Уже через полчаса после того как мы расстались, у меня был готов план сопротивления. Остальную часть дня я провел, обдумывая тот путь, на который я хотел вступить. Я то перечитывал послание де Лианкура, в котором он развивал свой план реформ, то раздумывал насчет обмена мнений, которым удостоил меня Рошфуко 9 во время его последнего приезда в Лушон. Я был не одинок в своих раздумьях о новом курсе. Но управляющий маркиза Сент-Алэ Гаргуф, например, до которого в этот день, очевидно, тоже дошла весть о падении Неккера, и не подозревал, к чему это может привести. Наш кюре, аббат Бенедикт, ужинавший вчера со мной, также не видел ничего дальше своего носа.
Слышал эту новость, конечно, и сын содержателя гостиницы в Кагоре, но и он не мог подозревать, что скипетр скоро упадет на дорогу. В июле 1789 года, увы, еще никто не видел, что старая Франция, старый мир умирает.
Однако, были признаки, которые можно было видеть простым глазом. По дороге в Кагор я видел сам опустошения, произведенные лютой зимой: почерневшие каштановые деревья, побитые виноградники, вымерзшие рисовые поля, общую привычную бедность, грязные хижины, тусклые стекла, соленных женщин, собиравших какую-то траву. Но бросалось в глаза и многое другое, еще более страшное — толпы людей около мостов и на перекрестках, неизвестно чего ожидавшие. В их безмолвии чувствовалось скрытое недовольство, их потупленные глаза и впавшие щеки таили угрозу. Голод совсем измучил их. Выборы принесли с собою возбуждение.
Подъезжая к Кагору, я не встречал таких зловещих признаков, но только некоторое время. Они вновь явились в другой форме.
Опоясанный блестящей Лотой, защищенный валами и башнями, город производил впечатление гнезда под скалами. Бесподобный мост, изъеденный временем собор, огромный дворец — все это сильно действовало на зрителя, даже увиденное не в первый раз. Но в этот день не это бросалось в глаза. Когда я спустился к рыночной площади, там продавали хлеб под охраной солдат с примкнутыми штыками. Жадные взгляды толпы, заполнившей всю площадь, полуголые фигуры, сморщенные лица, глухой ропот — все это так захватило меня, что я почти не замечал ничего другого.
Поражало то равнодушие, с которым относились к происходящему те, кого привело на площадь любопытство, дело, или привычка. Гостиницы были переполнены дворянством, съехавшимся на местное дворянское собрание. Они выглядывали из окон и вели спокойные разговоры, словно у себя в замках. Перед собором прохаживалась группа мужчин и женщин, равнодушно посматривая на толпу. Мне случалось слышать, что у нас во Франции образовались два мира, столь же далекие друг от друга, как ад и рай.
Все, что я видел в этот вечер, подтверждало верность этого замечания.
В маленьком сквере находилась лавочка, где продавались газеты и брошюры. Она была набита людьми. Все другие лавки из опасения погрома были закрыты. В последних рядах толпы я заметил управляющего маркиза Сент-Алэ-Гаргуфа. Он о чем-то беседовал с крестьянами. Проходя мимо, я слышал, как он сказал им:
— Ну что, накормило вас ваше Национальное собрание?
— Пока еще нет, — резко отвечал один из крестьян. — Но я слышал, что через несколько дней все будут сыты.
— Не они вас накормят. Для чего им кормить вас? — грубо заметил управляющий.
— Пожалуй, что и так… Говорят…
В это время Гаргуф заметил меня. Он поклонился и замолк. Через минуту я увидел в середине громко беседовавшей группы моего кузнеца Бютона. Сообразив, что он замечен, Бютон угрюмо взглянул на меня и так же угрюмо поплелся домой.
Бывая в городе, я всегда останавливался в гостинице «Трех королей». Содержатель ее, Дюри, подает ужин для дворянства в восемь часов.
У Сент-Алэ в Кагоре был собственный дом, где у него, как предупреждал меня маркиз, в этот вечер собралось несколько гостей. Я нарочно опоздал, чтобы избежать частных разговоров с маркизом. Комнаты были уже ярко освещены, на лестнице стояли лакеи, из окон доносились звуки музыки. Мадам де Сент-Алэ считалась гостеприимной хозяйкой. Она обыкновенно устраивала так, что ее гости разбивались на живописные, оживленные группы; модные в то время кружева, брильянты, напудренные парики, красные каблуки — все это придавало ее салону очень элегантный вид.
Едва войдя в гостиную, я понял, что передо мной политическое собрание. Здесь были все, кто потом должен был заседать в дворянском собрании. И, однако, пробираясь между гостями, я почти не слышал серьезного разговора: все спорили о достоинствах итальянской и французской оперы, о Гитри и Бьянки и т. п. Казалось, что хозяйка дома, собрав у себя в салоне все, что было лучшего в провинции, думала об одних развлечениях. В известной степени она достигла желаемого. Трудно было не попасть под обаяние этой атмосферы духов и музыки, болтовни и быстрых взглядов.
В дверях я встретился со старинным другом моего отца — Гонто, разговаривавшим с двумя Гаринкурами.
Он улыбнулся мне и рукой сделал знак идти дальше.
— В самую крайнюю комнату. Глядя на вас, я хотел бы опять помолодеть.
Я постарался быстро проскочить мимо него. Затем мне пришлось столкнуться с тремя дамами, задержавшими меня такими же бессодержательными разговорами. Наконец навстречу попался Луи: он схватил мою руку, и мы некоторое время простояли вместе. В его глазах была тревога. Он спросил, не видал ли я Виктора.
— Я видел его вчера, — отвечал я, отлично понимая, зачем он спрашивает об этом.
— А Денизу?
— Пока нет. Я еще не имел удовольствия ее видеть.
— В таком случае, идем. Моя мать рассчитывала, что вы придете пораньше. Что вы думаете насчет Виктора?
— Он уехал в Париж Виктором, а вернулся сюда важной персоной, — смеясь, отвечал я.
Луи слабо улыбнулся и с видом страдания поднял брови.
— Боюсь, что это правда. Он как будто не совсем доволен вами. Но разве мы обязаны исполнять все его желания? Идем же, однако. Мать и Дениза в самой дальней комнате.
С этими словами он повел меня вперед. Сначала надо было пройти через карточную комнату. Но у дверей последней комнаты столпилось столько народа, что войти туда удалось не сразу.
Посередине этой небольшой комнаты стояла сама маркиза, разговаривавшая с аббатом Менилем; тут же находились две-три дамы и Дениза де Сент-Алэ.
Она сидела на кушетке возле одной из дам. Мой взгляд, естественно, устремился на нее. Одета она была во все белое, и я невольно был поражен ее детским видом. Высокий напудренный парик и жесткое, вышитое золотом, платье придавали ей некоторую величавость, но все же она была слишком миниатюрна, и я почувствовал даже легкое разочарование. Увидев меня, сидевшая около нее дама что-то сказала ей, и девочка вдруг вспыхнула, как кумач. Наши взоры встретились… Слава Богу, глаза у нее такие же, как у Луи! Она быстро потупила взор и еще мучительней покраснела.
Я подошел к маркизе поздороваться и поцеловал ее руку, которую она, не прерывая разговора, мне протянула.
— Однако такая власть, — продолжал аббат, пользовавшийся репутацией философа, — безо всяких ограничений! Если употребить ее во зло…
— Король слишком добр для этого, — улыбаясь, отвечала маркиза.
— Когда около него хорошие советники, конечно. А дефицит?
Маркиза пожала плечами:
— Его величество должен получить деньги.
— Но откуда? — спросил аббат, в свою очередь пожимая плечами.
— Король был слишком добр с самого начала, — продолжала маркиза с оттенком суровости. — Он должен был заставить их внести указ о налогах в реестр. Впрочем, парламент ведь всегда уступал. И теперь то же будет.
— Парламент — да, — отвечал аббат со снисходительной улыбкой, — Но нынче речь идет не о парламенте, а о Генеральных штатах.
— Генеральные штаты распускаются, а король остается.
— Могут возникнуть беспорядки…
— Этого не будет, — с тем же самоуверенным видом ответила маркиза. — Его величество предупредит их.
И, сказав еще два-три слова с аббатом, она повернулась ко мне.
— А, ветрогон! — произнесла она, ударяя меня веером по плечу и бросив на меня взгляд, в котором смешивались любезность и некоторая строгость. — Судя по тому, что мне передавал вчера Виктор, я даже не была уверена, что вы явитесь сюда сегодня. Вы уверены, что это вы сами?
— Мне свидетельствует об этом сердце, — отвечай я, прикладывая руку к груди.
— В таком случае приведите его в должный порядок, сударь. И, повернувшись, она церемонно подвела меня к дочери.
— Дениза, это виконт де Со, сын моего старого друга. Виконт, это моя дочь. Может быть, вы постараетесь занять ее, пока я продолжу наш разговор с аббатом…
Бедная девочка, очевидно, жестоко страдала весь вечер в ожидании этого момента. Она сконфуженно присела в реверансе; я стоял перед ней, держа в руках шляпу. Стараясь поймать сходство между ней и тем смуглым тринадцатилетним ребенком, каким я ее помнил, я вдруг неизвестно почему оробел сам.
— Вы изволили вернуться домой на прошлой неделе, мадемуазель? — спросил я наконец.
— Да, монсеньер, — шепотом отвечала она, не поднимая глаз.
— Для вас здесь все, должно быть, так ново.
— Да, монсеньер.
— Сестры в монастыре были, конечно, добры к вам? — снова начал я после некоторого молчания.
— Да, монсеньер.
— А вам не жалко было расставаться с ними?
— Нет, монсеньер.
Почувствовав, вероятно, банальность своих ответов, Дениза вдруг быстро взглянула на меня. Я заметил, что она готова расплакаться. Это привело меня в ужас.
— Мадемуазель, — торопливо сказал я, — не бойтесь меня. Что бы ни случилось, вам не надо бояться меня. Прошу вас, смотрите на меня, как на друга, как на друга вашего брата. Луи мой…
Не успел я докончить фразы, как вдруг послышался какой-то треск, что-то ударило меня в спину. Пошатнувшись, я почти упал девушке на руки. Кругом звенели стекла, кричали перепуганные дамы. Минуты две я не мог сообразить, что такое произошло, и очнулся лишь когда Дениза в ужасе схватила меня за руку. Обернувшись назад, я увидел, что окно сзади меня было выбито большим камнем, лежавшим тут же на полу. Он-то и ударил меня в спину.