– Ваше величество, как бы вы ни были оскорблены, как бы ни был справедлив ваш гнев, но все же ваша ненависть выдаст оскорбленную любовь. Смертный приговор над Лейстером заставил бы торжествовать Марию и поведал бы всему миру, что вы отомстили за свое оскорбленное женское тщеславие!
– Он – государственный изменник, если вербовал сторонников шотландским католикам.
– Но ведь мы не воюем с Шотландией, и вы сами оправдали бунтовщика лорда Мюррея. Осудите графа Лейстера на изгнание, если он виновен, но не мстите ему.
– Изгнать его? – прошептала Елизавета, подавляя слезы злобы и глубоко оскорбленного чувства. – Изгнать для того, чтобы он пошел к Марии и рассказал ей, как он обманул тщеславную Елизавету? Нет, нет, я не хочу верить, пока его измена не будет доказана мне. Пошлите тотчас гонцов, чтобы разыскали Лейстера. Горе тому, кто даст ему возможность бежать! Если же он окажет сопротивление, то заковать его и запереть в тюрьму!..
– Еще нет никаких доказательств. Не обнаруживайте подозрения, пока не получите права осудить его! – возразил Бэрлей, пораженный страстностью королевы, которой он не ожидал, и озабоченный тем, как бы не отразилась на нем поспешность Елизаветы, в случае если Лейстер сумеет доказать свою невиновность.
– Вы теперь сомневаетесь? – воскликнула Елизавета, мрачно глядя на него. – Вы, кажется, изволите шутить со мною? Но кто же обвинил Лейстера, как не вы? Кто навел меня на эти ужасные подозрения? Быть может, вы захотели разведать о том, что значит для меня Дэдлей? Клянусь кровью моего отца, вы раскаетесь в этой игре!
– Ваше величество, – твердо ответил Бэрлей, спокойно глядя ей в глаза, – я не боюсь гнева королевы, если он падает на ее верного слугу, потому что тогда судит королева, а не оскорбленная женщина. Я не обвинял, я только предостерегал. Я не завидую лорду Лейстеру в том, что он приобрел вашу мимолетную благосклонность, так как я владею более ценным, а именно пользуюсь вашим доверием. Ваше величество, я сам поддерживал лорда Лейстера, когда он поднял свой взор на вас; вы отвергли его, и я не мог подозревать, что это сопровождалось борьбой и сопротивлением. Для меня было только ясно, что он отвергнутый, и странные отлучки лорда, в связи с известиями из Лейстершайра, обязывали меня, как вашего министра, высказать подозрение, которое теперь кажется мне чрезвычайно постыдным для графа. Если бы я подозревал, что граф Лейстер до сих пор пользуется вашей благосклонностью, то я воздержался бы от подозрения, обвиняющего графа в бесчестности и неблагодарности. Разрешите мне расследовать, ошибался ли я, и я буду счастлив доказать вам, что слишком поусердствовал в своем желании служить вам.
– Сделайте это, Бэрлей!.. Ах нет, вы не будете в силах исполнить это. Я должна сама видеть Лейстера и прочесть в его глазах вину или невиновность. Не выдавайте никому, что я имею подозрения; его могут предупредить; а я хочу видеть, покраснеет ли он, когда я брошу ему в лицо обвинение в измене.
Бэрлей поклонился, а Елизавета, перейдя к государственным делам, стала разбирать их с таким спокойствием, которое ввело бы в заблуждение каждого, но не Бэрлея. Казалось невероятным, чтобы после такого ужасного возбуждения можно было так быстро успокоиться. Елизавета работала с таким спокойствием, с такой ясностью ума, как будто ничего не произошло, и только тот, кто знал ее, мог понять, какая железная воля, какое самообладание требовались с ее стороны, чтобы подавить бушующие чувства.
Однако, когда Бэрлей вышел от нее, перо выпало у нее из руки, она сидела совершенно обессилевшая. Теперь, когда она осталась одна, сдерживаемая буря забушевала с новой силой, так как ей не перед кем было скрывать слезы и волнение. Она вся, казалось, была охвачена пламенем; ее глаза горели, грудь тяжело вздымалась и губы судорожно подергивались.
Какое унизительное, возмущающее ее гордость чувство! Дрожать при мысли, что единственный человек, к которому она благоволит, был поклонником Марии Стюарт, а перед нею лишь лицемерил! Елизавета думала, что победила женскую слабость, а на поверку оказалось, что она ревновала и боялась быть обманутой, как простая девчонка, которой забавляются. Человек, которого она возвысила, перед которым обнаружила свою сердечную слабость, злостно издевался над нею, за ее спиной! Нет, эта мысль была слишком ужасна, чтобы можно было допустить ее.
В чем же заключались чары этой Стюарт? Не в том ли, что она позволяла себе больше, чем то допустимо женской стыдливостью? Смелое кокетство, сладострастные взгляды? Одна только красивая внешность не могла бы очаровать всех, не могла бы такого человека, как Лейстер, довести до измены и лицемерия! Разве она так хороша?
Елизавета порывисто выдвинула ящик, где лежало миниатюрное изображение Марии Стюарт, горькая улыбка проскользнула по ее лицу, и она прошептала:
– Да, она хороша; но это – красота куртизанки, а не королевы, внушающей почтительное поклонение и наполняющей гордостью сердце своего избранника. Мои золотистые волосы красивее, чем ее, бесцветные. У меня большие глаза, а лицо выражает ум и величие, у Марии же какая-то кокетливая улыбка на устах, произносящих ложные клятвы. Какое безвкусие эти католические побрякушки, крест и папские четки на женщине, которая меняет своих мужей, как любовников! Мой рост величественнее, чем у нее; мои руки полны, ноги малы и изящны и моя прикрытая грудь чиста и непорочна, между тем как у той она вздымается для каждого, кто останавливает на ней похотливые взоры. И что же? Та достойна любви, а я – только случайная игрушка! Она покоряет сердца, перед нею благоговеют, а я – только мишень для лицемерной лести и наглости?! Или мужчины не ценят чистоты? Их более привлекает сладострастие? Моя холодность отталкивает; их бескровная страсть быстро утомляется, если тут же не одерживает победы. Какое отвращение вызывает этот пол без нервов и темперамента! Больше гордиться нужно бы отверженной, чем одержанной победой над такими соперницами!
Но все же я хочу знать, покорила ли Лейстера эта рожица, после того как ему улыбалась я, Елизавета? Бэрлей прав: презрение более подобает мне, чем месть; тем не менее он должен умереть, дабы Мария не могла торжествовать. Если он виновен, я раздавлю его, как червяка, который подымается из праха и брызжет ядом, вместо того чтобы прятаться под землей. Я буду судить строго и неумолимо, чтобы все видели, что он оскорбил королеву, а не женщину.
А если он невиновен? Если Бэрлей ошибался?!
О, тогда я вознагражу его за то, что он избавил мое сердце от унижения; он узнает, что я достойна любви и могу дать блаженство, что я более горда, чем эта Стюарт. Тогда я вознагражу его за верность, даже если он потребует моей руки и сердца. Если ревность – мучительное чувство, то оно вдвойне мучительно, когда терзает втайне и не имеет права требовать открытого признания. Я хочу честным путем испытать счастье, которое так ошеломляет, что королева рискует своей честью, лишь бы иметь смену ощущений. Если я теперь протяну Лейстеру руку, то это будет уже не слабость с моей стороны, а сила воли, решение, основанное на испытании и оценке его личности.
Когда на следующее утро Бэрлей доложил Елизавете, что граф Лейстер возвратился раньше, чем гонцы разыскали его, она велела пригласить его в кабинет, причем по странной прихоти избрала себе костюм того же покроя, какой был у Стюарт на изображении миниатюры.
Граф Лейстер вошел и остановился у дверей пораженный и ослепленный. Королева Елизавета часто увлекала его и являлась предметом его тщеславных желаний, но в этом наряде она казалась женщиной, горящей желаньем, мрамором ожившим, благоухающим, прекрасным, полным жизни и желания.
– Что вы так смотрите на меня, милорд? – спросила королева в гордом сознании своей победы. – Вы хотите придумать какую-нибудь льстивую фразу, чтобы замаскировать ваше странное поведение? Я должна разыскивать вас; вы злоупотребляете моей благосклонностью, открывшей вам доступ во дворец. Мне кажется, что только необходимость заставляет вас бывать в Лондоне; быть может, вам было бы приятнее пребывать в Голируде?
– Ваше величество, если бы я мог быть уверен, что мое отсутствие в Лондоне будет замечено вами, если бы я знал, что меня желает видеть не королева, а Елизавета, тогда моя тоска сменилась бы надеждой, что вы, к вашей гордости, снизойдете до меня и произнесете слово, которое навеки приковало бы меня к вам неразрывными узами. Как вы хороши! О, не смотрите на меня так, если к бедному безумцу не питаете ничего, кроме презрения!
– Ваша речь дерзка и заслуживала бы смерти, если бы я усомнилась в том, что ваши слова относятся только к женщине. Я пригласила вас сюда, чтобы задать вам серьезный вопрос. Я никогда не забываю тех, кто выказал мне свою преданность в то время, когда я подвергалась преследованию. Скажите, не было ли у вас друга, сражавшегося вместе с вами в то время, когда Мария, королева Англии, отняла скипетр, предназначенный для Варвиков?
– Да, у меня был друг.
– Его имя – лорд Сэррей; это брат несчастного поэта Генри Сэррея. Я возвратила ему владения его родственников; у меня было намерение благодеянием примирить тех, которые подверглись строгой каре моего отца. Благодарен ли мне этот лорд Сэррей за такую незаслуженную милость? Вы должны это знать, так как он – ваш друг и приводил вас ко двору в Голируде.
При этих словах Елизавета пристально посмотрела в глаза Лейстера, как бы желая пронизать его насквозь. В глубине души он благодарил Кингтона, давшего ему возможность ответить удовлетворительно; он предугадывал, в чем подозревала его королева. Сознание возможности рассеять ее подозрения придало ему уверенность и решимость использовать положение, доказав ее подозрительному сердцу, что ей же придется раскаяться в своей подозрительности.
– Ваше величество, – ответил Лейстер, – когда человек любит, он мало дорожит дружбой; с того момента, как я увидел вас и ваша улыбка очаровала меня, я стал рабом ваших желаний. Сэррей будет моим другом, если вы того потребуете, но может и не быть им, если вы не захотите того.