклад английских винтовок. Мерш тоже нашел на заднем дворе сарай с самодельным цинковым водопроводом, из которого вытекала струйка, наверняка кишащая микробами. Он умылся и сменил рубашку на другую – бледно-желтую оксфордскую, с маленькими пуговками на воротнике, ту самую, которую он надевал, когда его вызывали в прокуратуру.
На завтрак они молча съели по половинке лепешки чапати, макая ее в чай. Что касается Эрве, то он по-прежнему сидел, запершись в своем номере. Некоторые объявляют голодовку в знак протеста, а он голодал непонятно ради чего.
– Идем, – ответил Мерш.
Уверенность Николь его ошеломила. Накануне после своих утех они заснули в надежде, что сон пройдется по ним как губка. И вот сегодня утром девочка не выказывала ни малейшего смущения – завтрак прошел как ни в чем не бывало.
Но Мерш совсем не такой, и Николь в глубине души – тоже. То, что они сделали, не было, черт возьми, каким-то пустяком! Жан-Луи принадлежал к тому типу людей, которые все еще верят в любовь или, по крайней мере, считают, будто все, что связано с чувствами, включая сексуальные переживания, – это серьезно.
И хотя они проснулись утром в совершенно разном настроении: она – свежая, как цветок, а он – бурчащий, как шмель, оба находились на одной волне, в этом Мерш был уверен. Неужели и правда – случайный занос в сторону? Или наоборот – решительный разворот?..
Он объяснил Николь, что они не могут взять джип: он увязнет на затопленных улицах. Ей пришлось не один и не два раза окликать спящего моторикшу, забравшегося, как обезьянка, на спинку своего велосипеда. Тот, проснувшись и спрыгнув двумя ногами в лужу, сразу поднял над повозкой тент – снова припустил дождь. Повозку тянул велосипед. Чисто по-человечески это выглядело приличнее, чем в Калькутте. Устроившись под брезентовой крышей, они велели ехать в центральный полицейский участок Бенареса.