качивать последнюю, а прямо двинулся в путь по бушевавшим волнам.
Джон мощными руками держался за весла и с силой греб; лодка плясала на седых гребнях валов, но ее бушприт был направлен не к гавани Белфаста или к городу, а направлялся южнее, к деревне Бельмонт.
У подошвы утеса, где стояла церковь, Джон причалил и выскочил на берег.
Весь вид молодого человека теперь выказывал холодную, спокойную решимость, и, не прибавляя шага, он направился прямо к порталу маленькой церковки.
Церковь оказалась незапертой, и молодой человек вошел в нее.
Еще на паперти ему повстречался католический священник, который совсем было собрался медленной поступью покинуть церковь.
– Ах, Джон, это ты? – сказал священник. – Да благословит тебя Господь!
Джон глубоко поклонился патеру, как привык это делать с давних пор, и тихо сказал:
– Я чувствую страстное желание облегчить свое сердце и получить отпущение грехов. Не соблаговолите ли вы исповедать меня и дать мне отпуск, достопочтенный отец?
Священник бросил пытливый взгляд на молодого человека, но сейчас же повернулся, чтобы войти в церковь. Там он поднялся по ступеням алтаря и встал за престолом. Джон опустился на каменные ступени алтаря.
– Говори, сын мой, – кротко сказал священник, – что угнетает твою душу?
– Достопочтенный отец! – начал Джон слегка вздрагивающим голосом. – Я совершил преступление; но я был вне себя и совершил постыдное деяние в состоянии гнева и бешенства. Когда я вернулся сегодня из залива домой, то застал человека, которого до сих пор считал своим родителем, при смерти. Он сообщил мне, что он мне не отец, но что из мести к моей семье старался погубить моих родителей. Он стал вдобавок издеваться надо мной, и я пришел в такую ярость, что удавил его, умиравшего!
– Ты самым глупым образом дал гневу увлечь тебя, сын мой. Но если ты сказал правду, то этот приступ бешенства легко объяснить и твое преступление не принадлежит к числу тех, которые не прощаются ни на земле, ни на небесах. Раскаиваешься ли ты, по крайней мере, в своем поступке?
– Да, раскаиваюсь, потому что он был совершенно бесполезен, и я прошу вас наложить на меня епитимию и разрешить от греха; но я собираюсь совершить еще и другое преступление.
Священник, казавшийся до сих пор кротким, вдруг выпрямился; в его глазах засветилась угроза.
– Несчастный! – загремел его мощный, глубокий голос, отдаваясь под сводом храма многократным эхо. – И с такими намерениями ты осмеливаешься приближаться к святилищу? Ты осмеливаешься переступать порог церкви, держа при себе оружие, заготовленное для мерзкого преступления?
Джон задрожал всем телом, словно его трясла лихорадка, но его решение оставалось непоколебимым.
– Человек, которого до сих пор я называл своим отцом, – запинаясь сказал он, – был только оружием в чужих руках, в тех самых, которые замыслили погубить мой род и ввергнуть меня в пучину бедствий. Эти люди, и в особенности один из них, отняли у меня имя, положение и состояние. Этот главный злодей мой должен умереть!
– Он не должен умирать! – возразил священник. – Мирское правосудие даст тебе требуемое удовлетворение и вознаградит тебя за все перенесенное. Обратись к нему!
– Это будет совершенно бесполезно! Этот человек стоит слишком высоко, а у меня не хватит доказательств для полного торжества… Он должен умереть!
– Значит, ты не хочешь отказаться от своих намерений?
– Нет!
– В таком случае церковь извергает тебя из своего лона, – повысив голос, произнес священник, – она отталкивает тебя, как отщепенца, и пусть на месте поразит тебя ее проклятие так же, как когда-нибудь потом поразит осуждение на муку вечную!
Священник отвернулся, спустился с алтаря и вышел из церкви.
Некоторое время Джон недвижимо пролежал в церкви, когда же он поднялся, то его глаза словно искали священника; и так как он не мог нигде найти духовника, то он вскочил, словно безумный.
Какой-то неясный звук вырвался из его бледных уст, затем он стремглав бросился вон из церкви и поспешил по направлению к Белфасту…
В то самое время, когда Джон торопился к своему челноку, чтобы кинуться вместе с ним в бурные воды залива, когда он торопливо спешил от дома, который долго считал местом своего рождения и отчим домом, когда он даже не обернулся, чтобы окинуть этот дом последним прощальным взглядом, какой-то человек, пошатываясь и напевая диким голосом песенку, приближался под раскаты грома к жилищу Гавиа.
Уже по внешнему виду в этом человеке легко было отгадать моряка, а порывистость и неуверенность движений ясно говорили о том, что он отведал портера больше, чем мог перенести. Слова его песни, представлявшей собою старинный патриотический гимн, изобличали в нем англичанина.
У самого домика матрос пошатнулся и, заметив открытые двери, пробурчал:
– Черт возьми! Ураган все еще бушует, и хорошо бы встать на рейд!
Что подразумевал матрос под словами «ураган еще бушует», было совершенно неизвестно и могло быть объяснено двояко, потому что его платье было промочено насквозь и, кроме того, все запачкано в грязи, а это обстоятельство заставляло подозревать, уж не отразилось ли на его внешнем виде в большей степени влияние чьей-нибудь грубой руки, вышвырнувшей его на улицу, чем неистовство погоды.
Не колеблясь далее, матрос вошел в дом и попал в ту самую комнату, которая незадолго до этого была ареной отвратительной сцены. На пороге ее матрос остановился.
Как он ни был пьян, но видно было, что открывшаяся перед ним картина произвела на него свое впечатление, так как при взгляде на мертвеца на лице матроса мелькнуло выражение ужаса. Но это выражение быстро исчезло, сменившись совсем противоположным, когда его взгляд случайно скользнул по столу. Теперь на лице матроса явно виднелись радость и дурацкое недоумение. Пошатываясь и ковыляя, он подошел к столу и сделал попытку поднять один из сверкающих золотых. Но тут он заметил свертки золота и жадно схватил один из них.
От неожиданности матрос с такой силой потянул воздух через зубы, что в комнате раздался громкий свист, а затем неверными движениями принялся хватать один сверток за другим. Он не сомневался, что везде было золото, и торопился прятать доставшееся ему сокровище. Тут взор матроса упал на разбросанные бумаги, и он, с трудом выпрямившись, сказал:
– Пусть черт возьмет мою душу!.. Так вот каковы дела! Ну а я, Том, не такой парень, чтобы упустить свое счастье!
После этого он набил свои просторные карманы свертками золота и спрятал бумаги в боковой карман.
Хотя он и плохо сознавал, что делает, но инстинкт подсказывал ему, что для него будет совсем нехорошо дольше копаться здесь; поэтому, не обращая внимания на рассыпанные золотые монеты, которые сначала пробудили его жадность, он, пошатываясь, вышел из комнаты и направился вдоль берега залива.
Дорога, по которой отправился матрос, вела в Бельмонт.
Между Граве и Бельмонтом находилось несколько домов и лачуг, разбросанных по всем сторонам. В последних ютились по преимуществу рыбаки и промысловые люди низшего ранга, а в первых помещались самые низкопробные кабаки, главным образом рассчитанные на матросов с останавливавшихся в заливе кораблей.
В один из этих кабачков и забрался вороватый Том и первым делом потребовал себе водки.
Тесноватое помещение кабака было переполнено людьми, так как непогода загнала под крышу также и тот класс ирландских горожан, которые обыкновенно предпочитают пребывать под открытым небом и которые никогда не служили к особенной чести Зеленого Эрина. Тот класс посетителей, на которых, в сущности, рассчитывал хозяин кабачка, а именно – матросы, был в меньшинстве. Он был представлен шестью-семью моряками различных национальностей. Все остальные посетители были рваным сбродом подозрительной внешности.
Было ясно, что последние не представляли собою щедрых гостей, так как в ответ на требование англичанина хозяин указал ему столик, из-за которого без всяких околичностей согнал сидевшего там субъекта.
В ответ на такую предупредительность Том только осклабился и спокойно уселся; в то же время он пренебрежительно швырнул на стол золотой.
Хозяин, подав водку, равнодушно взял монету, положил перед матросом сдачу и отошел за стойку. Для него, очевидно, не было ничего необыкновенного в том, что матрос швырялся золотыми, но зато добрая часть гостей с жадностью уставила свои взоры на Тома.
Последний сначала с наслаждением прихлебнул из стаканчика и затем испытующим взглядом окинул комнату. Один из присутствующих медленно сделал два шага ему навстречу и жадным взором уставился на стакан, опорожненный матросом только наполовину.
Этот человек был очень высокого роста, даже вернее – был просто долговязым, хотя его плечи и отличались достаточной шириной; можно было предположить, что он страшно худ.
Мы сказали, что его худобу можно было только предположить; если ее не видно было сразу, то потому, что все его тело от головы до пят было закутано в громадный плащ, очень разорванный, но кое-где еще покрытый вышивками. На голове у этого человека была старая скомканная войлочная шляпа сомнительного цвета, на которой красовалось перо, без всякого сомнения когда-то имевшее вполне определенную ценность. Но, кроме этого пера, многое другое выдавало в нем большого франта, а именно – сильно нафабренные и лихо вздернутые кончиками кверху усы, подчерненные брови и большое количество томпаковых колец на почти чистых руках.
Если не считать какой-то неприятной неподвижности черт, лицо этого человека производило далеко не отталкивающее впечатление; в особенности хороши были большие черные глаза. И огонь этих глаз вместе с орлиным изгибом носа придавал незнакомцу выражение властного достоинства.
Взгляд Тома в конце концов встретился с полным жадности взором незнакомца, и матросу бросилось в глаза, с каким почтением остальные посетители расступились перед тем, словно чувствуя к нему особенное уважение.