нить мужскую чувственность, тогда вы должны признать, что я не могу протянуть вам руку, не отказавшись от всего, что является моей гордостью и возвышает меня над остальными женщинами моего двора. Именно потому, что я люблю вас, я и опасаюсь за себя, и борюсь с этой любовью. Никто не должен овладеть моей волей, никто не должен отнимать у меня мою свободу!
– Так раздавите навсегда последнюю тень надежды и навсегда оттолкните меня от себя! О, зачем вы королева, а не нищая? О, зачем наделило вас небо непреодолимейшими чарами женщины, раз вы растаптываете в себе все женские чувства? Я не смею противоречить, я могу только бежать. Что же мне сказать, если женщина, к которой приближаюсь с обожанием, улыбаясь кричит мне: «Назад, смертный, здесь божество!»
– Нет, вы не смеете бежать от меня, Дэдлей, вы должны облегчить мне борьбу, а не отягощать ее. Быть может, настанет время, когда я почувствую себя достаточно сильной, чтобы быть женщиной, не переставая быть королевой. Останьтесь, потому что иначе меня замучает тоска. Когда вы предо мной, то сознание вашей близости облегчает мне борьбу, я же не хочу быть побежденной. Если же вы покинете меня, то во мне проснется ревность и, возможно, что я не найду в себе силы справиться с этой страстью. Останьтесь, Дэдлей! О, какое блаженство видеть возлюбленного и знать, что он твой, что достаточно одного слова – и он принадлежит тебе! А разве вам самим мало гордой радости постоянно видеть свою королеву, обращающуюся ко всем с приказаниями, и только к вам одному с просьбой не принадлежать никому, кроме нее? Разве для вас мало утешения по временам иметь право приближаться ко мне или в тихие часы отдыха, когда я утомлена государственной работой, иметь возможность освежать мое сердце? Неужели вы, мужчины, не можете быть счастливыми без обладания, похвальбы и властвования? Неужели тайный триумф над женским сердцем значит для вас так мало? Неужели вы не способны к той благороднейшей любви, которая становится тем более гордой, чем более покоряет чувства?
– Нет, я способен, ваше величество! Но раз вы способны опьянять чувства, то должны поплатиться за это! – пламенно воскликнул Лейстер. – Пусть это стоит мне головы, но что такое смерть, раз дыхание уст возлюбленной обвевает лицо, если, умирая, дерзаешь сорвать цветок любви? Вы любите меня, вы моя, и я ваш. Королева отвергает вассала, но женщина прижимает к своей груди возлюбленного. Убей меня, Елизавета, но сначала я поцелую тебя!
Он обнял королеву и, несмотря на ее сопротивление, прижался горящими устами к ее губам. Словно опьянев от блаженства, он лежал на груди Елизаветы, и его страсть пронизывала и заражала пожаром ее кровь. Вдруг, словно проснувшись от сна, королева вырвалась, гордо выпрямилась, и ее глаза метнули на него поток уничтожающих молний.
Дэдлею стоило бы жизни, если бы он сказал хоть слово, которое напомнило бы Елизавете о ее унижении, потому что пламенный гнев теперь всецело овладел ею. Но он сознавал, что оскорбил монархиню, а потому он упал ниц и, указывая на ее ногу, шепнул:
– Теперь раздавите меня! Пусть вассал поплатится своей головой.
– Милорд, – пробормотала она, все еще дрожа от возмущения, хотя и смягченная его покорностью, – вы достойны смерти, или в Англии окажется человек, имеющий право называть меня, Елизавету Тюдор, потаскушкой!
– Да, я достоин смерти, если вы, как королева, не можете помиловать того, кого любите как женщина. Вы только что говорили, что хотите отдать себе, как женщине, меня, чтобы я стал вашей собственностью и утешал вас в том, что королевский сан не позволяет вам быть такой же женщиной, как другие. Я сорвал с ваших уст брачный поцелуй, так прикажите же, как королева, судить меня, если не хотите оставить себе игрушку!.. Ведь больше, чем игрушкой, я никогда и не был для вас!
– Так будьте же моей игрушкой! – покраснев, улыбнулась королева. – Однако не забывайте, что игрушку ищут только тогда, когда чувствуют расположение играть, и что хотя и ласкают и целуют куклу, но она не смеет оживать. Берегитесь, Дэдлей! Я дочь Генриха Восьмого и не всегда расположена прощать дерзость, даже если должна согласиться, что эта дерзость вызвана мною же самой! Берегитесь львицы, которая ласкает вас!
– Я буду целовать ее, пока она не разорвет меня.
Елизавета сделала ему знак рукой, и Дэдлей вышел из будуара с таким смирением и приниженностью, словно не приближался к королеве иначе, как с почтением, и никогда не чувствовал близко от себя дыхание ее уст.
Елизавета задумчиво посмотрела ему вслед; недовольство исчезло с ее чела, лицо засияло улыбкой нежного блаженства, и с улыбкой торжествующего удовлетворения она взглянула в зеркало.
Лейстер мог быть совершенно спокоен, что в ближайшие дни не понадобится королеве. Казалось, словно природа Елизаветы требовала от нее время от времени, чтобы она давала волю своему сердцу и отдавалась женской слабости, словно женское тщеславие хотело периодически убедиться в своем торжестве, чтобы опять на некоторое время отступить на задний план. Лейстер удовлетворил этот тщеславный порыв. Он достаточно знал Елизавету, чтобы быть уверенным, что теперь она в течение нескольких дней не будет обращать на него никакого внимания, всецело уйдя в свои занятия и работу, а потом, словно считая себя обязанной вознаградить его, отличить его каким-нибудь образом. Поэтому, вернувшись к себе, Дэдлей тотчас приказал оседлать коня и в сопровождении преданного оруженосца оставил Лондон, чтобы наведаться к жене.
Со времени свадьбы в жизни Филли существенно ничего не изменилось. Лейстер сообщил ей, что Елизавета навязала ему придворную должность, намекнул, что королева чувствует к нему большое влечение, но тотчас же и успокоил ее, сказав, что Елизавете никогда не придет в голову желать выйти за него замуж, что все это – простой каприз, настроение момента, которое заставляет ее требовать, чтобы ее фаворит был свободен от всяких уз.
– Рано или поздно меня заменит другой, – кончил Дэдлей, – я надоем ей, как и другие, которых прежде отличал ее каприз, и тогда я уже не покину тебя. Но до той поры ты должна довольствоваться теми тайными часами, которые я могу уделить свиданиям с тобой.
Филли вздохнула, но в ее сердце не закралось и тени подозрения, потому что как ни редко появлялся ее муж, а она читала в его глазах и чувствовала по трепету объятий, что разлука нисколько не уменьшила его любви. Так в чем же было ей сомневаться? Он доказал ей свою любовь и открыл причину своих отлучек, которую неспокойная совесть постаралась бы скрыть. Кингтон уверил ее, что жизнь ее мужа будет поставлена на карту, если станет известным, что он тайно женат, а она была готова тысячу раз пожертвовать за него своей жизнью, лишь бы избавить его от опасности. Она была счастлива в тихом одиночестве Кэнмор-Кэстля со своей подругой и старым Ламбертом; она плавала в море блаженства, когда появлялся Лейстер, а если что-либо и омрачало ее жизнь, так только печальные думы, что Лейстер наделал себе из-за нее хлопот и поссорился с прежними друзьями.
За несколько дней до сцены, происшедшей между Елизаветой и Лейстером, Филли было доложено о приезде Кингтона. Последний был доверенным лицом ее мужа, это он привез ее в Кэнмор-Кэстль, через него она получала письма от мужа, но, несмотря на все это, Филли испытывала непреодолимую антипатию к этому человеку и должна была употреблять над собою усилие, чтобы любезно принимать его. Было ли это следствием его приниженной любезности, его почтительной и все-таки напрашивавшейся на интимность улыбки или чисто инстинктивного чувства, что этот субъект является просто орудием в руках своего господина и завтра может оказаться настолько же ее врагом, насколько сегодня хочет казаться преданным слугой, но она старалась как можно быстрее кончать свои невольные разговоры с ним. В этот день она тоже приняла его в присутствии Тони.
Когда на этот раз он вошел и не передал ей, как обыкновенно, письма от ее мужа, она жестом выразила свое нетерпение, так как он тихо говорил что-то Тони, и последняя хотела выйти из комнаты. Видя это, Филли схватила подругу за руку, но Кингтон объявил, что имеет сказать ей нечто такое, что может услыхать только она одна.
– Миледи, – начал он, когда Филли неохотно отпустила Тони, – как мне кажется, вы питаете большое доверие к сэру Ламберту, но, к моему сожалению, не удостаиваете меня им. Ламберт – замкнутый, недовольный человек, и только угрозами я заставил его повиноваться. Он очень предан вам, но не лорду, и я явился к вам, чтобы известить вас, что, быть может, в самом непродолжительном времени буду вынужден попросить вас следовать за мной в другое место, где вы будете в большей безопасности, чем здесь.
Филли решительным жестом руки выразила отказ. Но Кингтон, очевидно, ждал от нее именно этого, так как он, улыбаясь, заявил:
– Миледи, у меня доверенность лорда, я поручился за вас своей головой, и вот это письмо заставит вас, хотя и неохотно, но все-таки последовать за мной.
Филли вырвала у Кингтона из рук письмо, поспешно прочитала его, но потом снова сделала жест, означавший отказ повиноваться желанию Кингтона. Чтобы не оставлять его в сомнении относительно своего желания, она схватила грифельную доску и написала:
«Вы виноваты в том, что граф не доверяет Ламберту; поэтому я не послушаюсь вас и сообщу моему мужу причины, побудившие меня действовать так».
Кингтон презрительно улыбнулся, прочитав слова «мой муж».
– Миледи, – сказал он, – ваше решение увеличивает мои подозрения. Очевидно, Ламберт сумел ввести вас в заблуждение, так как я не могу допустить, чтобы вы сами завязали сношения с внешним миром против воли лорда.
«Сэр, – гласил ответ, написанный нетерпеливой рукой, – вам не подобает надоедать супруге вашего господина с обидными подозрениями».
– Миледи, – возразил он, – доверие лорда возложило на меня известную ответственность, и прежде чем потерпеть, чтобы кто-нибудь огласил его тайну, я воспользуюсь предоставленной мне доверенностью против каждого человека! И против вас тоже! – добавил он, когда Филли сделала ему рукой знак, что считает разговор оконченным и просит его удалиться. – В тот же момент, когда лорд Лейстер дал мне право овладеть документами, доказывающими совершение брачного таинства над вами и им, он сделал меня ответственным за все, что произойдет здесь. Лорд Лейстер в опасности. Слухи и расположение к нему королевы заставили вернуться сэра Брая из Франции и лорда Сэррея из Шотландии. Я слышал, что Ламберт завел какие-то тайные переговоры в Кэнморе, чего прежде никогда не делал. У меня имеются громадные подозрения, и если вы любите лорда, если его безопасность имеет для вас какую-нибудь цену, то вы охотно окажете ему то повиновение, которого я вправе требовать от вас!