С каждым днем Лейстер чувствовал себя все тверже и тверже. Казалось, что его тайна соблюдается великолепно. Сэррей боролся в Шотландии против партии Мюррея, поддерживаемой Елизаветой, так что являлся чуть ли не врагом Англии. Вальтер Брай отправился во Францию и, наверное, погиб там в гражданских войнах, так как о нем не было ни слуха ни духа. Священник, венчавший Лейстера, был отправлен в дальнюю провинцию и посажен на отличный приход, за что поклялся хранить молчание. На Ламберта же можно было смело положиться. Словом, Лейстеру нечего было бояться, и чем крепче казалось ему положение при дворе, тем бесшабашнее и беззаботнее он становился.
Королева Елизавета дала ему однажды какое-то маловажное поручение; он явился, чтобы доложить ей о результатах, и был уверен встретить у нее лорда Бэрлея. Даже и тогда, когда маршал сообщил ему, что королева одна, он был далек от мысли, что приближается решительный момент, – ведь в последнее время Елизавета с большой ясностью и определенностью указала ему на границы, в которых будет терпеть его поклонение.
Королева сидела на оттоманке и казалась настолько погруженной в чтение, что даже не заметила появления Дэдлея, хотя ей только что было доложено о нем. На ней было легкое платье, плотно облегавшее ее тело и прекрасно обрисовывавшее ее благородные, роскошные формы. Лицо было чуть-чуть красным, прелестная шея грациозно скрыта облаками легкого газа, под бархатом одежды колыхалась девственная грудь, а нежная белая ручка шаловливо играла с золотистыми локонами, тогда как локоть слегка опирался на поверхность стола. Маленькие ноги покоились на мягкой скамеечке, и из-под юбки, словно любопытствуя, выглядывали кончики атласных туфель. Прошло несколько добрых минут, пока она подняла голову и взглянула на почтительно ждавшего у дверей графа. Однако Лейстер либо действительно замечтался в созерцании ее образа, либо был достаточно искусным царедворцем, чтобы притворно изобразить это; во всяком случае, он не заметил взгляда королевы, как будто бы весь ушел в созерцание и сладкие грезы.
– Это вы, лорд Дэдлей? – улыбаясь, спросила она. – Я заставила вас ждать!..
Он вздрогнул, словно просыпаясь от сладких грез, и ответил:
– Ваше величество, на момент я был далеко от земли…
– А теперь видите земное, так как проснулись от ваших грез. Но что же вознесло вас на небо?
– Я представил себе, будто я душа скамейки, на которую опирается ваша ножка; она поддерживает вас, хотя вы даже и не замечаете ее, а все-таки ее бархат осмеливается прикасаться к вам. Она служит вам, и если бы вдруг ее не оказалось здесь, вы почувствовали бы ее отсутствие, ваша ножка невольно стала бы искать ее, притянула бы к себе и прижала бы, чтобы удержать и не дать ей снова исчезнуть!
– Вы умеете льстить! Вы, кажется, завидуете этой ничтожной вещи за то, что она оказывает мне услугу, которую не могло бы оказать что-либо другое!
– Ваше величество, именно из-за этого она и достойна зависти! Возможность оказать вам услугу, будь она хоть самой малой, но непременно такой, какую не мог бы оказать вам никто другой, – была бы величайшим счастьем для меня. Поддерживать вас, сметь смотреть на вас, не вызывая в вас вопроса, уж не являются ли и мысли тоже преступлением против величества, быть около вас не замеченным никем, даже вами самими, тайно принадлежать вам, наблюдать, как вы спите, быть вашим, не вызывая зависти к моему местечку, разве это не было бы слаще и отраднее, чем теперь утопать в благоволении и дрожать от страха потерять вас на следующий день, вечно витать между небом и адом, вечно мучиться страстным томлением, быть игрушкой прихоти?..
– Нет, не прихоти, Дэдлей, – с упреком возразила Елизавета. – Я надеюсь, что в ваших глазах я не являюсь пустой, кокетливой бабенкой, а моя милость – не мимолетной улыбкой. Я никогда не обманывала вас! Я откровенно и честно открыла вам свою душу и призналась вам, что вы единственный мужчина, который мог бы заставить меня уступить желаниям сердца и женской слабости, если бы обязанности, наложенные на меня короной, позволили мне это!
– Но ведь эти королевские обязанности требуют, чтобы вы избрали себе супруга. Ваши подданные умоляют вас об этом, ваши советники желают этого, и единственное, что сопротивляется этому во всей стране, что еще отказывается сказать «да» – это ваше сердце!
– Нет, Дэдлей, сердце уже сказало свое слово. Но, несмотря на настояния подданных и представления членов совета, я чувствую, что не смею уступить желаниям сердца. Только я одна могу заглянуть в свою душу и нарисовать картину будущего. Вам я открою свои мысли, чтобы вы не сомневались в моем сердце. Подойдите ближе, загляните в мои глаза, присядьте ко мне!.. Я, как женщина, считаю себя обязанной смягчить для вас мое жестокое «нет» королевы!
– В таком случае позвольте мне выслушать вас на коленях! – воскликнул Лейстер, опускаясь на ковер. – Ведь это мой приговор, когда же осужденному читают приговор, то он должен преклонить колени. А мне приходится выслушать решение более жестокое, чем смертный приговор: вы приговариваете меня жить с убитым сердцем!
– Нет, вовсе нет, Дэдлей! – шепнула ему королева, и ее лицо покраснело, да и у него при этих словах кровь быстрее хлынула по жилам. – Разве вы так низко цените сознание того, что вы любимы?
– Да, я любим, но все же и отвергнут! Видеть вас и быть для вас меньше, чем эта скамейка, это кресло, птица, которую вы кормите, – о, что может быть ужаснее этого! Ведь вы, как королева, недоступны, прикоснуться к вам – преступление!
– Разве вы не касались моей руки губами?
– Как и сотни других, которые далеки, чужды, безразличны, а иногда и лично противны вам. О, вы не можете понять, что любовь горячее всего сказывается именно в прикосновении. Если взгляд глаз не может согреть мрамор души, если нежные слова не в состоянии размягчить сердце, тогда рука простирается к возлюбленной; пламенно бурлящая кровь стучится в ее пульсе, страстное биение любящего сердца магнетическим током передается другому, и будь вы хоть из камня, а в объятиях вы опьянели бы от упоения страсти, воспламененная всесжигающим пламенем, оживленная живым биением живого сердца!.. Но вы неприступны; холодное величие коронованной особы заслоняет в вас женщину и окутывает вас своим холодом. Вы – не женщина, вы – только королева…
– Нет, я женщина, Дэдлей, даже слишком женщина! – шепнула Елизавета слегка дрожащим голосом, покраснев от стыда и все-таки дрожа от страсти, так как он высказал то, что, как она подозревала, ставилось ей в вину: будто физический недостаток, скрытое анатомическое уродство лишало ее возможности испытывать те ощущения, которые отдают других женщин во власть любви. – Прикоснитесь ко мне, посмотрите, как я дрожу и пламенею, и вы увидите, что и у меня в жилах течет тоже не рыбья кровь, что и я женщина… Но вы должны как следует понять меня; вы не должны думать, что что-нибудь другое, кроме твердой воли, диктует мне это «нет», что мне легко отказываться от счастья, что я лгу, когда говорю: «Дэдлей, я вынесла тяжелую борьбу с собой!»
Лейстер схватил ее руку и почувствовал, как она горит; он видел, что Елизавета дрожит, объятая пламенем страсти, и хотел прижать к губам ее руку, но она сейчас же выдернула ее у него, словно боясь, что это прикосновение заставит ее сдаться.
– Выслушайте меня, – зашептала она и улыбнулась, когда Дэдлей сел к ее ногам, а его рука обласкала ее ногу, опиравшуюся на скамейку. – Мы должны понять друг друга в этот момент. Я хочу облегчить себе борьбу, которая грозит превысить мои силы, потому что мне слишком больно, что ваш взгляд укоряет меня в жестокости, когда я жестока только по отношению к самой себе. И у меня бывают часы, когда я мечтаю о сладком счастье и завидую самой бедной женщине, имеющей возможность найти утешение от всех забот и печалей на груди возлюбленного и право всецело отдаться во власть своих сладких грез. Видите, Дэдлей, я серьезно испытала себя и взвесила все, что соблазняет и что удерживает меня сказать «да» в ответ на запросы сердца. Мой отец был великим государем, и только одно пятно позорит его имя, одна слабость привела его к тому, что его достославное царствование превратилось в жестокую тиранию: он не мог сдержать свои вожделения. Чувственная любовь, страсть испить чашу блаженства с той, которая нравилась ему в данный момент, вынуждала его совершать кровавые деяния и жестоко преследовать тех, кто противились ему. Все его слабости всецело овладели им, и величие утонуло в пороке. В моих жилах его кровь, и хотя я женщина, я все же надеюсь совершить великие дела. Неужели я должна допустить, чтобы мои слабые стороны взяли верх надо мной, чтобы с моей короны упал лавровый венец, неужели мое правление должно стать для моей страны проклятием вместо благословения? Я буду истинной королевой, если преодолею женскую слабость, но стану только чувственной, колеблющейся женщиной, если последую велениям сердца. Кто держит в руках скипетр, тот должен править беспартийно и справедливо. Но разве это возможно, если мое сердце принадлежит одному-единственному человеку, а не всему народу, если кто-нибудь будет иметь право стоять ко мне ближе, чем беднейший из беднейших подданных? Если бы я отдала свою руку иностранному государю, то все дело было бы только в том, чтобы противодействовать чужеземному влиянию. Если же я последую выбору сердца, то потеряю все: я буду не что иное, как только женщина, которую ласками успокаивают в минуты раздражения и поцелуями заставляют молчать. Шотландская королева томится жаждой улыбки мужчины, он может возбудить в ней честолюбивые замыслы, может и осмеять их. Я уподобилась бы этой шотландской королеве, забывающей все свои обязанности ради любовных забав. Да и то сказать: я пошла бы в этом дальше ее, потому что во мне больше гордости, а кровь пламеннее бьется в моих жилах, чем у нее, и страсть, в которую я допустила бы упасть хоть одной-единственной искре, сожгла бы меня уничтожающим пожаром. Это я не могу допустить и этого никогда не должно быть! Я хочу управлять Англией, а для этого должна уметь управлять собой. Нога, которой я придавливаю темя бунтовщика, должна раздавить и того, кто осмелится заставить меня изменить самой себе. Так думаю я, Дэдлей, и если у вас достаточно великая душа, чтобы уважать во мне больше королеву, чем женщину, способную мимолетно раздраз