Кость
Ментор приезжает через полчаса, и настроение у него не очень. Джон и Антония ждут его в фургоне Гражданской гвардии.
– Да уж, Скотт. После Валенсии ты мне такие не разбивала, – говорит он, указывая на опрокинутую «ауди». – Неслабая царапинка.
– А ты не видел, что вытворял этот Эсекиэль, – говорит она.
– Не видел и знать ничего не хочу, – раздраженно отвечает Ментор. – Раз уж ты тут устроила черт знает что, то хоть сделала бы милость – задержала бы подозреваемого.
– Его машина была лучше, – пожимает плечами Антония. – Можно нам тоже «кайен»?
– А я бы не возражал, если бы нас расковали, – говорит Джон, показывая руки, сцепленные за спиной наручниками.
Удостоверения Антонии и Джона никого не убедили. Как только полицейские из Гражданской гвардии появились на месте аварии (притащились на «приусе»), на них тут же нацепили наручники, заставили их сделать тест на алкоголь и наркотики, и когда оба теста оказались отрицательными, им уже собирались вызывать психиатра. При этом им без конца повторяли, что это просто чудо, что они остались в живых.
– Вы видели мой нос? – сказала Антония.
Ее нос весь распух, и в обе ноздри ей вложили вату.
– Да он даже не сломан. По логике вещей, вы вообще сейчас должны быть мертвы.
Вероятно, Ментор в этом случае рассердился бы меньше.
– Вы хоть знаете, во сколько мне обойдется этот прокол? – говорит он им.
Антония смотрит в сторону. У Джона болит все тело, он безумно устал, ему хочется только поесть и поспать, и он даже не знает, то ли ему придушить Антонию, то ли попытаться ее защитить. В итоге выбирает второе.
– Зато Антония нашла труп шофера.
– О да, ваш друг капитан Парра сейчас как раз на месте преступления, которое вы обнаружили. Перед тем как все испортить.
– Парра, должно быть, не очень доволен, – говорит Джон, пытаясь скрыть улыбку.
– А как вы думаете, инспектор? Вы ведь не просто разрушили его теорию, испортили место преступления, действуя в одиночку, никого не предупредив; вы не просто позволили подозреваемому улизнуть… вы еще и выставили Парру полным придурком.
– Ну для этого особых усилий не требуется.
Ментор качает головой.
– А еще эта погоня по автостраде, на скорости двести с лишним километров в час на виду у сотен людей. И пресса, конечно, уже тут как тут. По представленной нами версии это была «незаконная гонка, которая по счастливому стечению обстоятельств закончилась без жертв».
– Ты видел мой нос? – говорит Антония.
– Да он даже не сломан. Инспектор, мне хотелось бы переговорить с вами с глазу на глаз.
Джон поворачивается к Ментору спиной, чтобы тот снял с него наручники, и затем они оба отходят в сторону разбитой машины.
– Честно говоря, я ожидал от вас гораздо большего, – говорит Ментор, когда они удаляются на достаточное расстояние от Антонии.
– Если бы я получал один евро каждый раз, когда кто-то мне говорит эту фразу…
– Предполагалось, что вы будете защищать Скотт.
– Даже от нее самой?
– Особенно от нее самой.
Джон опускает голову. Что правда, то правда. У него, конечно, есть куча оправданий, но факт – он мог бы справиться с ситуацией гораздо лучше.
– Это непросто.
– Я знаю.
Ментор достает из кармана пиджака упаковку «Мальборо». Вытаскивает из пачки сигарету и пару раз постукивает фильтром по фотографии, напечатанной для устрашения курильщиков. Изображенный на снимке напоминает зомби из «Ходячих мертвецов».
– Вы разве не бросили?
– Не доставайте меня, инспектор. Мне и так тошно.
Разбитая машина, словно умирающий зверь, подставляет брюхо утреннему солнцу. Джон похлопывает ладонью по колесу.
– Никогда в жизни мне не было так страшно.
– Не надо было позволять ей садиться за руль.
– Да эта засранка охренеть как водит.
– Да. Это так, – говорит Ментор. – Если бы у Эсекиэля была не такая мощная машина, он бы сейчас сидел в наручниках в отделении полиции и выкладывал бы местоположение Карлы Ортис.
– Что ж, получилось по-другому. И что теперь?
Ментор щелкает зажигалкой Zippo Iron Maiden и закуривает. Джон удивленно поднимает брови. Вот уж он не думал, что Ментор поклонник Брюса Дикинсона.
Скорее уж, какого-нибудь чопорного камерного квартета.
– Теперь… теперь дело Карлы Ортис для нас закрыто.
– Что, простите?
– У меня нет выбора. Парра из милости согласился принять вас в качестве наблюдателей. И не далее как десять минут назад он заявил мне, что если хоть когда-нибудь увидит вас вновь, то отрежет вам яйца.
– Эти гетеросексуалы просто помешаны на яйцах.
– Проблема в том, что он хочет донести на вас в Отдел внутренних расследований.
Джон аж побледнел. Ни один его коллега никогда, ни при каких обстоятельствах не угрожает другому доносом в Отдел внутренних расследований. Это ничем не примечательное здание на улице Сеа Бермудес, где обитают те, кто охотится на недобросовестных полицейских, – последнее место, которое ему хотелось бы посетить. Работающих там людей презирают и ненавидят остальные семьдесят тысяч сотрудников полиции по всей Испании. Но если кто-то и может внушить еще большее презрение, чем они, так это полицейский, доносящий на своего коллегу.
За долгие годы работы в полиции Джон с чем только не сталкивался, но только не с подобной угрозой. Черт возьми.
– Не может быть, он это не серьезно.
– Серьезнее некуда. У этого Парры есть власть и признание. И в его руках дело о похищении Карлы Ортис – это бомба замедленного действия.
– А со стороны он кажется таким скромняжкой.
– Я бы предпочел, чтобы поисками Ортис занялись вы, но теперь это невозможно. Ведь проект «Красная Королева» как бы сам по себе не существует. И сейчас дело Ортис в руках Парры и ОБПВ.
– Не думаю, что она спокойно это воспримет, – говорит Джон, кивая в сторону Антонии. Та по-прежнему сидит в фургоне и не сводит с них глаз.
– А почему, как вы думаете, я захотел поговорить с вами наедине? Она прекрасно знает, что именно я вам сейчас объясняю. – Ментор гасит сигарету и поворачивается к Антонии спиной. – Кстати, она и по губам умеет читать. Не знаю, достаточно ли мы от нее далеко, думаю, что да, но на всякий случай отвернитесь.
Джон подчиняется.
– У моего отца был пес, – продолжает Ментор. – Его звали Сэм – чудесный боксер. Добрый и милый. Какие-то друзья однажды подарили отцу хамон, и отец попросил меня отнести его к мяснику, чтобы тот извлек из него кости и нарезал ломтиками. Я как-то не подумал и, вернувшись, отставил кости на столешнице. Собака их стащила.
Невозмутимым жестом Ментор зажигает еще одну сигарету и продолжает:
– Почти три часа мы не могли зайти на кухню. Сэм стал совершенно бешеным, ярым собственником, ни за что не хотел отдавать кость и огрызался на всякого, кто к нему приближался. Пока полностью все не сожрал – не успокоился. А кто же станет приставать к зверю, сжимающему челюсти с давлением двести килограммов на квадратный сантиметр?
– Ваш отец решил его усыпить?
– На следующий день. Он велел мне самому отвести Сэма к ветеринару. Ты лопухнулся, сам теперь и расхлебывай, сказал он тогда. Отец был не слишком-то деликатным человеком. Я плакал всю дорогу до ветеринара. А собака была чертовски довольна. Несмотря на жуткую диарею.
Джон задумчиво кивает. Он уже понимает, к чему ведет Ментор.
– Я оставлю Антонию в стороне от дела Карлы Ортис.
– Нет, вы этого не сделаете. Вы просто не сможете это сделать, так же как я не смог убедить Сэма отпустить кость от хамона.
– Значит, вам придется ее усыпить.
– Она ни за что не разомкнет челюсти и не уступит, но ведь она может грызть и другую кость. С Ортис все, но вы оба можете продолжать расследовать дело Альваро Труэбы. Оба пути в конечном итоге ведут к одной цели. Просто держите ее в стороне от Парры и его людей, договорились?
Бруно
Было же время, когда профессия журналиста что-то значила.
Бруно Лехаррета любит иногда говорить подобные фразы. Например, когда появляется стажер, который настолько глуп, что готов благоговеть перед шестидесятитрехлетним репортером, провозгласившим сам себя живой легендой редакции Эль Коррео де Бильбао. Эти его жилеты, черные футболки, кольца (даже на большом пальце), джинсы и сапоги; его морщины и черные, собранные в хвост волосы (он красит их, не желая мириться с возрастом) – таков образ Бруно, который всегда был гуру старого мира для безбородых восторженных юнцов, впервые входящих в здание редакции.
Правда, сегодня таких уже не осталось. Сегодня все уважают только ютуберов, и для всех важно лишь число подписчиков в «Твиттере» и «Инстаграме» да количество просмотров статьи. «Десять вещей, которые ты должен знать о [Вставьте имя какой-нибудь мертвой знаменитости]». И дальше идут десять страниц текста, чтобы ты все нажимал, нажимал и газета все увеличивала количество просмотров и продолжала петь рекламщикам свою старую песню. Мы интересны людям, нас все еще читают. Подайте милостыню!
Так было не всегда, вспоминает он, кладя ноги на стол. Он может так делать, потому что в редакции пока никого нет: на работу теперь так рано не приходят. Если вообще приходят с этой модой на удаленку. Только он один по-прежнему тут, да ему и делать-то больше нечего. Десять утра. Когда он был молод, в это время редакторы уже стучали по клавишам как сумасшедшие, сотрудники архива искали фотографии, фотографы сновали туда-сюда по редакции, клали бобины фотопленки в пневматические трубы. Эпоха бумаги. Восьмидесятые, девяностые. Лучшее время. Время лучших.
Тогда работать журналистом было обалденно. Тебя звали полицейские, звали политики, ты был там, где что-то происходило. В трудные годы военного конфликта он едва всюду успевал. Бруно представляет, как бы сегодня освещали в стиле миллениалов новости той поры: «Хочешь узнать, сколько человек убила последняя бомба ЭТА[22]? Ответ тебя удивит!»
Сегодня газеты никому не интересны. А в газетах никому не интересно читать о происшествиях. Все происшествия свалили на страницы газет и отставили в сторону, как ненужную китайскую вазу или бывшего председателя правительства. Нет, новости о происшествиях не интересны никому. Что сегодня интересно, так это хлесткое замечание Переса-Реверте[23] какому-нибудь политику. Ну или если какая-нибудь женщина станет жертвой гендерного насилия, это тоже привлечет немного внимания.
Но только лишь потому, что сегодня пошла мода на обвинения в подобных преступлениях. Раньше мы бы о таком даже на двадцать седьмой странице заметку не написали. А преступлений было столько же или даже больше.
Газете хотелось бы, чтобы Бруно Лехаррета из нее ушел. Но Бруно Лехаррета уходить вовсе не желает, и он так прямо газете и заявил.
«Мне больше нечем заняться», – сказал он.
«Тебе наверняка хотелось бы посвящать больше времени себе, наслаждаться досугом на пенсии», – вежливо ответили ему. (У Бруно контракт прежнего образца, заключенный еще до рабских времен.)
«Если я уйду сейчас, у меня будет совсем жалкая пенсия, – сказал он. – Так что выплачивайте мне тогда компенсацию».
Газета ничего не выплатила, потому что выплачивать пришлось бы шестизначную сумму. Так что он продолжает получать свои три тысячи евро в месяц, самую высокую зарплату после директорской, чтобы, откровенно говоря, штаны просиживать. Остается лишь ждать и смотреть, который из динозавров умрет первым: печатная журналистика или Бруно Лехаррета. Бруно практически не пьет, совсем не курит и уж тем более не ходит по женщинам – для этого он слишком любит и уважает свою жену. Нет у него и детей, которые могли бы спровоцировать инфаркт или язву. Так что вероятность того, что он пересидит печатную журналистику, пятьдесят на пятьдесят.
И тем не менее Бруно мечтает найти себе какое-нибудь занятие. Совершить последнюю прогулку верхом на лошади навстречу горизонту – сказал бы он, если бы ему нравились вестерны. Но вестерны ему не нравятся, а нравится ему лишь запах типографской краски первого экземпляра, отпечатанного в час ночи; газета, которая оставляет на руках черные следы, а заголовком первой полосы обязательно отправляет кого-нибудь в нокаут. Кого-нибудь, кому не придется по душе написанное. Все прочее – не более, чем пиар.
Но ему больше не представится возможность написать о происшествиях.
Так он думал тридцать четыре секунды назад.
До того момента, как он случайно бросил рассеянный взгляд в телевизор, Бруно Лехаррета был списанным со счетов стариком, встречающим очередной унылый день. И вдруг он увидел репортаж в утреннем выпуске новостей:
«…незаконная гонка, которая по счастливому стечению обстоятельств закончилась без жертв. Впечатляющая авария на окраине Мадрида…»
Бруно не слишком обращает внимание на то, что говорит ведущая. Ему гораздо важнее то, что он видит. А видит он инспектора Гутьерреса собственной персоной рядом с машиной. Его снимали издалека, и от сильного зуммирования изображение дрожит, как застройщик перед следственной комиссией. Но это точно он. В своем элегантном костюмчике. Крепкого телосложения. Не то чтобы толстый.
Нюх Бруно Лехарреты мгновенно обостряется, мышцы лица напрягаются.
Последняя новость об инспекторе Гутьерресе была связана с его неправомерными действиями, из-за которых он оказался под следствием. Видео, на котором он подкладывал героин в багажник сутенеру, стало вирусным (Боже, какое дурацкое словечко), и это за одну только ночь, а затем раз – и испарилось. Как по волшебству.
Бруно знаком с Гутьерресом, к несчастью для обоих. Они друг друга на дух не переносят, с тех пор как однажды перекинулись парой слов по поводу одной новости, которую Бруно хотел напечатать вопреки желанию инспектора Гутьерреса. Полицейская фашистская псина он, этот Гутьеррес. Да и вообще: между ними глубинная неприязнь. Бруно на него зуб держит. И как же он обрадовался, когда инспектор Гутьеррес облажался по-крупному. Бруно сам, собственноручно, подготовил новость про сутенерский багажник, и делал он это с тем нездоровым удовольствием, которое подчас испытываешь, забивая гвоздь в крышку чужого гроба. Ведь забить гвоздь в крышку собственного вряд ли получится.
Все, на что мог и должен был рассчитывать инспектор Гутьеррес, – так это на кабинетную работу до самой пенсии. Как и сам Бруно.
Что-то тут не так.
Тридцать четыре секунды назад Бруно Лехаррета был скучным и занудным старикашкой. Но сейчас он что-то почуял в воздухе. Он пока не знает, что именно делает инспектор Гутьеррес в Мадриде и как он связан с аварией, но обязательно это выяснит.
Он тут же звонит жене (именно звонит, как настоящий мужчина, а не отправляет писульки по «Ватсапу»), чтобы сообщить, что на какое-то время ему придется уехать; затем проверяет, лежат ли в кармане куртки ключи от машины, и смотрит на часы. Если нигде не задерживаться, к обеденному времени он будет в Мадриде.
Ну, разумеется, сделаю остановку в Сантучу[24]. Важную остановку, думает он. И улыбается. Злорадной улыбкой.
Он уходит, ни с кем не попрощавшись, потому что никто так и не пришел и прощаться не с кем. Отпрашиваться он тоже не стал. Да и вряд ли кто-то заметит его отсутствие.