– Однако вы совсем воодушевились! Но кто же это?
– Это ваша новая фрейлина, леди Джен Сэйтон.
– Ах, красавица с печальными глазами, кроткая сестра нашего отчаянного Георга Сэйтона? Мне, кажется, рассказывали, что она затмила пред одним из наших друзей веселые глаза своей сестры?
– Это я доверил вам тайну, ваше величество, когда вы обвиняли в непостоянстве лорда Роберта Сэррея. Я заподозрил, что тут что-то кроется, когда узнал, что он жил в Сэйтон-Гоузе, и мне было не трудно угадать имя той, которую лорд Роберт описывал мне красками пламенного чувства, тем более что он сообщил мне о своей безнадежной, несчастной любви…
– Так оно и есть; ему никогда не поладить с Георгом Сэйтоном. Когда они оба выступили с нами в походе против мятежников, то один шел в арьергарде, тогда как другому был поручен авангард. Гордость Сэррея не уступит ни в чем высокомерию Сэйтона, хотя бы у него разбилось сердце. Сэйтон отвез свою сестру в Голируд, зная, что Сэррей избегает ее близости. Но где же находится теперь он? Мне не помнится, чтобы он просил отпуска.
– Он с необъяснимой поспешностью отбыл в Англию; говорят, до него достигли недобрые вести, и толкуют, будто дело идет о похищении одной девушки, близкой ему.
– Филли!.. Значит, он напал на ее след?
– Рассказывают всякую всячину; по-видимому, лорд Лейстер обманул вас, когда уверял, будто ничего не знает о похищении Филли. Лорд Сэррей уклонялся от всякого вопроса по этому предмету, но его лицо омрачалось, как только затрагивали эту тему. И вот однажды – мы стояли тогда как раз против мятежников – пришло известие о том, что в Лондоне распространился слух, будто королева Елизавета согласна отдать свою руку лорду Лейстеру. Тут граф Сэррей вскочил как ужаленный и стал так дико озираться кругом, что это могло подать повод к всевозможным подозрениям.
– Уж не думаете ли вы, что и Сэррей обожает нашу рыжеволосую сестрицу?
– Нет, она дочь того, кто умертвил его брата.
– Риччио, – воскликнула королева, и ее лицо внезапно озарилось благородным пылом, – я еще обязана благодарностью этому человеку и желала бы видеть его счастливым. Наверное, вам известно, что он любит Джен Сэйтон?
– Произнесите его имя, и леди Джен тотчас вспыхнет румянцем, а леди Мария побледнеет.
– Расцветающая и поблекшая лилия! Как несчастливо поставлена женщина в любви! Ей приходится ждать, пока ее найдет тот, по ком томится ее сердце, и как часто ее чувство бывает непонято или даже отвергнуто! Как часто увядает оскорбленное сердце в затаенной скорби, тогда как на виду у него любимый человек наслаждается любовью около других цветов. Но мужчина – тот ищет и находит, покоряет и наслаждается, а потом отвертывается, чтобы срывать новые цветы!
– Ваше величество, – чуть слышно пролепетал Риччио, – кто способен на это, тот никогда не испытывал блаженства истинной любви! Женщина читает во взоре мужчины томление его сердца, но его не осчастливит ни одна сладостная улыбка, если требования высокого происхождения запрещают ей выказать благосклонность ничтожному смертному. А его терзает сомнение: догадывается ли обожаемая о том, что он изнывает от любви, или его отчаянная глупость вызывает у нее лишь сострадательную усмешку?
– Нет, Риччио, – с жаром возразила королева, и вся обворожительная благосклонность к нему как будто заблистала в ее взоре, которым она заглянула в самую глубь его сердца, – если женщина и не решается выдать это словами, то мужчина все-таки должен почувствовать, дорог ли он ей или нет, не ропщет ли она на судьбу, поставившую сословные разграничения между ним и ею, и не говорят ли ему ее глаза: «Пойми меня и храни эту тайну в своей груди, угадай мои помыслы и не требуй более того, что я могу тебе предложить!»
Риччио опустился на колени, покрыл руку Марии Стюарт поцелуями и оросил ее слезами.
Глава четырнадцатая. Убийство Риччио
Парламент был открыт. Десятого марта 1566 года в него должны были поступить представления королевы, однако заговорщики решили предупредить ее.
Накануне королева собрала в своей столовой кружок приближенных. Она любила интимные вечеринки, где не было помина о королевском блеске и о стеснительном этикете. На них присутствовал обыкновенно только женский пол, но в последнее время допускался и Риччио, развлекавший приглашенных дам своими разнообразными талантами. Кроме него, в тот вечер у королевы находились леди Эрджиль, обе сестры Сэйтон и прочие дамы.
В покоях королевы раздавалось мелодичное пение Джен Сэйтон под звуки лютни, а Генри Дарнлей при наступлении темноты прокрался по усыпанному гравием двору к наружным воротам, приказал караульным отворить ворота, и отряд в полтораста человек солдат, приведенный Мюрреем и спрятанный им поблизости замка, проник в Голируд. Дарнлей сам провел этих людей в темный двор, куда выходили окна королевских покоев, и спрятал их в обширном сарае, после чего вернулся обратно в свои комнаты, где тем временем собрались заговорщики.
Для них не было тайной, что королева принимала Риччио в своем интимном кружке, что он был единственным мужчиной в обществе женщин, безусловно преданном ей, и теперь даже Дуглас не сомневался в том, что итальянец в своей роли был счастливее Кастеляра. Лэрд Мортон потребовал, чтобы Риччио был арестован на глазах королевы и вздернут на виселицу после суда над ним. Но прочие единогласно решили умертвить его в присутствии государыни, хотя она рассчитывала в скором времени сделаться матерью.
В восемь часов вечера Дарнлей повел вооруженных с головы до ног заговорщиков по винтовой лестнице в спальню королевы, откуда было слышно каждое слово, сказанное в столовой. Дарнлей условился со своими друзьями, что сначала он один войдет в столовую и лишь на его зов: «Ко мне, Дуглас!» – они должны последовать за ним.
В комнате королевы царило веселье. Глаза Риччио сияли счастьем; он был безоружен, потому что, как ни почетно было место, занимаемое им в сердце Марии, он не имел права носить шпагу в ту эпоху, когда ношение оружия составляло привилегию лишь дворянства. Но мог ли он стремиться к внешним почестям, когда все его сердце было переполнено блаженством от сознания, что он любим взаимно? Кажется, никогда еще между сердцем монархини и ее подданного не существовало такое чистое, но вместе с тем такое искреннее и близкое общение, как здесь.
Джен Сэйтон спела песню о томлении любви; ее сестра мечтательно уставилась взглядом в пространство. Мария Стюарт посмотрела в глаза Риччио и прошептала:
– Тоска по любимом существе приятнее самого упоительного счастья. Она не проходит, а остается вечно юной и таит в самой своей скорби величайшие наслаждения. Леди! – обращаясь к своим дамам, внезапно воскликнула королева, когда ее взгляд упал на бледное, печальное лицо Марии Сэйтон. – Кто из нас не любил и не хранит в сердце дорогого воспоминания, более священного, чем всякая надежда? Я расскажу вам историю, которая глубоко растрогала меня, потому что она показывает, как велико могущество любви у благородной натуры и как истинная любовь может осчастливить человека даже в самоотречении. Я знаю одну леди, которая вынесла много горя. Она пила из чаши блаженства и наслаждалась упоением любви, но смерть похитила у нее любимого человека, все ее существование было разбито. Многие добивались ее благосклонности, но она отталкивала всех и думала, что ей уже никогда больше не знавать радости. Между искателями ее руки многие добивались только ее денег, другие были ослеплены ее красотой, иные, пожалуй, любили ее искренне. Однако лишь один из всех понимал ее сердце и любил ту одинокую леди именно так, как она хотела быть любимой. Этот единственный был бедный пастух, который никогда не смел надеяться, что она могла бы полюбить его и подарить своею благосклонностью. Те поклонники увивались за нею, этот держался в стороне; те враждовали между собою, этот не ведал ни ревности, ни надежды; он был счастлив единственно своею любовью. Конец такого положения дел легко предугадать; леди выбрала себе одного из своих знатных женихов, который, по ее мнению, был непритворно предан ей без всяких корыстных видов, но горько обманулась; именно тот, кого она считала благороднее всех, оказался лицемером. Что же стало с пастухом? Быть может, вы считаете его несчастным из-за того, что любимая им женщина принадлежит теперь другому? Ничуть не бывало! Истинная любовь счастлива при виде счастья любимого существа и гордится больше всего тем, что может сказать: «Счастье моей возлюбленной устроилось с моею помощью». Видя, что любимая им женщина выбрала себе супруга, пастух сделался посредником между ним и ею; не его была вина, если она сделалась несчастной, и это одно заставляло обливаться кровью его бескорыстное сердце. Нравится ли вам этот пастух, леди? Не достойно ли сожаления, что его благородное самоотречение было награждено так плохо жестокой судьбой? Но может ли эта участь удержать других от подражания ему?
При последних словах государыня вопросительно посмотрела на Марию Сэйтон, но от нее не ускользнуло, что взоры всех присутствующих устремились на Риччио. А он отвернулся в глубоком волнении и едва мог скрыть слезы, хлынувшие из его глаз.
– Эта история происходила в Италии, – поспешно прибавила королева, – в стране поэзии, музыки, любви. Леди, дадим синьору Риччио время оправиться. Я выболтала его тайну. Не спрашивайте об имени той дамы; она похоронила себя в каком-то монастыре. Синьор Риччио – тот бедный пастух; и его история так глубоко тронула меня, что я должна была рассказать ее вам в объяснение того, почему я также могу оказывать ему полное доверие. С другой стороны, я хотела рекомендовать вам обратиться к его совету на тот случай, если бы вы стали колебаться, что благороднее из двух: отречься ли от себя и сделать счастливым предмет своей любви, или же не допустить его до счастья, которого он не ищет у нас…
Вдруг двери королевской спальни отворились, и Дарнлей, вооруженный мечом, приблизился к креслу супруги.