Пароль
Следуя указаниям Антонии, Джон подруливает к бару неподалеку от площади Эмбахадорес. Снаружи – скопище такси. Внутри – стадо голодных таксистов. Отвратное заведеньице, на тараканьей лапке висящее над перспективой быть закрытым санитарной инспекцией. Даже передача «Кошмар на кухне» отказалась бы от съемок в этом месте, думает Джон. Но как только приносят заказ – все предрассудки летят к черту. Инспектору Гутьерресу подают пиво ноль-три и перченый антрекот размером чуть ли не с полкоровы, и это тут же примиряет Джона со всем человечеством. Антония же довольствуется сырно-мясным сэндвичем и несвежим пинчо[15] с тортильей[16], подогретой в микроволновке.
Бог ты мой, как же плохо питается эта девочка. Странно, что при этом она такая стройная. Видимо, голова у нее потребляет немало топлива.
– Кстати, – говорит Джон, когда они заканчивают есть, – что это за удостоверение ты ему показала?
– Оно подлинное. Ну, то есть насколько вообще может быть подлинным ничего не значащий кусок пластика. Ментор мне несколько таких достал.
– Твой друг – темная лошадка.
– Да он сукин сын.
Чую, дальше последует «но», думает Джон.
– …но то, что он делает, то, что мы делали… было не напрасно. Каждый раз. Конечно, не без издержек, – говорит она, и ее лицо омрачается.
На какое-то время они оба замолкают, и звучит лишь телевизор, включенный на «Канале 24».
– Ты не хочешь об этом говорить?
– Нет, это личное, – отвечает Антония. И вдруг начинает смеяться.
– Что тебя так веселит?
– Ничего. Ты просто сегодня назвал меня своей напарницей. Я что, больше для тебя не бремя, от которого нужно как можно скорее освободиться?
Джон скрещивает руки на груди. Вопрос серьезный, тут нужно подумать. Антония Скотт, конечно, замкнутая, невыносимая самодурка, с ужасным вкусом в том, что касается еды; к тому же она непредсказуема и вполне вероятно, что вообще с приветом, ну или, по крайней мере, близка к этому.
Но.
– Да, так и есть. Раз уж мы во все это ввязались, буду помогать тебе до конца. Да и в Бильбао меня никто особо не ждет. Разве что маменька с лото и кокочас.
– У тебя что, нет напарника в комиссариате?
– Был, но он ушел на пенсию три месяца назад. Хороший мужик. Очень остроумный. А в «Скрэббле»[17] – так вообще Криштиано Роналдо. Я по нему скучаю.
– У тебя есть парень?
– Сейчас нет. А у тебя?
– Муж. И ты знаешь, где он.
– И сколько он уже там лежит?
– Три года.
– Так долго. А тебе сколько лет? Тридцать… с чем-то?
– Да, с чем-то, – отвечает Антония, бросая в него скомканную жирную салфетку.
– Ну ясно. Небось время от времени тело требует ночной жизни.
Антония мгновенно краснеет. Эффект просто поразителен: ее щеки за секунду становятся пунцовыми. Джон видел такие в последний раз у Хайди, а это как-никак была девочка из мультика.
– Подумать только… Надо же, сеньорита Скотт… Значит, ты иногда находишь себе на ночь развлечение. Тем лучше для тебя, – говорит Джон, приподнимая и слегка наклоняя в ее сторону бутылку пива.
Антония открывает рот, чтобы возразить, но тут же понимает, насколько это глупо.
– Тут нечего отмечать. Это не повод для гордости, – сухо отвечает она.
– Детка, если тело требует…
– Сейчас тело должно требовать только одного: продолжения работы.
Джон глядит на нее настороженно. Переводит взгляд на часы. И снова смотрит на Антонию, еще более настороженно.
– Я вообще-то думал, что мы пару часиков поспим. Твой друг Ментор забронировал для меня номер в четырехзвездочном отеле. Он, конечно, мудак, но при этом шикующий мудак. И я валюсь с ног от усталости.
– Ты неправильно думал. Бери свое пиво, и пойдем за тот дальний столик.
Джон следует за ней, и они пересаживаются подальше от остальных клиентов. Антония вытирает руки о штаны, избавляясь от остатков жира, и достает из сумки айпад.
– Мы должны быть осторожны еще по одной причине, Джон. Мне совсем не понравился разговор с Рамоном Ортисом. В его взгляде я увидела страх.
– Ему страшно за свою дочь. Это логично, – отвечает Джон, пытаясь понять, к чему она ведет.
– Логично, – повторяет Антония и замолкает.
– Что же ты такого особенного заметила?
– Я, конечно, не лучший толкователь человеческих эмоций.
– Ну, это понятно. Но…
– Но в подобных случаях страх выражается в трех формах: тревога, сомнение и шок. Шок, по идее, должен быть выражен сильнее. А вместе с ним и потребность в защите.
– Тут мы имеем дело не с обычным случаем. Все-таки речь идет о миллионере, о начальнике сотен тысяч людей.
– Я знаю. Но это не отменяет того, что он отец этой женщины.
Джон делает большой глоток.
– Ты в какой-то книге все это вычитала?
Антония задумчиво кивает в ответ.
– А я вот не очень много читаю, но моя интуиция подсказывает мне то же самое. Этот человек нам врет.
– Он что-то скрывает. И как раз то, что он недоговаривает, и есть самое важное.
– И что нам делать?
– Нам нужно продвинуться немного дальше, чем Парра и прочие, чтобы делать какие-то выводы. Для начала определим местонахождение телефона Карлы.
– Ой, ну вообще, – отвечает Джон, произнося ваще. – Для этого необязательно быть гением. Парра первым делом позвонит в Apple и запросит у них информацию.
– И на это уйдет несколько дней. Сейчас он, наверно, пытается зайти в аккаунт Карлы с ее рабочего компьютера, но для этого ему нужен ее пароль от Айклауд. А пароля у него нет.
– Конечно, нет, а ты что, можешь его вычислить? – спрашивает Джон, допивая пиво.
– Могу попытаться, – отвечает Антония.
Она поднимает крышку айпада и начинает печатать.
– Это бред, Антония. Нужно испробовать миллионы комбинаций.
– А точнее, шестьсот сорок пять триллионов. С лишним.
– Ну что ж, поскольку ты, видимо, не очень скоро закончишь, я пока возьму себе еще пивка.
– Только безалкогольного, а то тебе еще вести машину.
Ну разумеется, думает Джон, поднимаясь с места и направляясь к барной стойке. Только следующее направление будет – кровать. А то я как выжатый лимон.
Он забирает свое пиво и к нему несколько оливок с частично слитым рассолом (в этом баре очень щедры к посетителям) и возвращается к столу. Антония уже не печатает и ждет его, скрестив руки на груди.
– Что, все, решила сдаться?
– Нет. Просто уже нашла.
От удивления Джон чуть пиво не роняет. Но все-таки не роняет: чтобы баск уронил пиво, он должен уж очень сильно удивиться.
– Врешь!
Антония поворачивает к нему айпад, показывая открытый аккаунт Карлы Ортис.
– Как ты это сделала?
– Немного базовой психологии, – серьезным тоном отвечает Антония. – Если хочешь вычислить чей-то пароль, нужно поизучать биографию этого человека, подумать, какие ключевые слова он мог бы использовать с большей вероятностью, затем добавить к ним год его рождения, либо год рождения его сына, отца, домашнего питомца; год, в котором он закончил университет… Вот так и пробуешь различные комбинации. Несколько минут – и готово.
Джону, который и так стоял с открытым ртом, теперь остается разве что челюсть с пола поднять. И он так бы и продолжал стоять, если бы Антония не сказала:
– Пароль был написан на листочке для заметок и приклеен к стенке ящика ее письменного стола. Я нашла его, когда выходила в туалет. Что ж, посмотрим, удастся ли нам теперь определить местоположение ее телефона.
Карла
Только вот никто за ней не приходит.
Карле кажется, что проходят минуты, часы, месяцы. Точно знать невозможно, ведь время исчезло.
Все, что у нее есть, – это «сейчас», а «сейчас» – это темнота.
И никто не приходит.
Никто не придет.
– Это всего лишь вопрос времени. А пока я просто полежу еще пять минут, – шепчет она.
И проходит целый век. Или минута. Точно знать невозможно. А затем она начинает плакать. Ее неожиданно наполняет грусть – такая же мощная и неистовая, как ярость или отрицание действительности. Карле безумно, бесконечно жаль Карлу. Может, она что-то и сделала не так и чем-то заслужила это наказание, но теперь уже это все не важно. Небо рухнуло, и свет погас. Музыка, объятия, смех, справедливость – все обратилось в прах. По ту сторону металлической двери больше ничего нет. Мир исчез. Нет больше других людей в других городах и странах, никто больше не работает, не играет, не обедает, не смеется, не занимается любовью. Если бы они были, Карле пришлось бы их ненавидеть. Лучше думать, что всех их унесла волна, и самой унестись следом.
Хватит нести чушь.
Оставь меня.
Вставай.
Не могу.
Не можешь? Так же, как не смогла заставить Борху перестать вести себя как тряпка? Так же, как не можешь вовремя приезжать домой, чтобы самой укладывать сына? Так же, как не можешь добиться того, чтобы отец любил тебя больше, чем твою сводную сестру?
Хватит, мама!
Карла плачет. Но уже не от жалости к себе и не от ярости или отрицания. Она сама толком не понимает, отчего эти слезы, которые даже не могут зародиться в ее обезвоженном вспотевшем теле и вытечь из сухих глаз.
Вставай.
Карла подчиняется. Впервые после ухода Эсекиэля она пытается подняться. Мышцы ног и рук одеревенели и не слушаются. Ее сковывают судороги, и боль в носу возобновляется с прежней силой, словно и не было этих нескольких часов (или месяцев, или минут). Вместе с болью к Карле возвращаются остатки рассудка и воли. Этого хватает, чтобы попытаться встать на ноги. Но распрямиться не получается: плечи ударяются о потолок.
Каменный. Холодный на ощупь. Шероховатый. Угрожающий.
Карла вновь падает на пол. Неожиданно низкий потолок вызывает новую паническую атаку, которая длится несколько минут. Придя в себя, Карла внезапно чувствует холодную сырость на внутренней стороне бедер и в трусах. Она обмочилась. Но это не самое страшное.
Самое страшное – это то, что она ничего не видит.
Если бы на прошлой неделе какой-нибудь приятель спросил ее, чего она боится, Карла составила бы список обычных взрослых страхов: старости, неудачи в любви, некомпетентности правительства. Но она ни за что бы не призналась ему в том, в чем от ужаса призналась Эсекиэлю несколько дней (часов, месяцев) назад.
Карла панически боится темноты.
Когда ей было три года, она начинала кричать, как только в ее комнате выключали свет, и кричала до тех пор, пока мама вновь не зажигала лампу. До тринадцати лет она могла засыпать только с зажженным ночником. Без него уснуть было невозможно.
А когда ей было тринадцать, в ее комнату как-то вечером зашла сводная сестра и выключила голубую подсветку на стене.
– Ты ведь уже не маленькая, – сказала она тогда.
Роза не плохой человек, нет. Просто она никогда особо не любила Карлу. Мать Розы умерла, когда той было восемь. Отец женился вновь, и родилась Карла. Для Розы это было двойным предательством памяти ее матери. Возможно, поэтому она всегда относилась к Карле с некоторой долей суровости. А возможно, это была просто взаимная физическая неприязнь. Карла тоже недолюбливала свою сводную сестру – полнотелую косоглазую девицу с клочковатыми взъерошенными волосами. Роза постоянно читала книги и ходила странной, тяжелой походкой – словно раненый зверь. А на Карлу, на эту воздушную белокурую девочку, которая всем нравилась и которой все пытались угодить, она смотрела как на муху в супе.
Наверняка, когда она выключила свет, в ее глазах был лишь холод.
А может, и ненависть.
Карла протестовала, умоляла, но все тщетно. Если мать еще готова была пойти у нее на поводу, то отец нет. Он растил Карлу как свою будущую преемницу – ведь Роза не хотела ею быть. Роза училась на врача. До торговли текстилем ей дела не было. Так что Карле, по мнению отца, следовало закалять характер.
Но характер Карлы не закалился, по крайней мере, в том, что касается темноты. Она специально разбрасывала вещи по полу, чтобы у нее была отговорка на тот случай, если отец зайдет к ней в комнату и увидит зажженную лампу. Это чтобы мне не споткнуться, если я встану с кровати, говорила она. А потом еще стала подкладывать полотенце под дверь, чтобы свет из ее комнаты не просачивался сквозь щель.
В темноте тебя подстерегают чудовища. Неуловимые, жаждущие твоего мяса и склизкого костного мозга; готовые на все, лишь бы заполучить твои кости и разгрызать их своими острыми зубами. Может, ты их и не видишь, но зато они тебя видят прекрасно.
Карла всегда так думала.
И оказалась права.
Теперь Карле приходится противостоять темноте, которой она так боится. Приходится искать способ как-то с ней управляться, адаптироваться к условиям. Но рассудок не хочет ей в этом помогать. Ведь чудовища вернулись. Правда, теперь у них другой вид. Человек в светоотражающем жилете, человек с ножом. Карла представляет, что он сейчас здесь, по эту сторону металлической двери: он притаился во тьме, держа наготове нож, и как только она вытянет руку, тут же вонзит лезвие ей в ладонь.
Начни с простого.
Встань на колени.
Карла пытается следовать совету. Что ей еще остается?
Она сильно дрожит, но все-таки ей удается расправить тело из позы зародыша, повернуться и опереться коленями о пол. Затем и ладонями. Наконец она приподнимается.
Сначала потянись вверх.
Она поднимает руку, медленно-медленно, едва шевелясь. Как только ее ногти слегка касаются потолка, она тут же отдергивает руку, словно обжегшись о раскаленную сковороду. Она пробует вновь и на этот раз дотрагивается до потолка подушечками пальцев. С третьей попытки ей уже удается его пощупать. Когда Карла сидит на согнутых коленях, потолок примерно в двадцати сантиметрах у нее над головой. Видимо, высота где-то метр двадцать?
А сейчас будет самое сложное.
Сейчас нужно будет двинуться с места.
Она не ждет, что ей это скажет голос. Она и сама это знает. Ей нужно понять, где она находится и есть ли в ее распоряжении какое-нибудь орудие. Она долго думает, как именно ей передвигаться. Наконец решает ползти на четвереньках. Первым делом она определяет, где находится металлическая дверь, служащая входом в ее тюрьму. Прислоняется к ней бедром, одной рукой опирается о пол, другой принимается шарить перед собой, стараясь не думать о шустрых ползающих существах, которые могут тут обитать. Она вытягивает пальцы. Она ищет. Прощупывает.
Так ей удается определить дверные границы. На верхней части двери есть нечто вроде вентиляционного люка со множеством маленьких отверстий. Она пытается посмотреть сквозь одно из них, но ничего не видит. И тем не менее сквозь эти отверстия проходит поток свежего воздуха, хоть и очень слабый, но все же ощутимый.
Карла прикидывает, что ширина двери должна быть метра два.
Нужно исследовать остальную часть пространства. Карла это понимает, но вместе с тем отдалиться от металлической двери не так просто. Ведь это в какой-то степени значит отдалиться от выхода на свободу. Она долго не может решиться.
Ты должна продолжать. Тебе нужно понять, где ты находишься.
И она продолжает исследовать место тем же самым образом. Прислоняется плечом к стене и ползет на четвереньках, вытянув руку перед собой. Долго ползти не приходится. До противоположной стены только полтора метра. Теперь весь мир Карлы ограничивается тремя квадратными метрами.
В углу она обнаруживает нечто вроде выгребной ямы.
А вот, похоже, и туалет.
Когда-то, миллион лет назад, во время их с Борхой медового месяца, она выкрикнула ту же самую фразу, стоя на одном конце бунгало площадью полторы тысячи квадратных метров на островах Фиджи, в то время как на другом конце ее новоиспеченный муженек вручал портье безумные чаевые, лишь бы тот поскорее смылся.
Контраст между этим воспоминанием и реальностью настолько велик, что Карла прыскает со смеху. Она смеется безудержно, истерично. Раскатисто. Хохочет до слез.
И тут она слышит, что за стеной кто-то зовет ее.