Королевская чета казалась примирившейся. Может быть, Мария поверила клятвам Дарнлея, или, хотя сомневалась в его виновности, полагала только, что заговорщики воспользовались податливостью ее супруга, чтобы сделать его соучастником их заговора, во всяком случае, ее ненависть видела единственный путь к мщению в том, чтобы заручиться помощью Дарнлея. Марии это удалось вполне. Дарнлей сам обманул своих сообщников, уверив их, будто его супруга заболела от испуга и ей грозит опасность раньше времени разрешиться от бремени. Ввиду этого он советовал им изложить в особой грамоте все, что хотели потребовать от королевы, и ручался за то, что Мария подпишет этот документ, если удалят из дворца караулы. Заговорщики согласились на это и покинули Голируд, так как Дарнлей указал им, что в противном случае подписание грамоты королевой может считаться вынужденным. В ту же ночь Мария бежала с Дарнлеем и с капитаном своих гвардейцев Артуром Эрскином из Голируда, появилась в Дэнбаре и вместо того, чтобы подписать грамоту, составленную лэрдами, стала призывать к оружию дворянство в графствах.
Пролитая кровь ее любимца Риччио и жестокое унижение, которому она подверглась в ту ужасную ночь, сделали ее лицемеркой. Теперь в ее жилах бродил яд и побуждал ее рисковать короной и жизнью, чтобы отмстить за гнусное убийство, а потом раздавить изменника, который обманул ее сердце, смертельно уязвил ее и все-таки еще льстил себя мыслью, будто глубоко оскорбленная женщина способна простить.
Глава пятнадцатая. Непостоянство
Вернемся назад, в Англию, чтобы посмотреть, что заставило лорда Сэррея так внезапно покинуть лагерь шотландской королевы. Через несколько дней после непрошеного посещения, описанного нами, лорд Лейстер покинул замок Кэнмор, чтобы отправиться в Лондон и представить королеве отчет в своем неудачном сватовстве в Шотландии. Он так сладко наслаждался в объятиях Филли, что горел теперь нетерпением опять вернуться домой и презрительно улыбнулся бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что Елизавета, пожалуй, собирается осыпать его высокими почестями в утешение за полученный отказ. Дэдлей сдержал слово. Без всякой пышности, в глуши уединения, состоялась его свадьба. Кэнморский священник, в присутствии Ламберта и его дочери, вложил руку Филли в руку лорда, и счастье назвать нераздельно своим прелестное существо, которое, казалось, жило и дышало только им, опьянило его.
Филли не требовала никакого почета; она не желала хвастаться своим новым титулом и улыбнулась, когда муж представил ей необходимость держать пока в тайне их брак. Горячие поцелуи были ее единственным ответом: ведь Дэдлей был ее миром, ее гордостью; все сосредоточивалось для нее в нем одном.
Лейстер был бы самым бесчувственным негодяем, если бы у него явилась хотя бы отдаленная мысль обмануть Филли; но чувство стояло у него, напротив, на первом плане; он отличался лишь чрезмерной восприимчивостью к каждому впечатлению, что, к несчастью, служило основой непостоянства и слабохарактерности. Чувство вспыхивало в нем, как солома; он видел весь горизонт в зареве своего душевного пыла и не сомневался, что огонь страсти в нем вечен и будет всегда опьянять его. По дороге в Лондон он болтал с Кингтоном о своем счастье и рисовал яркими красками свои идиллические мечты, не замечая улыбки хитрого слуги, который совершенно не догадывался о том, что его господин успел уже дать свое имя похищенной им девушке.
Пельдрама послали вперед заказать помещение. Лейстер объявил, что намерен провести в Лондоне никак не больше трех дней, но Кингтон шепнул конюшему:
– Пусть кастелян Лейстер-Гоуза приготовится, мы проведем в Лондоне целую зиму.
Чем ближе подъезжал Дэдлей к резиденции Елизаветы, тем сильнее ныло у него сердце. Он проклинал свою зависимость и боялся, как бы королева не задержала его при своем дворе на более продолжительный срок. Ему становилось теперь непонятным, каким образом мог он перенести то, что Елизавета, после его признания ей в любви, предложила ему руку другой женщины, точно разгадав его и поставив целью его честолюбивым стремлениям право превратиться из английского вассала в шотландского короля. И что же вышло из этого? Мария Стюарт предпочла ему какого-то Дарнлея, и до Елизаветы, конечно, дошла весть о шутке, мишенью которой он был. Каким смешным должен был представляться он государыне, которая по праву гордилась своим умом и могла требовать от своих посланников, чтобы они по крайней мере не давали дурачить себя. Он признавался ей в любви и, значит, не мог привести в свое оправдание даже то, что ослепление страсти заставило его предположить в замаскированной красавице Марию Стюарт. Или ему следовало бы признаться, что чары шотландской королевы одолели его?
Чем сильнее осаждали Лейстера одно за другим эти предположения, тем презреннее казалась ему роль, сыгранная им, и тем тверже решался он по возможности сократить свое пребывание при лондонском дворе, чтобы потом навсегда удалиться от него и замкнуться в частной жизни.
Едва Елизавета узнала о прибытии Лейстера, как назначила час его приема. Для этого она выбрала небольшой аудиенц-зал, но менее обширную, хотя не менее роскошную комнату.
Елизавету окружали ее министры и придворные дамы. В то время ей было тридцать лет. Не будучи безусловно красивой, она имела в себе что-то ослепительное и умела возвысить это свойство своими туалетами. Однако, будучи умной, страстной и полной величия, королева была подвержена слабости тщеславия и слишком была уверена в своей обольстительности. Поэтому она часто соединяла самые непринужденные проявления своей прихоти с внушительным величием, гордое достоинство с бесцеремонностью, сплошь и рядом сейчас была горделивой королевой, неприступной в своем высоком звании, а минуту спустя превращалась в кокетливую женщину.
В описываемый день на Елизавете была великолепная, вышитая золотом бархатная юбка, а опушенный мехом корсаж облегал грациозный бюст; в золотисто-белокурые волосы были вплетены шнуры, унизанные блестящими драгоценными камнями; под высоким стоячим воротником сверкали бриллианты.
Для своего первого появления пред Елизаветой Лейстер выбрал дорогой, но неприхотливый костюм. Он явился не победителем, его отвергли, и когда он с потупленным взором преклонил колено пред королевой, которой прежде так смело смотрел в лицо, Елизавета почувствовала, что должна дать ему удовлетворение как государыня и как женщина.
– Встаньте, милорд Лейстер! – сказала она, благосклонно глядя на него. – Мы уведомлены лордом Рандольфом о результате вашего посольства и не ставим вам в вину того, что наши надежды не осуществились. Мы не вправе порицать шотландскую королеву за то, что она отвергла искательства иностранных государей, так как и нам самим политика и наша личная склонность предписывали отклонить сватовство тех же самых коронованных особ, но мы надеялись, что наша сестра, нуждавшаяся, как женщина и королева, в опоре супружеской руки, придаст некоторую цену нашей рекомендации. Мы ошиблись в своих предположениях и должны, к сожалению, признать, что именно наши доброжелательные советы были единственной причиной того, что вас приняли подозрительно и что вы встретили менее удачи, чем это было бы в том случае, если бы в вас не видали человека, облеченного нашим доверием. Тем горячее благодарим мы вас за ваше усердие и готовность исполнять наши желания и в знак нашего королевского благоволения назначаем вас старшим шталмейстером нашего двора.
Дэдлей был так озадачен этим милостивым приемом, решительно не согласовавшимся со всеми его ожиданиями, что позабыл поблагодарить королеву за дарованное ему отличие и не сразу нашелся, что ответить.
– Милорд, – спросила пораженная государыня, – наша милость пришлась вам не по душе?
Дэдлей, вторично преклонив колено, ответил:
– Ваше величество, я был готов к немилостивому приему, потому что заслужил его, а вы осыпаете меня своими щедротами. Я показал себя недостойным оказанного мне доверия, так как возвращаюсь отверженным, и сделал уже необходимые распоряжения, чтобы в тихом уединении своих поместий горевать о том, что мне не посчастливилось исполнить ваши желания. Первая услуга, которой потребовала от меня благосклонность вашего величества, окончилась неудачей, и это отняло у меня бодрое мужество сделаться достойным вашего благоволения, а незаслуженная милость может только пристыдить меня, вместо того чтобы придать мне бодрости. Поэтому прошу вас, ваше величество, уволить меня, недостойного слугу, от занимаемых мною должностей.
Кровь ударила в лицо Елизаветы. Для нее существовало только два объяснения такой странной подавленности Лейстера: или отказ Марии разбил у него заветные надежды, и тогда, следовательно, он забыл ее ради шотландской королевы, или же этот самолюбивый человек рассердился на нее за то, что она навязывала ему супругу, и в таком случае гордость не дозволяла ему оставаться у нее на службе.
– Милорд, – воскликнула она, – вы смелы! Вы позволяете себе опровергать мое решение, вы называете себя недостойным, когда я намерена вас наградить. Не совершили ли вы какого-нибудь безрассудства, которое скрыл от меня лорд Рандольф? Или вы полагаете, что тот, кто домогался руки Марии Стюарт, не может быть слугой английской королевы? Говорю серьезно, обдумайте свой ответ. Нам интересно послушать, воздух ли Шотландии или вид нашей венценосной сестры произвел в вас такую перемену, что вы пренебрегаете тем, что в былое время сочли бы для себя за честь.
– Ваше величество, – возразил Дэдлей, – ни воздух Шотландии, ни вид королевы Марии Стюарт не изменили меня, а еще того менее осмеливаюсь я опровергать ваше решение. Я только прошу позволения не принимать вашей милости, потому что чувствую недостойным ее и полагаю, что не заслуживаю нового доверия. С той минуты, как я покинул Лондон, я смотрел на себя, как на изгнанника, на которого возложили известную задачу, если бы она удалась, мною остались бы довольны, но не вернули бы меня из печального изгнания, а в случае неудачи милость королевы могла бы даровать мне прощение, осчастливить меня благосклонностью, вместо того чтобы назначить мне наказание. Но подобное великодушие делает честь лишь великому, благородному сердцу высокой государыни, а самого пострадавшего пригнетает тем ниже.