вернула направо к лестнице в глубине зала и начала подниматься по ступенькам, не обращая внимания на людей, бродящих между конторками или томящихся на скамейках, как она.
Инстинктивно она откинулась назад и сделала вид, что роется в сумке, – нет ничего лучше самых простых приемов. Наклонившись над сумкой и пристально глядя из-под рыжей челки на поднимающуюся группу, она сказала себе, что Бог, или судьба, или меч правосудия могли бы ей немного помочь… Когда кардинал уже добрался до галереи, она поняла, что услышана. На середине галереи он остановился, переговорил со своей свитой и вдруг исчез. Она чуть не вскрикнула: стало ясно, где находится дверь его апартаментов.
Но как попасть во дворец ночью? Дверь, через которую она проникла внутрь, вечером, конечно, будет заперта. Что касается главных ворот, то план Мерша послать их с Эрве отвлекать охрану представлялся довольно наивным и напоминал сюжетный ход какого-нибудь фильма категории «Б». Единственная возможность – дать запереть себя здесь на ночь. Она проделала обратный путь через лабиринт коридоров и ступила на крыльцо, придерживая ногой открытую дверь. Братьев не было. Ее бросило в пот, горло сдавил спазм. Куда, черт возьми, они запропастились?! Мимо Николь тек людской поток, и она не могла долго стоять на пороге – одной ногой снаружи, другой внутри.
Наконец они возникли на углу виа делла Кончильяционе. Она помахала им рукой – под мышками выступили пятна пота – и впустила в помещение, где на стене висел распятый Христос и, казалось, с презрением смотрел на входящих.
В нескольких словах Николь изложила свою идею.
– Там есть где спрятаться? – сразу спросил Мерш.
– Да, я видела чулан. Идемте.
Она не переставала оглядываться, ожидая, что вот-вот появится курьер, повар, прислужник или дьякон, которые обратятся к ним по-итальянски, а потом выгонят пинком под зад.
К счастью, им никто не встретился. Они миновали несколько коридоров и оказались у кладовки, которую присмотрела Николь. Открыв ее, троица убедилась, что она вместит трех французов, этих принципиальных борцов за справедливость. Сообщники втиснулись между швабрами, ведрами и тряпками. Вот до чего они докатились – засели на несколько часов в чулане: плечом к плечу, потный локоть к потному локтю, в ожидании решающей минуты.
– Где вас носило, черт побери? – шепотом спросила Николь.
Не отвечая, Мерш с трудом сунул руку в чехол от фотоаппарата (они едва могли пошевелиться) и вложил ей в руку какой-то сверток.
– Что это?
Судя по весу, это могло быть только одно. Развернув ткань, она обнаружила пистолет. Такой же, как в Калькутте, но на вид надежнее. Кольт. Сорок пятого калибра.
Николь подняла глаза на сыщика – его лицо отливало зеленым, а то и синим.
– Откуда он у тебя?
– Друг дал.
– Какой-то друг передал тебе пушку посреди улицы?
– Итальянец, о котором я тебе говорил.
Тяжелый пистолет тянул к земле. Ноги у девушки подкосились. Она села на корточки и обеими руками сжала оружие. По щекам текли горячие слезы. Нет, не слезы. Это был пот. Вызванный страхом умереть. Безграничным одиночеством. И бешеным желанием покончить со всем этим.
Несмотря на все усилия, ей никак не удавалось представить, что произойдет дальше, но сдаваться было слишком поздно. Наверное, точно так же творились революции: мятежники, охваченные воодушевлением, уже не могли остановиться, тем более – отступить.
Парижские молокососы могли сколько угодно думать, что они способны перевернуть мир, но настоящими героями весны 68-го были эти трое – и нынешней ночью, пятнадцатого июня, они собирались еще раз рискнуть своей шкурой.
Четыре часа стояния в шкафу на грани удушья. До них доносились разные звуки: шаги приходящих и уходящих, разговоры на итальянском, приглушенный шум уборки. Последнее было самым опасным: в любой момент дверь их конуры мог кто-нибудь открыть, чтобы взять ведро или тряпку…
Наконец все стихло. Чего они ждали, не выходя из своей норы? Наверное, полуночи. Так решил Жан-Луи. Николь очнулась в час ночи и поняла, что спала. Невероятно: заснуть прямо перед решающей битвой… И вот Мерш открыл дверь. Николь выкатилась из чулана, как пинбольный шарик. Нынче ночью она была дополнительным шариком.
– Куда идти? – спросил Мерш, глаза которого горели в темноте лихорадочным блеском.
Николь шла впереди. Двери, коридоры, приемный зал. Теперь опустевшее помещение казалось в два раза больше. Тьма висела над черно-белыми плитами, словно большое черное полотнище, скрепленное рядом колонн.
Николь подняла голову. В свете аварийных лампочек виднелись галерея и двери. Теперь ее мысли полностью прояснились – ей даже казалось, что они светятся в темноте.
Они молча поднялись по мраморной лестнице. Николь подумала о той страшной ночи в Варанаси. Тоже зал, и галерея, и лестница…
На втором этаже группу возглавил Мерш. Наверняка охрана обходила помещения дворца и ночью, но сейчас не было видно ни души. Повезет ли им так же, как в Варанаси? Выйдут ли они отсюда живыми? Николь даже не знала точно намерений Мерша. Теперь он принадлежал миру клятых героев-одиночек – наподобие персонажей греческой мифологии, которые убивают своих отцов, спят с матерями, губят собственных детей…
Группа остановилась. Николь не сразу поняла, что они подошли к двери, на которую она сама же указала: к той, что вела в апартаменты его высокопреосвященства.
– Оружие! – тихо скомандовал Мерш.
– Что?
– Достань его.
Николь беспомощно обернулась к Эрве, но увидела, что он тоже держит пистолет. Оружие в его руке смотрелось так же уместно, как галстук на монахине. Николь машинально порылась в сумке.
– Умеешь им пользоваться?
– А как ты думаешь?
Мерш взял у нее из рук револьвер и взвел курок. Ошеломленная, Николь смотрела на этот непостижимый предмет с его непонятной механикой.
– При малейшем подозрительном движении ты стреляешь.
– Я стреляю.
– Избегай риска. Не раздумывай ни секунды. Чуть что – просто нажимай на спуск.
Николь сглотнула слюну. У слюны был металлический вкус.
Мерш повернул ручку двери. Открыл. Николь скользнула взглядом справа налево. Она не сказала себе, как это изображают в фильмах: «Путь свободен!» или «Пришло время сражаться». Она лишь подумала о том, что этот ряд дверей напоминает ей коридор отеля в Западном Берлине, куда она когда-то ездила.
Через секунду она оказалась в личных покоях кардинала-священника Святого престола. Первая комната напоминала одновременно часовню и музей. В центре – длинный стол с двумя массивными канделябрами; пламя свечей освещало слабым светом картины. Старинные полотна – все сплошь охра и золото – изображали святых, мадонн, мучеников: всю гамму страданий и экстаза, характерных для католической религии. Развешанные повсюду распятия, казалось, несли скорбный караул. На шкафах рядом со стопками старинных книг и ларцами стояли статуэтки Девы Марии, высеченные скульптором с истинным благоговением. Каждый предмет мебели напоминал церковный алтарь, каждое кресло – кафедру епископа. В воздухе витал густой запах ладана, словно нашептывая: «Ты, вошедший сюда, пади ниц и моли прощения…»
Только зайдя во вторую комнату, Николь догадалась, что первая – это просто столовая; теперь они оказались в гостиной, где дух часовни ощущался еще сильнее. Над камином белого мрамора висела огромная картина, изображавшая мучения Иисуса на кресте. Напротив стояла простая скамеечка для молитвы, на которой кардинал, должно быть, каждый вечер преклонял колени.
– Сюда.
Снова зажженные свечи, как будто кто-то специально освещал им путь. А может, так оно и было.
Новая дверь, новый кабинет. Но где же спальня?
– Жди нас здесь, – прошептал Мерш.
– Но…
Сыщик приложил указательный палец к губам, а потом медленно обхватил своими руками руки Николь, прижав их к рукоятке револьвера. Знак более чем ясный: при малейшей угрозе…
Братья углубились в темный коридор. Николь едва их видела… вот они открыли следующую дверь… вот она за ними закрылась…
Девушка осталась в одиночестве, чувствуя себя полной дурой. Она замерла, с трудом дыша в этой медно-красной болезненной атмосфере. Значит, братья отстранили ее от последнего акта пьесы. Сволочи… Одна деталь терзала ее душу: у Мерша в руке не было пистолета. Он рассчитывал устранить кардинала бесшумно, своим «Ка-Баром», как Чен – персонаж «Удела человеческого» Мальро[149], который в первой же главе ножом закалывает спящего.
Ей не хотелось представлять себе подробности: как лезвие рассекает горло, как фонтаном брызжет кровь…
Чья-то рука зажала ей рот. Рука грубая и сухая, как облатка в горле.
– Какая радость завершить круг именно тобой, – прошептал голос сзади.
У нее за спиной стоял кардинал. У ее горла – садовый нож. Прикосновение металла к губам – кардинальское кольцо. Николь даже слышала шелест ткани – сейчас багровая сутана засосет ее, растворит.
– Мы с тобой завершим круг в память о моем брате…
Николь онемела. Вкрадчивый голос наполнял ее, как инъекция из шприца. Анестезия, которая отнимает у нее последние мгновения жизни. Ни за что! Она выпрямилась и мысленно сосредоточилась на комнате в глубине коридора: сейчас оттуда выйдут братья и спасут ее.
Кардинал словно заглянул ей в голову.
– Дверь захлопывается автоматически, – прошептал он. – Пустяковая работа, долго возиться не пришлось.
Тут, будто в подтверждение его слов, послышались глухие удары в дверь и скрип ручки. Братья были заперты. Одурачены. Какая нелепость.
– В этот раз Жан-Луи и Эрве повели себя… необдуманно, ты согласна?
Рука по-прежнему зажимала ей рот.
– Конечно, несправедливо, что ты умрешь, не имея никакого отношения к этой истории. Но моя родня должна жить, понимаешь?
Николь повернула голову и высвободила рот.
– Жорж… – пробормотала она (кричать все равно бесполезно). – Жорж хотел убить Эрве…