Посреди потопа Сараяма-Махал, окруженный домиками из крашеного бетона и бараками, крытыми гофрированным железом, казался огромным. Повсюду одна и та же картина кораблекрушения: гигантский накренившийся дворец, погружающийся в землю, и вода, переполняющая все: небо, реку, канавы…
Николь подняла глаза и уперлась взглядом в темно-красную стену. Одни окна были закрыты глухими панелями, другие – забиты досками. Из подвесных беседок, увенчанных куполами, струилась вода, как из уличных фонтанчиков. Башни терялись в черном небе, карнизы булькали, выплескивая на тротуар красные – от цвета стен – волны. Настоящие волны крови…
Николь с опозданием осознала, что Мерш, встав на какую-то выступающую архитектурную деталь, уже успел просунуть «Ка-Бар» под резную панель и, действуя ножом как рычагом, оторвал ее от рамы. Панель слетела на землю. Вход был свободен. Эрве полез первым, развернувшись во все свои метр девяносто, как веревка факира. Затем Мерш, присев в проеме на корточки, протянул руку Николь. Его лицо светилось, словно высеченное из белого мрамора.
– Ну, идешь? – крикнул он.
Не отвечая, она крепко сжала его пальцы, подтянулась и уперлась подошвами в карниз, попрощавшись в душе с отцом и поприветствовав новую Николь – Кали, с окровавленными волосами и с саваном вместо кожи. Ее пальцы впились во влажное дерево рамы, и она возликовала – назад пути не было.
Они оказались не в помещении, а в открытой широкой галерее, огибавшей внутренний двор с затопленным патио посередине: в свете молний эта гигантская лужа, несмотря на неустанно, как пулемет, грохочущий ливень, мерцала, как ванна с проявителем, в которую погружен исполинский негатив. Что за фотография должна получиться в итоге?
Николь была словно в бреду, разрываясь между возбуждением и страхом, пускай и несколько отстраненным. На самом деле она полагалась на Мерша, который взял на себя роль защитника, как всегда делал ее отец. Она чувствовала себя смелой и неутомимой, потому что шла за героем, одно присутствие которого дарило ей ощущение неуязвимости.
Поодаль возвышалось главное здание – то самое, которое было видно с набережной. Рядом с ним трещал во мраке фонтан – словно взрывались одна за другой китайские хлопушки.
Трое незваных гостей пока что прятались в темноте, размышляя, что делать дальше.
Подсказкой стали глухие удары, которые становились все громче. Барабанные перепонки, подобно глазам, привыкали к темноте, начиная различать ритмичные низкие звуки – что-то вроде биения гигантского сердца, заточенного в подвале монастыря.
Парижане, выглянув из-под своих капюшонов, посмотрели друг на друга. Не слишком-то они походили на борцов за справедливость, а уж тем более на героев; скорее смахивали на монахов или даже на ассенизаторов, готовых спуститься в сточную трубу. Не сговариваясь, они повернули направо и пошли по галерее в ту сторону, откуда раздавался стук. У Николь в голове мелькнуло слово гортатор – так звался начальник гребцов на римских галерах, который стучал по кожаному барабану, призывая рабов грести синхронно.
Подойдя к высокой двери, они остановились. Мерш дернул ручку – Николь заметила, что та была резной, из меди. Дверь открылась. Навязчивый, перекрывающий грохот ливня стук ударил им в уши.
Мерш откинул капюшон – волнистые волосы были усеяны дождевыми каплями – и двинулся вперед. Николь последовала его примеру, вытерев глаза: их заливала не вода, а пот.
Внезапно Николь вспомнила, что у Мерша нет пистолета, но тут же успокоила себя мыслью, что у убийцы его наверняка тоже нет. Он же предпочитает холодное оружие, обряды, всю эту эзотерику. Как при фотовспышке, Николь мысленно увидела их двоих: Мерша и того, другого, медленно сходящихся с ножами в руках. От этого зрелища ей захотелось закричать, а еще (спасибо косяку!) поучаствовать в схватке.
Теперь они пересекали большой темный зал, который то и дело освещали белым светом молнии, разрезая время и пространство на тонкие ослепительные полоски. Высокий потолок, хрустальные люстры, по обеим сторонам – комнаты с решетчатыми дверями. Гарем с его уютными тайными альковами.
Новая вспышка осветила галерею, нависавшую над комнатой. Попасть на нее можно было по расположенной в глубине широкой и нарядной мраморной лестнице, которая, казалось, только и ждала махараджу с его свитой.
Ритмичный стук доносился со второго этажа. Должно быть, там шла какая-то церемония… или концерт, или оргия… потому что удары вызывали экстаз, восторг и желание танцевать.
Они поднялись на галерею, вдоль стен которой выстроились полки с тысячами книг. Темп нарастал, он входил Николь в мышцы и кости. На фоне низких ударов стал различим более высокий звук: кто-то бил по табле, туго натянутая кожа которой, должно быть, раскалилась…
Новая дверь, богато украшенная – цветы, звезды, завитки, инкрустированные в дерево, имитирующие его фактуру…
Мерш достал нож – что он собирался делать? – и открыл дверь: она была не заперта.
Все помещение занимал большой прямоугольный бассейн. Легко было представить себе розовые лепестки, рассыпанные по его гладким бортикам.
Но реальность оказалась совсем иной.
Во-первых, бассейн был сухим. Вернее – почти сухим. Потому что на его бортиках лежали обезглавленные и обильно кровоточащие туши козлят, ланей, собак.
Но конечно, самое страшное происходило в самом бассейне.
Человек двадцать – голые индусы, мужчины и женщины, – вроде бы боролись друг с другом. Заляпанные кровью, они сидели на корточках или, свернувшись по двое калачиком, обнимались, сплетались, цеплялись один за другого. Приглядевшись, можно было понять, что они совокупляются… совокупляются как животные: неизбежная аналогия из-за раскиданных вокруг отрубленных голов, кровь из которых орошала людские тела.
Николь мало что знала о сексе и далеко не сразу поняла, что именно видит. К тому же все затуманивал дым благовоний (она едва могла дышать, настолько воздух здесь был пропитан едким запахом горящего шалфея или мирта).
Когда в Париже Николь мечтала об Индии, она листала «Камасутру», просматривала фотографии эротических скульптур храмов Кхаджурахо, которые в Европе 1968 года символизировали свободу чувственной жизни. Но до сих пор все эти позы, все эти фантазии оставались для нее абстракцией. И вот теперь скульптуры оживали у нее на глазах, изображения двигались, судорожно скручиваясь и выгибаясь под аккомпанемент музыкантов, сидевших на другой стороне бассейна в тюрбанах и муаровых камзолах и полускрытых дымом.
На троицу никто не обращал внимания, хотя незваные гости, явившиеся в разгар тантрического ритуала и без конца поскальзывавшиеся на ошметках окровавленной плоти и трупах животных, безусловно, вносили в это действо беспорядок.
Николь разглядывала пары. Одна женщина, упершись локтями в пол, стояла на голове, держа ноги вертикально (в йоге эта поза называется ширшасана, вспомнила она), а мужчина стоял лицом к ней, проникая в нее, так сказать, с изнанки. Другая пара часто меняла позы; сейчас, к примеру, он, выгнувшись мостиком, принимал партнершу, которая сидела на нем верхом, спиной к его голове…
Ни один из участников, казалось, не испытывал никакого удовольствия. Тут было иное – судорожное возбуждение, которое охватывало их тела, чтобы забрать души. Пары, смазанные кровью животных, ритмично соединялись самым немыслимым образом, создавая диковинных тварей с непонятно откуда растущими руками, ногами и головой.
Николь была уже не в состоянии думать: ритм наполнял ее, заглушал ее собственные сердечные ритмы, пульсировал в висках. Этот бас… Он напомнил ей самую серьезную, самую сильную мантру – Ом, санскритский слог, означающий «жизненную вибрацию», которая заставляет резонировать все тело. Говорят, что это изначальный звук, из которого был создан мир…
Отрывистые удары, звучащие в унисон с дыханием вселенной, к которому теперь подключилась и она; она слышала звенящий трепет цимбал и высокие звуки перкуссии, словно впивавшиеся в голову сотнями игл.
Николь пошатнулась и схватила Мерша за руку. Она подняла глаза – в его взгляде тоже застыл страх. Она ждала проявления заботы, дружелюбия, но сыщик только спросил:
– Где Эрве?
Он выскользнул через заднюю дверь и попал в новый коридор. На стенах висели старинные картины, изображающие позы «Камасутры», подобные тем, в которых он видел этих чокнутых в бассейне – чокнутых, что погрязли в крови и разврате.
Но сейчас у него не было времени разглядывать картинки. Он снял плащ и сапоги, которые производили адский шум, и остался босиком. В своей по-прежнему потной руке он держал кольт Мерша. Инстинктивно он догадался, что среди окровавленных участников групповухи Русселя нет. Тот наверняка был сейчас в особом святилище – молился, танцевал или резал горло очередной девушке.
Синяя Борода под индусским соусом – вот кем был его отец. Коридор раздваивался. Эрве внезапно охватил ужас. Он выставил в темноту свой сорок пятый калибр и просто следовал за ним, держась на привязи у пистолета, которым не умел пользоваться. Единственные образы, которые все еще удерживала его память, – это восторженные лица Сюзанны и Сесиль в Сорбонне. Не будет ни ареста, ни суда – Эрве сам станет дланью Господней, судьей и прокурором, палачом и гильотиной.
Он снова повернул – черт возьми, да куда же ведет этот коридор?! Двери. За каждой находилась темная комната, пропитанная затхлостью. Время от времени, по небесному соизволению, какую-нибудь из них освещала молния, и тогда из темноты выступали гигантские тени, сваленная в кучу мебель, штабеля стульев, картины…
Наконец он оказался перед массивной дверью резного дерева, обитой латунью. От нее исходила особая магнетическая сила. Он понял, что попал в святая святых.
Левой рукой – правая намертво вцепилась в рукоятку пистолета – он надавил на дверную ручку, меньше всего надеясь, что она подастся. Она подалась.