«Будьте готовы к следующему новолунию!»
– Кто дал тебе эту записку? – спросила королева.
– Какой-то негритенок, ваше величество! – ответила Джен.
– И ты не узнала его? – улыбнулась Мария.
– Нет, ваше величество! – с удивлением ответила Джен.
Королева снова улыбнулась довольной улыбкой; ей было приятно сознавать, что она оказалась наблюдательнее своей фрейлины. Но вскоре королеве пришлось убедиться, что существует другая причина, мешавшая Джен Сэйтон проникнуть взором сквозь черную маску негритенка. Мария Стюарт заметила возбужденный вид молодой девушки и спросила:
– Что с тобой? Ты чем-то взволнована?
– Ваше величество, – пробормотала смущенно Джен.
– Ты, верно, знаешь еще что-нибудь, моя дорогая? Говори же, какие новости ты слышала? – нетерпеливо сказала королева.
– Милорд Сэррей находится вблизи нас! – потупив голову, прошептала молодая девушка.
– Ах, я предчувствовала это! – радостно воскликнула Мария. – Слава богу, у меня теперь явилась надежда на спасение. Я буду снова королевой, покину это ужасное место и восторжествую над своими противниками. Только держи все, что слышала, в строжайшей тайне, милая Джен.
– Я умею молчать, ваше величество! – решительно ответила фрейлина, овладевая своим волнением.
В этот вечер звуки лютни, на которой играла Мария Шотландская, были гораздо веселее обыкновенного; в них не было той тоски безнадежного отчаяния, которая оглашала комнату королевы во все предыдущие дни.
Однако радостное настроение у Марии Стюарт продержалось недолго. Мюррей стал официально признанным регентом, но все же лэрды, противники Марии, возобновили свою жестокость против нее. Лэрду Дугласу было приказано лишить несчастную королеву всех тех удобств и некоторой доли свободы, которые были предоставлены ей Мюрреем, а сверх того, Лохлевин был оцеплен значительными отрядами войск, чтобы помешать возможности бегства Марии и ее сношениям с друзьями.
Прошло немало новолуний с того момента, когда негритенок принес Марии обрадовавшую ее записку, а ничего благоприятного для нее не случилось. Георг Дуглас тоже не появлялся в замке. Настало суровое время года с дождями и снегом.
И вдруг желанный момент наступил.
В старом лохлевинском замке существовало обыкновение, чтобы господа и слуги обедали и ужинали вместе. Этим моментом в один заранее выбранный день воспользовались друзья Марии Стюарт, чтобы освободить ее и изменить ее участь. Старый Дуглас сидел со своей семьей и верными слугами в обширной столовой, не подозревая, что ключи от всех ворот его замка кем-то похищены. Когда обитатели Лохлевина хватились ключей, Мария Стюарт, переодевшаяся горничной, уже благополучно переправилась через озеро. На суше она увидела Георга Дугласа, который первый принял ее; вскоре показались лэрд Гамильтон и лэрд Сэйтон со своими людьми.
– Филли, Сэррей! – радостно воскликнула Мария, увидев двух преданных ей друзей.
Но у нее не было времени вступать в разговоры; необходимо было спешить в Дэмбертон.
– Ах, если бы Босвель был здесь! – с тоской прошептала королева, чувствуя себя в безопасности среди толпы своих приверженцев.
Бегство Марии Стюарт возбудило много волнений и толков.
Глава тридцатая. Похождения Босвеля
Прежде чем говорить о дальнейшей участи шотландской королевы, следует оглянуться назад и посмотреть, какая судьба постигла человека, наиболее любимого Марией Стюарт, то есть Босвеля.
Муж Марии Стюарт очень скоро узнал о трагическом конце своих посланных и обо всех событиях, происшедших с королевой. Он считал невозможным оставаться дольше в Дэнбаре и потому решил бежать к своему родственнику, епископу Мюррею, который предложил ему временный приют.
Но и тут за ним последовал неутомимый лэрд де Гранж.
Босвель бежал дальше на четырех судах, наполненных его приверженцами. Потерпев крушение при одной из морских битв и загнанный бурей, он очутился в Ирландии, где его судьба приняла еще худший оборот.
Над городом Белфастом и окружающими его горами нависли тяжелые тучи – предвестницы сильной, разрушительной бури. Еще накануне вечером темно-серые облака свесились с горизонта к морю, как бы образуя гигантскую непроницаемую стену, а на другое утро лучи солнца не могли разделить эту темную массу, сгущавшуюся все сильнее и сильнее. Не успело солнце скрыться за горами, как сверкнула молния, разрывая облака, и оглушительный удар грома прокатился над землей и заставил ее задрожать. С этого момента началась неистовая гроза. Точно огненные змеи извивались голубовато-синие полосы молний; со всех сторон гремел гром, к которому со свистом примешивались завывания ветра и потоки дождя. Казалось, что наступил конец света.
По-видимому, жители Белфаста, его предместий и маленького городка Граве заранее приготовились к грозе, и потому все улицы были совершенно пусты, как только началась буря. Только иногда мелькали фигуры запоздавших прохожих, которые теперь торопились спрятаться от непогоды.
К числу их принадлежал и молодой человек, при первом ударе грома приблизившийся к набережной городка Граве; он выскочил на землю и, привязав лодку, торопливо направился к одному из домиков в восточной части города. Едва успел он добежать до жалкой, ветхой избушки, как разразилась сильнейшая гроза. Молодой человек захлопнул наружную дверь и вошел в комнату, тускло освещенную маленькой лампой. К завыванию ветра и ударам грома примешивались глубокие, тяжелые стоны. Последние доносились из угла комнаты, где стояла убогая кровать, на которой корчилось от жестоких страданий человеческое существо. Блеск молнии освещал через незавешенное окно эту жалкую фигуру.
Вошедший взглянул в угол, но не торопился подойти к страдающему. На его мрачном лице ясно отпечатывалось неудовольствие по поводу разыгравшейся непогоды, но не было и следа участия к больному. При слабом свете лампы можно было видеть, что молодой человек обладает высокой, стройной фигурой и красивым, бледным лицом, обрамленным черными волосами. Его костюм заключался в круглой шляпе, короткой куртке и полотняных шароварах, которые носили все матросы той местности.
Молодой человек остановился неподвижно на пороге. Гроза усиливалась; раскаты грома повторялись все чаще и чаще, и все громче и громче стонал больной, точно гроза увеличивала его страдание.
– Джон, сын мой, ты здесь? – слабым голосом спросил он. – Если бы еще немножко, ты уже не застал бы меня в живых. Отчего ты не приходил так долго и оставил меня здесь без всякой помощи?
При первых же словах больного тень пробежала по бледному лицу Джона и его лоб гневно нахмурился.
– Я постоянно при вас, – недовольным тоном возразил он, – отлучился я ненадолго и только потому, что вы сами послали меня в гавань, где у меня была работа.
– Правда, правда, – прохрипел больной, – но я не думал, что мой конец так близок. Перестанем ссориться! Мне нужно поговорить с тобой. Сядь возле меня и слушай со вниманием то, что я скажу тебе.
Молодой человек взял соломенный стул и поставил его около кровати. Теперь на его мрачном лице не было выражения участия, желания чем-нибудь облегчить страдания старика или поддержать его, когда тот пытался приподняться.
С непрерывным стоном больной слегка поднялся на подушках и затем в полном изнеможении опустил голову.
Джон или не верил в страдания и скорый конец отца, или был плохим сыном, но его лицо сохраняло прежнее безучастное выражение, хотя по складу рта, по благородным, нежным чертам можно было предположить, что он обладает добрым, отзывчивым сердцем.
Совершенно противоположное впечатление производил отец. Ни страдание, ни страх смерти не могли стереть с лица больного хитрость, жадность, бессильную злобу – все характерные черты низменной натуры.
– Джон, – простонал больной после некоторой паузы, – я воспитал тебя, научил делу, которое может прокормить тебя; через несколько часов я умру, и ты получишь от меня наследство, и даже немалое. Понимаешь ты меня?
– Понимаю! – пробормотал Джон.
Его лицо стало еще мрачнее, но в нем не было ни печали по поводу скорой смерти отца, ни радости от известия о наследстве.
Отец бросил пытливый взгляд на молча сидевшего сына и продолжал прерывающимся голосом:
– Я воспитывал тебя строго, очень строго, но ты был диким, упрямым мальчиком, непослушным сыном.
Джон поднял голову и полуоткрыл рот, как бы собираясь ответить старику, но вдруг опомнился и только посмотрел прямо в глаза отца.
– Впрочем, я в этом отчасти сам виноват, – продолжал больной, – я должен был раньше обратить внимание на то, что говорил тебе священник, а я узнал об этом слишком поздно, и теперь ты в моем мнении то же, что я – в глазах твоего попа, то есть человек, ни к чему не годный.
– Но я – не преступник! – резко заметил Джон.
– Ты еще будешь им, мой сын, – насмешливо ответил больной, – будешь им непременно; это тоже часть моего наследства!
Громовой удар, более сильный, чем все предыдущие, потряс стены ветхого домишки.
Джон вскочил со стула и грозно посмотрел на старика.
– Слушай дальше, – продолжал отец, делая гримасу от боли, – но обрати внимание прежде всего на то, как должен умирать преступник, такой, как я, и каким скоро будешь ты. Я знаю, что чувство страха незнакомо тебе, но настоящим пробным камнем храбрости я признаю смертный час, кончину в полном сознании и с нечистой совестью. Я умираю при наличии этих двух условий, но не боюсь ни чертей, ни ада; я так мало думаю о них, что даже в последнюю минуту жизни мечтаю о мести и хочу отомстить тебе за то, что ты был непослушным сыном, отомстить за твои угрозы, которыми ты в последнее время преследовал меня. Слушай же хорошенько! Ты – мой наследник, но не мой сын!
Джон стоял у своего стула, с которого соскочил во время громового удара, и с мрачным видом слушал старика. При его последних словах лицо молодого человека прояснилось.
– Это правда, я – не ваш сын? – воскликнул он, еле переводя дыхание от волнения.