Елизавета угадала упрек, скрытый в этих словах, и он дал ей понять, что Лейстер отвергает благоволение королевы только из-за того, что ему приходилось отказаться от благосклонности, которую она дарила ему как женщина. Она самодовольно улыбнулась, ее тщеславие одержало победу и было польщено тем, что Дэдлей не забыл ее в Голируде… И все чувства, обуревавшие ее при первой встрече с этим красавцем, опять воскресли в ней.
– Милорд, – возразила она, – кто пригнут к земле, тот может и возвыситься снова. Я не увольняю вас от ваших должностей: мне нужно прежде убедиться, насколько основательна была ваша скромность. Но прежде всего я ожидаю от вас отчета в вашей миссии. Государственные дела в Шотландии мне непонятны; надеюсь, что вы достаточно наблюдали в бытность вашу там, чтобы вывести более верные заключения хотя насчет странного выбора, сделанного моею сестрой. Двор отпущен. Милорд Лейстер, следуйте за мною в мой кабинет.
Лорды низко кланялись, когда Елизавета проходила мимо них, Лейстер же следовал за нею с невольной робостью в душе. Ее слова о том, что она может возвысить того, кто принижен, послужили для его честолюбия соблазнительной приманкой, уже начавшей оказывать на него свое опьяняющее действие. Уж не помышляла ли Елизавета выбрать его себе в супруги? Не ради ли одного испытания отправляла она его в Голируд? Ее взоры, милость, которой она щедро осыпала его, отказ дать ему увольнение – все говорило за то, что не только королева, но и женщина хотела вознаградить его за удар самолюбию, что она поняла его намек на оскорбление, полученное им от нее, и готова позволить ему высказать ей это в глаза. А разве это было бы возможно, если бы Елизавета не хотела утешить его и даровать ему то, в чем отказывала раньше. Но что должен он ответить ей? Мыслимо ли сознаться королеве, что его мужское тщеславие забавлялось ею? Мог ли он сказать гордой дочери Генриха VIII: мужчина, осмелившийся признаться тебе в любви, утешился служанкой Марии Стюарт. Он чувствовал, что ответом на такое признание послужили бы, пожалуй, плаха на эшафоте Тауэра и топор палача. Но как ему осмелиться, с другой стороны, скрыть от нее свою женитьбу?
Как упоительна была мечта и как ужасна пропасть, зиявшая под его ногами! В чем ином было спасение, как не во лжи и преступлении? Дэдлей проклинал час, когда подал Филли руку, а между тем был готов пожертвовать своим графством, если бы мог этой ценой очутиться с нею за морем, вместо того чтобы следовать за Елизаветой в ее кабинет.
Кабинетом Елизаветы служила прелестная, уютная комната. При входе стояли две статуи вооруженных негров; в левой руке у них был щит полированного серебра, а в правой эти фигуры держали канделябр со свечами таким образом, что огни отражались в щите. Синие бархатные занавеси были отделаны ярко-красной шелковой бахромой, пушистые ковры устилали пол, справа стоял рабочий стол старинного английского дуба с драгоценной, чрезвычайно художественной резьбой, слева – цветочный столик, мягкий диван был обит синим бархатом и отделан алой бахромой; возле него помещались маленькие столики, на которых лежали книги в роскошных переплетах с серебряными застежками, свитки пергамента и прочие вещи, указывавшие на то, что королева посвящала часы досуга серьезным занятиям.
Елизавета остановилась посреди комнаты, выжидая, пока Лейстер опустит за собою тяжелые портьеры, после чего устремила на лорда взор своих больших глаз, наполовину с испытующим, наполовину с ободряющим видом и заговорила тихо, но твердым, благозвучным голосом:
– Теперь мы одни, милорд Лейстер, скажите же мне, почему хотели вы покинуть мой двор. Подождите, однако, – перебила она его, едва он пошевелил губами для ответа, – вот в чем дело: избавьте меня от упрека, который я уже сделала себе сама. Мне не следовало посылать вас в Голируд после того, что было сказано между нами. Я хотела только удалить вас на некоторое время, но было бы лучше, если бы я избрала другую цель, дала вам поручение иного рода. Однако сделанного не воротишь, и я сожалею о том. Ну, оставим теперь это! Так объясните же мне, почему именно теперь, когда я вдвое нуждаюсь в вашем совете, потому что вы должны быть точнее осведомлены насчет государственных дел в Шотландии, чем Рандольф, вам вздумалось пренебречь моею службой? Неужели я столь глубоко оскорбила вас, что вы все еще сердитесь, хотя мой прием, кажется, должен был доказать вам, что я раскаиваюсь в нанесенной вам обиде?
– Ваше величество, одно ваше слово, один благосклонный взор – и моя скорбь, причиненная вашим неудовольствием, будет вполне исцелена. И здесь, как в Голируде, я чувствую, что не гожусь для государственной службы, а еще менее того для придворной. Я узнал жизнь с ее веселой стороны, никогда не находился в зависимости, не имел над собою никакого начальства и привык говорить все, что подсказывало мне сердце. Таким простодушным приехал я сюда, увидал в вас прекрасную Елизавету Тюдор и не видел короны, украшавшей вашу голову. Если бы я заметил этот королевский венец, то приближался бы к Елизавете Тюдор только с благоговейным почтением; я не заглядывал бы ей в глаза, а мое сердце никогда не билось бы ускоренно из-за нее. Вы напомнили мне о том, что я стою не пред женщиной, но пред коронованной особой; однако было уже слишком поздно: все ваше великодушное благоволение не могло заставить меня забыть то, что я перенес от женщины. И вот в своем жестоком огорчении я поклялся возненавидеть вас…
– И полюбить другую! – перебила его Елизавета с большой запальчивостью; ее лицо пылало, глаза сверкали зловещим блеском. – Вы вздумали отомстить за себя и предать меня Марии Стюарт, но она разгадала вас. Довольно, милорд Лейстер! – нервно воскликнула государыня, когда Дэдлей хотел возражать. – Я, дочь Генриха Восьмого, коронованная королева Англии, уже слишком много терпела от вас! Неужели у вас хватило бы бесстыдства сознаться нам, что мы не достойны больше высокой чести пользоваться вашим расположением? Ваше желание исполнилось: вы уволены от занимаемых вами должностей. Берегитесь, однако, милорд, чтобы ваш язык не вздумал хвастаться; иначе ваша голова, как изменника, рискует скатиться на плаху в том самом месте, где падали головы Варвиков. Вы свободны. Ступайте!
Королева гордо выпрямилась и стояла в пылу страсти пред Лейстером, дрожа от гнева и волнения; ее пламенный взор как будто хотел сразить его на месте; она была прекрасна в своем раздражении повелительницы.
Дэдлей почувствовал, что она поняла его неправильно; только любовь могла так гневаться. И вот, увлеченный страстным желанием поймать благоприятную минуту, забыв все, что его связывало и чем он рисковал, он видел пред собою только женщину, которая могла передать ему корону, и сознавал, что ее можно подкупить одним словом.
– Ваше величество, – воскликнул он, – теперь я не уйду, пока вы не выслушаете меня, и не двинусь с места, пока не получу от вас прощения или не буду уведен вашими слугами в Тауэр. Вы желали узнать всю правду; извольте, вам предстоит услышать ее сию минуту. Вы, Елизавета Тюдор, могли презреть любовь своего вассала, могли раздавить безумца, но не в вашей власти принудить его сердце к совершению гнуснейшей измены. Это я говорил уже вам раньше, и вы дали мне поцеловать вашу руку и произнесли слова, которые привели меня в упоение. Я повиновался знаку, поданному вами, как в чаду, и опомнился лишь тогда, когда увидел, какую задачу поставили вы мне. Я был бы презренным существом, если бы в тот час не почувствовал глубокого огорчения и не поклялся самому себе возненавидеть вас. Но почему вы думаете, что мне удалось сдержать свою клятву, что я подло предал вас Марии Стюарт?! Ваше величество, подобную вещь подсказало вам не сердце; этих слов вам не изгладить моей кровью; они порукой мне в том, что вы остаетесь моею должницей. Ведь если вы мыслите благородно, то никогда не сможете простить самой себе это подозрение.
Елизавета протянула ему руку и сказала мягким тоном, который делал ее неотразимой:
– Вы правы, Дэдлей, подобное подозрение недостойно меня. Боже мой, неужели я похожа на всех женщин, что забылась вторично и опять-таки пред вами, Дэдлей?
Было что-то нежное во взоре, с которым она произнесла последние слова, и это делало Дэдлея все отважнее. Он бросился на колени пред Елизаветой и, обняв ее колени, воскликнул:
– Мог ли бы я обожать вас, как прекраснейшую и бо-жественнейшую из женщин, если бы вы оставались всегда только королевой? Кто способен забыться, тот способен тоже и любить. Ваша слабость придает вам больше очарования, чем королевская диадема. Неужели вы хотите отречься от дарованной Богом природы, которая так прекрасно проявляется в вас, и быть только королевой, а не женщиной, вместе с тем – женщиной, которая благоухает любовью и находится в расцвете красоты? О, если у вас нет ничего для меня, кроме почетных мест, то я охотнее соглашусь горевать вдали о том, что Господь не дал сердца прекраснейшему существу женского пола, чем поклоняться этому холодному королевскому величию. Я не завидую вашим министрам; все, что может дать королева, не стоит одной улыбки Елизаветы. Неужели я должен терпеть муки Тантала и, томясь жаждой, смотреть на серебряный источник, который не может дать ни капли воды? Неужели я должен погибнуть в своем томлении, вечно отыскивая понапрасну теплую жизнь под холодным пурпуром?.. Нет, если у вас в жилах найдется хоть единая капля человеческой крови, если не все еще в вас превратилось в недосягаемое величие и гордое достоинство возвышенного существа не от мира сего, если вы еще способны представить себе жестокие пытки несчастного, тогда из сожаления ко мне вы навсегда прогоните меня прочь.
Елизавета снова села на оттоманку, оперлась головой на руку и слушала Дэдлея так, как будто ее душа, увлеченная его речами в иной мир, погрузилась в мечты.
– Дэдлей, – прошептала она, – а если бы у меня хватило жестокости подавить это сожаление из-за того, что мне больно лишиться вас? Если бы я показала вам на деле, что может совершить воля женщины над собственным сердцем, и потребовала бы от вас одинаковой нравственной силы? Может быть, я увидела предопределение судьбы в неудачном исходе вашего сватовства и захотела поразмыслить теперь о том, не буду ли я счастливее, избрав себе супруга…