Когда на следующее утро Кингтон с Пельдрамом покинули дом, пообещав прислать для леди нескольких надежных служанок, Ламберт вошел в комнату дочери, чтобы познакомиться с девушкой, вверенной его охране, и присмотреться хорошенько к той, ради которой было нарушено и подвергалось опасности его уединение.
В сердце Джона кипела ненависть. Прихоть лорда превращала его в орудие чужих пороков, вводила жертву сладострастия под одну кровлю с его невинной дочерью, превращала Тони в служанку падшего создания. Его дочери приходилось услуживать той, которая порвала семейные узы и, обремененная родительским проклятием, подкупленная золотом и сладкими речами, отдала свою честь на поругание соблазнителю. Более тяжелый удар не мог постичь его отцовское сердце; ему приходилось теперь ежеминутно опасаться, что нечистые желания проснутся и у Тони, что уста приезжей леди брызнут губительным ядом, который жадно поглотит неопытная девушка, чтобы погибнуть, в свою очередь, по ее примеру.
Когда Ламберт вошел, картина, представившаяся ему, как будто подтверждала все его опасения. Молодые девушки, по-видимому, успели подружиться. Они сидели рядом, обнявшись, как будто погруженные в задушевную беседу. Но едва Филли заметила вошедшего, как вскочила с места, бросилась к нему, схватила его руку и поднесла к губам с таким видом, точно умоляла его стать для нее отцом и покровителем.
Джону хотелось оттолкнуть ее прочь, но он не посмел. Он намеревался приветствовать леди с холодной учтивостью, сделать самого себя невыносимым для нее своей строгой бдительностью, а ее пребывание в Кэнморе отвратительным; теперь же он почувствовал, что, пожалуй, существует более верное средство избавиться от этой гостьи.
– Леди, – сказал он, вырвав у нее свою руку, – вы забываете, что видите перед собою слугу лорда, который обязан исполнять все ваши приказания и не имеет права допустить только одно: чтобы вы завязали сношения с внешним миром, откуда вырвал вас лорд. По словам сэра Кингтона, лорд Лейстер приказал не отступать ни перед какими расходами, чтобы жизнью в полном довольстве заменить вам то, что, вероятно, утрачено вами. Я сам устрою для вас комнаты в замке; скоро прибудет необходимый вам штат прислуги; с вами будут обходиться так, как если бы вы были невестой лорда.
Филли покачала головой.
– Отец, – воскликнула Тони, – леди немая, но мы отлично объяснились с нею. У нее нет ни родителей, ни родственников, граф был ее благодетелем, а теперь хочет возвысить ее до звания своей супруги. Однако она отказывается от всякой роскоши; ей не нужна никакая служанка, кроме меня, и наша гостья предпочитает поселиться у нас вместо мрачного замка.
Строгий взгляд Ламберта заставил Тони замолчать.
– Леди, – обратился он к Филли, – если действительно ваши желания таковы, то я весьма сожалею, что не могу исполнить их. Я должен сообразоваться с приказаниями графа.
Немая посмотрела на него с боязливой мольбой; она давала понять жестами, что граф одобрит все ее поступки.
Управляющий подал дочери знак выйти из комнаты.
– Леди, – начал он после ее ухода, и его взор пытливо остановился на красивой девушке. – Вы действуете неблагоразумно, не извлекая выгоды из графской благосклонности. Может быть, вы рассчитываете доказать ему своею нетребовательностью, что любите его не за титул. Разве вы не знаете, что любовь богачей щеголяет расточительностью и что нашему лорду должно показаться обидным, если вы отвергнете приношения, сделанные вам в доказательство его любви? Неужели вы не видите, что такого кавалера, как граф, надо привязать к себе внешними качествами?
Филли отрицательно покачала головой и приложила руку к сердцу.
– Неужели вы действительно еще так неопытны, так невинны, чисты, что ваша любовь полна простодушного доверия? – воскликнул Ламберт, озадаченный выражением ее лица. – В самом ли деле граф обещал на вас жениться и вы думаете, что он может сдержать свое слово?
Филли гордо выпрямилась, точно угадывала подозрения Ламберта и обижалась его недоверием. Когда же он сострадательно улыбнулся, она схватила перо и написала на листке бумаги:
«Я буду служанкой графа Лейстера или его законной женой, в зависимости от того, как он решит относительно меня; но я не могла бы любить его, если бы не питала к нему доверия».
Ламберт прочел эти строки, и выражение лица Филли убедило его красноречивее написанных ею слов, что он видит перед собою решительную, но безобидную натуру, а детски прелестные черты несчастного создания, лишенного дара слова, и ее кроткий, молящий взор захватили его сердце и глубоко растрогали его.
– Леди, – продолжал он, причем его глаза смотрели теперь на девушку с горькой печалью и почти с нежным участием, – мне, как наемному слуге лорда, надлежало бы молчать и не расшатывать вашего невинного доверия к нему. Но я не могу быть слугой его пороков; я отец и испытал на собственном детище, как доверие становится проклятием для невинного сердца. Выслушайте меня! У меня была дочь, по имени Бэтси, в то время единственная. Я служил управляющим этого поместья; тогдашний владелец, граф Лейстер, не посещал Кэнморского замка из-за проклятия, тяготевшего над этим графским жилищем. Эту историю я знал по рассказам моего отца. Отец графа, о котором идет речь (его звали Рудольфом), имел красивую, молодую жену. Он любил ее, как кумир своей души, и гордился, видя, что она являлась предметом восхищения, внимания и зависти. Графиня же была кокеткой; ей нравилось кружить головы и запрягать мужчин в свою победную колесницу. Однако брат графа Рудольфа, Вильям, не поддавался ей; на каждом турнире он бился с ее рыцарями и вышибал их из седла. Это подстрекало графиню победить гордеца, и она пустила в ход все искусство обольщения, чтобы очаровать его. Вскоре оказалось, что сэр Вильям недаром избегал ее взоров; что он выказывал ей лишь притворное презрение из боязни обнаружить, какая страшная зависть к брату глодала его сердце. Говорят, будто он признался невестке, что его страсть обуздывается только страхом перед кровосмешением; но она поклялась, что на следующем турнире Вильям наденет ее цвета. Что обещала за это графиня деверю, осталось навсегда неразгаданной тайной.
Турнир состоялся. Граф Вильям, обыкновенно сражавшийся против рыцарей графини, выбивал теперь из седла каждого, кто не носил ее цвета. Все были удивлены, когда он объявил ее царицей красоты, хотя тут же присутствовала дама, за которой он ухаживал раньше. Графиня одержала победу над соперницей и появилась на банкете в короне, которую прежде носила та; граф Вильям, как победитель на турнире, сидел за столом справа от нее. Когда провозгласили тост, она внезапно сняла корону со своей головы и насмешливо сказала, что хотела лишь показать, как легка победа над храбрым мужчиной, что она охотно уступает сэра Вильяма обратной прежней даме его сердца, вследствие чего он может снова возложить на себя те цвета, которые прославлял до настоящего дня.
При этой насмешке, отдававшей его на всеобщее посмеяние и доказывавшей, что ее кокетство только тешилось им ради торжества тщеславия, сэр Вильям побледнел от ярости; когда же он увидал, что его брат, принявший все происшедшее за шутку, улыбнулся, то кинулся на него и всадил ему в сердце кинжал с восклицанием:
– Я не дам тебе торжествовать!
Едва совершилось ужасное дело, как преступник раскаялся в нем. Оцепенев от ужаса, он озирался вокруг широко раскрытыми глазами, словно Каин.
– Вот кто убийца! – внезапно воскликнул он, указывая на графиню. – Она обманула меня! – и залился диким хохотом, так как безумие поколебало его рассудок.
С того дня графы Лейстеры не вступали больше в замок; графиня содержалась там в заточении до самой смерти, и толкуют, будто ее призрак бродит в полночь по заброшенному замку.
Лет восемнадцать назад сын графа Отто, третьего брата и наследника графства, прибыл сюда. Он заблудился на охоте и решил остановиться у меня, чтобы не входить в замок. Он увидал мою Бэтси, привлек к себе ее сердце, уговорил ее видаться с ним тайком от меня и, дав девушке священный обет жениться на ней после смерти своего отца, отнял у нее девичью честь в том проклятом замке. Бэтси верила ему, пока не узнала, что лорд сделал несчастными и других девушек, пока не убедилась, что он изменил ей. Тогда она с отчаяния нашла смерть в пруду при замке.
Однако граф Отто не избег проклятия, тяготевшего над его домом и заслуженного им самим низостью: он также пал от руки родного брата, когда отнял у него любовь одной женщины. Весь графский род вымер, – будь он проклят!
Между тем новый граф носит имя Лейстеров и, домогаясь руки шотландской королевы, в то же время присылает вас сюда, в Кэнмор-Кэстль, где было посеяно проклятие и где оно взошло, а мне, отцу несчастной Бэтси, вверяет свою жертву. Доверяете ли вы любви лорда, который сватается к королевам? Думаете ли вы в самом деле стать леди Лейстер или хотите, чтобы новое преступление в Кэнмор-Кэстле породило проклятие для нового поколения?
Филли с трепетом прислушивалась к этому рассказу; зловещий страх сперва проник ей в душу, но чистосердечное доверие одержало верх над сомнением; она схватила руку Ламберта, пожала ее, точно желая уверить его в своем искреннем сочувствии, а потом поспешила написать следующее:
«Он не погубит меня, я верю в его сердце».
– Господь да благословит вашу веру, но да укрепит также и вашу силу, леди! – печально пробормотал Ламберт. – Я не знаю еще графа, но предостерег вас на всякий случай!
В замке были приготовлены комнаты для Филли. Кингтон прислал двух горничных, однако немая гостья не нуждалась в них. Тони предупреждала все ее желания. Молодые девушки подружились между собою, и Ламберт как будто ожил, видя, как горячо привязалась Тони к новой подруге, которая с каждым днем становилась все милее и ему самому.
Протекло несколько недель без всякого известия от графа; тревоги Кингтона относительно возможности розысков Филли также казались совершенно неосновательными, потому что никто еще не покушался нарушить замкнутость Кэнмор-Кэстля непрошеным посещением. Наконец в один холодный зимний день зазвенел колокольчик у ворот парка, и когда Ламберт отворил, то увидал перед собою Пельдрама. Последний сообщил ему, что на днях, вероятно, явятся двое мужчин, которые, с разрешения графа, приступят к поискам Филли; однако сэр Кингтон надеется, что ее не отыщут, и просит Ламберта вспомнить о последствиях, угрожающих ему в противном случае. От самого графа, по словам Пельдрама, не было никаких известий.