У Дарнлея не хватало духа привести свои основания и лучше погибнуть, чем продолжать далее играть унизительную, позорную роль. Он заявил, что королева не давала ему никаких оснований для бегства, и Мария, добившаяся своего, объявила, что вполне удовлетворена таким ответом; теперь она была свободна от всяких нареканий, и Дарнлей мог бежать или оставаться, как ему угодно.
Благодаря этому отношения между супругами стали еще хуже, чем прежде; теперь Мария окончательно перестала стесняться и пренебрегала даже внешними формами обращения.
Дарнлей заявил, что не желает больше даже и встречаться с нею, и отправился в Стирлинг, но принялся писать оттуда письма, в которых снова стал угрожать бегством. Словом, благодаря своей нерешительности он все более и более становился достойным всяческого презрения.
На юге между дворянством возникли раздоры. Мария отправилась туда вместе с Мюрреем, чтобы наказать нарушителей мира, и делала по тридцати шести миль в день. Подобное напряжение в связи с известием, что Босвель в сражении с разбойником Джоном Эллиотом был опасно ранен, привело ее к опасной болезни. Она навестила Босвеля и, потрясенная страданиями любимого человека, упала в обморок; изнуряющая лихорадка приковала ее к постели, и уже стали бояться за ее жизнь.
Известие о болезни Марии дошло до Дарнлея, он поспешил приехать, но вернулся, не повидавшись с ней, так как узнал, что ее состояние улучшилось.
«Королева, – донес французский посланник дю Крок через несколько дней после этого, – очень плоха. Мне кажется, что ее сердце снедает глубокое горе. Она непрерывно кричит: «Хоть бы мне умереть!» – и лорд Лэтингтон открыто говорил, что ее сердце готово разорваться при мысли, что ее супругом должен оставаться Дарнлей, а она не может найти средства освободиться от него».
Лэтингтон состоял в родстве с большинством тех заговорщиков, которые убежали после убийства Риччио. Он совершенно правильно думал, что королева готова будет все простить, если ее сердцу дадут возможность проложить дорогу к счастью. Он переговорил об этом с Босвелем и увидел, что тот выказывает готовность содействовать прощению заговорщиков, если за это они освободят королеву от ее супруга. Когда же Лэтингтон представил королеве свой план, то она объявила, что согласится на него только в том случае, если развод произойдет по закону и не причинит вреда правам ее сына. Однако это было невозможно, так как разводу должен был предшествовать скандальный процесс; поэтому Лэтингтон намекнул, что заговорщики найдут и другие средства освободить ее от Дарнлея.
– Но не такие, – строго возразила королева, – которые могли бы задеть мою честь, а то я лучше откажусь от короны и уеду во Францию.
Когда Босвель узнал, что королеве предложили пустить в ход крайнее средство и она далеко не выказала особенного возмущения при этом, то он заключил с Лэтингтоном, Гэнтли, Эрджилем и сэром Бальфуром союз, целью которого было убить принца-супруга, так как он был врагом дворянства, тираном и оскорбителем королевы.
Уступая настояниям Босвеля, Мария вернула бежавших лэрдов, которые были изгнаны за убийство Риччио. Все, кроме Дугласа, были помилованы. Это одно уже заключало в себе смертный приговор Дарнлею, так как он вдвойне предал этих людей. Дрожа от страха, он убежал в Глазго и там заболел оспой, тогда как Босвель вербовал убийц, злоупотребляя при этом именем королевы, а Марию привел в крайнее раздражение, сообщив ей, будто Дарнлей замыслил похитить сына, чтобы править его именем.
Несмотря на это, Мария все-таки отправилась в Глазго, чтобы навестить больного супруга. Хотела ли она еще раз испытать свое сердце, может ли оно простить ему и защитить его против надвигающейся опасности, или же она хотела присутствовать при мести и видеть, как он заплатит за пролитую кровь Риччио?
Когда она приехала в Глазго и явилась к больному, то стала горячо упрекать его за новый заговор. Дарнлей отказывался от всякого соучастия и рассказал ей, что, наоборот, заговор составлен против него самого, но он не может поверить, чтобы она, его родственница и супруга, любившая его, таила злые намерения против него. Ему говорили, что ему для подписи предложат документ, и если он не подпишет последнего, то смерть его решена.
– Но я дорого продам свою жизнь! – воскликнул он. – Тот, кто захочет убить меня, должен будет напасть на меня сонного!
Мария принялась успокаивать Дарнлея. Боязнь больного, доверие к ней, напомнившее ей о часах счастья, глубоко взволновали ее, и она обвила его шею своей рукой.
– Не бойся ничего! – сказала она. – Хотя ты очень глубоко обидел меня, но я никогда не забуду, что наслаждалась счастьем в твоих объятиях.
– Мария! – возликовал Дарнлей, и его глаза наполнились слезами. – Неужели ты могла бы простить меня? Я стерпел все, что ты наложила на меня с такой жестокостью в искупление моей вины, я все перенес, так как надеялся тронуть твое сердце. Смотри, я мог бы бежать, но надежда удержала меня здесь.
Мария горько усмехнулась; она знала, что все его бегство было только комедией. Она пришла к нему, движимая чувством, а он хотел выклянчить ее милость, хотел снова заманить в сети то самое сердце, которое предал! Если у него была хоть искорка искреннего чувства к ней, то он не смел надеяться ни на что, кроме прощения, он должен был сознавать, что забыть все происшедшее было невозможно. Или, быть может, он надеялся даже на то, что в ней снова проснется прежняя любовь, что он может стать в ее глазах чем-нибудь иным, кроме преступника, которому прощена его вина?
– Я простила тебя, – сказала она, – я не хочу, чтобы ты жил в вечном страхе. Поезжай со мной в Эдинбург, и я сама буду сторожить тебя.
– Я всюду последую за тобой, Мария, но только в том случае, если осмелюсь снова стать твоим супругом, возлюбленным твоего сердца. Жизнь только тогда может иметь для меня какую-либо цену, если ты снова можешь полюбить меня!
– Дарнлей, сердцу не прикажешь любить или ненавидеть! Я ничего не могу обещать, кроме того, что я буду охранять тебя от убийства, потому что твоя жизнь дорога мне. Следуй за мной в Эдинбург, или же мне придется поверить, что ты действительно куешь здесь свои предательские планы, в которых тебя обвиняют враги!
Дарнлей согласился; боязнь, что она окончательно бросит его, заставила его подчиниться и этому желанию. Мария же оставила его в таком состоянии, которое трудно описать, потому что уж слишком разноречивы были обуревавшие ее грудь чувства. Различные биографы утверждали, будто она лицемерной нежностью внушила ему уверенность в безопасности и предательски заманила в лагерь врагов. Но подобное утверждение противоречит ее характеру. Она могла лицемерить, ненависть сделала ее жестокой, вся горечь ее души была возмущена; но она была слишком благородной натурой, чтобы так хладнокровно пойти на страшное преступление. Гораздо вероятнее, что она просто хотела действительно защитить Дарнлея, так как понимала, что его убийство будет поставлено ей в вину. А так как она не решалась отдать его под суд, то, махнув рукой, готова была подчиниться неизбежному. Ее возмущало, что он так плохо понимал ее и мог надеяться на полное забвение всего прошлого; благодаря этому он мог показаться ей противнее, чем когда бы то ни было прежде; но мысль отделаться от него убийством внушала ей слишком большой ужас, и только жажда чувственной любви могла бы преодолеть его.
В то время как королева с тяжелым сердцем подчинилась настояниям Босвеля и перевезла Дарнлея в Эдинбург, заговорщики уже подыскали для него подходящее место. Под предлогом, что его болезнь заразна и могла бы угрожать наследному принцу, для него вместо замка Голируд избрали квартал Киркоф-Фильд, находившийся в противоположной стороне города.
«Субъект», как называли Дарнлея, переехал в новое жилище, и ужас пронизал его до мозга костей, когда он переступил порог дома, принадлежавшего Гамильтону, – его смертельному врагу.
– Пусть Господь Бог будет судьей между мной и Марией! – мрачно пробормотал он. – У меня только ее слово, но моя жизнь вполне в ее власти.
Дом, в котором поселили Дарнлея, был мал, тесен и содержался очень плохо. В нем был полуподвальный этаж, в котором помещались столовая и другая комната, в первом этаже, над столовой полуподвального, находилась галерея, а рядом с нею – такая же комната, как и внизу. Нельсон, слуга Дарнлея, войдя в Киркоф-Фильд, заявил, что единственным подходящим домом для его господина был бы дом герцога Шателлероля. Но королева отговорила его и лично свела в дом Бальфура, куда была принесена подходящая мебель и который Босвель выбрал для того, чтобы легче привести в исполнение задуманное убийство.
Дарнлей был водворен в первом этаже, где в галерее, служившей одновременно гардеробной и кабинетом, поселились трое слуг – Тэйлор, Нельсон и Эдвард Симоне. Из столовой полуподвального этажа сделали кухню, а в комнате, находившейся непосредственно под комнатой принца-супруга, королева приказала поставить для себя кровать. По ее приказанию из нижнего этажа в верхний проломали дверь, и в этой-то в высшей степени неудобной обстановке она провела несколько ночей под одной крышей с Дарнлеем.
Опасения и заботы последнего могли вполне рассеяться под влиянием ее заботливости, нежности и внимания.
Тем не менее он не мог отделаться от мрачных предчувствий, которые особенно возросли, когда королева переселилась в Голируд и посещала его только время от времени.
Вечером 7 февраля 1567 года Дарнлей увидал в окнах мрачного дома, расположенного напротив, свет и на другой день узнал, что там поселился архиепископ. Когда в этот же день он гулял по саду, то жаловался, что стена, для починки которой он уже давно требовал каменщиков, все еще находится в прежнем состоянии. Эта стена действительно, двух местах развалилась, и образовавшиеся таким образом отверстия могли служить хорошей дорогой злодеям, а так как Дарнлей жил один со своими лакеями, то можно было бояться всего.