Преграда
Оба молчат.
Когда они садятся в машину, Антония вводит адрес в навигатор и отворачивается к окну. Джон понимает, что она едва сдерживается, чтобы не расплакаться, да у него и самого слезы подступают к горлу.
Он не спрашивает, куда они идут. Просто ведет машину по указанному адресу.
Ехать приходится недолго. Через восемь минут они подъезжают к школе. На входе висит британский флаг.
Антония выходит из машины. И тут же стучит в окно Джону:
– Пойдешь со мной?
Входная дверь закрыта, но как только они подходят ближе, раздается характерный жужжащий щелчок, позволяющий им войти. Дежурная на ресепшене приветствует Антонию сдержанной улыбкой.
– Они во дворе, – говорит она по-английски. – Только что вышли.
– Спасибо, Меган, – отвечает Антония. – Я туда, как обычно.
Антония проводит Джона по коридорам и поднимается с ним на третий этаж. Затем подходит к большому окну с видом на внутренний двор. Открывает обе створки и облокачивается на подоконник. Джон сомневается, можно ли ему подойти и встать у окна рядом с ней. В итоге решает, что можно. В конце концов иначе она не стала бы его сюда звать.
Во дворе не меньше миллиона чудиков в зеленых джемперах, белых поло и серых брюках.
– Он вон там, – говорит она, показывая на малыша с мячиком в руках. На вид года четыре. Черные волосы, улыбка в десять тысяч ватт. Ни с кем не спутаешь.
– Как его зовут?
– Хорхе. Хорхе Лосада Скотт, – с гордостью отвечает она.
– Он похож на тебя.
– Скорее, на своего отца.
– Улыбка твоя.
– Так бабушка говорит.
– А бабушки зря не скажут.
– Это точно, особенно моя. Надеюсь, вы как-нибудь с ней познакомитесь. Ты ей понравишься.
– Я-то нравлюсь всем бабушкам, дорогуля. Вопрос лишь в том, понравится ли мне она.
Антония на секунду задумывается.
– Думаю, да. Она очень жизнелюбивая и очень упрямая. Как и ты. Вам обеим нравится вино и английская шерсть. Думаю, вы бы поладили.
Следующий вопрос настолько бестактный, что его даже сложно сформулировать. Джон пытается задать его как можно деликатнее.
– Он ведь не с тобой живет?
Следующие несколько минут проходят в томительно-тяжелом молчании. Джон думает, что, возможно, обидел ее, как раз сейчас, когда она начала ему доверять. Ведь он прекрасно понимает, что такой закрытый человек, как Антония, не будет кому угодно показывать своего сына даже на расстоянии. Ему хочется со всей силы дать себе по щеке. Надо же быть таким тупым. И вдруг Антония отвечает.
– Когда это случилось с Маркосом, Хорхе исполнился год. Мне… мне было очень плохо. У меня было тревожное расстройство. Я оставила проект «Красная Королева». И не отходила ни на шаг от кровати Маркоса.
Учительница звонит в колокольчик: перемена окончена. Дети тут же выстраиваются каждый в свой ряд. Асфальт разлинован на несколько полосок, и каждой полоске соответствует рисунок какого-нибудь животного. Хорхе встает на полоску со львом.
– Бабушка и отец пытались как-то меня расшевелить. Но я полностью замкнулась в себе.
Дети начинают заходить внутрь. Один ряд исчезает за другим, и двор постепенно пустеет. Ряд Хорхе скрывается за розовыми дверьми предпоследним.
– Отец забрал у меня ребенка. А я даже не сопротивлялась. Для меня тогда это было облегчением. Я хотела лишь упиваться своей болью и чувством вины. Прошло уже три года, а мне до сих пор кажется, что так проще всего.
Антония сморит на опустевший двор. Как и все школьные дворы, с уходом детей он превращается в серую тоскливую площадку.
– Я могу видеться с ним не чаще одного раза в месяц, причем не наедине. Отец говорит, что я должна пройти курс психотерапии, чтобы мне можно было доверять. Я его не осуждаю. К счастью, в этой школе мне разрешают смотреть на моего сына из окна при условии, что отец никогда об этом не узнает.
– Они так его боятся? А что он им может сделать?
– Ну для начала отобрать у них лицензию.
Джон прыскает со смеху.
– Он что, министр образования?
– Хуже. Он посол Великобритании в Мадриде. А это британская школа…
– Ну хотя бы ты можешь видеть сына.
– Да, одно время мне этого хватало. До определенного момента.
– И что же такого произошло потом? – спрашивает Джон, на самом деле имея в виду следующее:
Что же такого произошло, что ты решила мне все это рассказать?
Что же такого произошло, что ты привела меня сюда?
Что же такого произошло, что с тобой вдруг стало возможно общаться по-человечески?
Антония качает головой. Это священное место.
– Здесь я не хочу об этом говорить.
20Тортилья
Готовить Джону Гутьерресу нравится.
Они оба умирали от голода, и Антония предложила пойти в какой-нибудь ресторан пообедать. Джон ответил, что в Мадриде в этот час нигде нормально не поесть; а Антония ему: много ты понимаешь; а Джон: а ты вообще в кулинарии не разбираешься; а Антония: да лучше, чем в Мадриде, ты нигде не поешь; а Джон: а тебе-то откуда знать, если еда для тебя на вкус как картон? В итоге они отправились домой к Антонии, так и не выяснив, у кого крепче яйца. Предварительно зашли в супермаркет на первом этаже: взяли сетку картофеля, луковицу, бутылку оливкового масла, полдюжины фермерских яиц (вот эти и оказались крепче).
И вот Джон снимает пиджак, подворачивает рукава, моет руки. Затем чистит картошку и нарезает ее тонкими ломтиками. Разогревает на сковороде оливковое масло, следя при этом, чтобы оно не слишком раскалилось. Выкладывает картофель, оставляет жариться двадцать минут. В это время шинкует лук и обжаривает его на отдельной сковородке до прозрачности. Перекладывает картошку в сито, давая маслу стечь. Отставляет ее в сторону, чтобы немного охладить. Затем раскаляет масло до адского пекла, и вновь выкладывает на сковороду картофель. Весь секрет в двойной обжарке. И теперь Джон выходит на финишную прямую. Он аккуратно взбивает яйца до получения однородной массы. Вынимает из сковороды картофель – хрустящий, с румяной корочкой. Дает маслу стечь, слегка промокает его бумажной салфеткой. Дает ему немного остыть, чтобы яичная масса при контакте с ним мгновенно не загустела. Затем вливает яйца в картофель и слегка его приминает, чтобы он пропитался жидкостью. Выкладывает все на сковородку к луку. Когда края запекаются, он переворачивает тортилью с помощью тарелки. Критический момент. Нужно хорошо посолить. И все, можно подавать.
Антония нарезает тортилью, сердцевина слегка растекается жидким золотом. Пробует.
– На вкус как картон, – говорит она с набитым ртом.
– Да пошла ты, Скотт.
На самом деле, это лучшая картофельная тортилья, которую Антонии доводилось есть за всю свою жизнь. Просто она об этом не знает из-за своей аносмии. Зато Джон это знает и потому уплетает за двоих. Он съедает три четверти, добирая хлебом растекшуюся начинку. Они оба стоят на кухне и по очереди отщипывают по кусочку: сесть-то некуда. После тортильи – кофе из капсул Nespresso.
Из кухни они перебираются в гостиную и садятся на пол. Сквозь окошко просачивается дневное солнце. И в луче света танцуют миллионы пылинок.
– У тебя на редкость уютный дом, – говорит Джон, показывая на голые стены и пустое пространство вокруг.
– Когда это случилось с Маркосом, я решила от всего избавиться, – чуть слышно отвечает Антония. – Оставила только самое необходимое.
Она сейчас кажется еще более хрупкой и уязвимой, чем обычно.
– Вы с ним были очень близки.
– Мы и сейчас с ним близки. Маркос – он особенный. Он скульптор. И знаешь, он такой ласковый, такой милый…
– Как вы познакомились?
– В университете. Я училась на филологическом факультете. А он на факультете изящных искусств. Мы встретились на дне рождения одной общей подруги. Мы с ним тогда разговорились и так с тех пор и не можем наговориться. Через неделю я переехала к нему жить.
– Ты говорила мне, что это здание принадлежит ему?
– Оно досталось ему в наследство. Благодаря доходу от этого здания он мог посвящать себя исключительно творчеству. У него уже было несколько выставок в художественных галереях. Его карьера как раз начала идти в гору, когда…
Она не заканчивает фразу. Джон обводит жестом гостиную.
– Почему ты решила все убрать?
Антония пожимает плечами.
– Мой мозг… он не совсем обычный. Я могу делать то, чего не могут другие.
– Это я уже понял, – говорит Джон, отхлебывая кофе. – А что например?
– Я могу сказать тебе с ходу, в какой день недели ты родился…
– Четырнадцатое апреля 1974 года.
– Воскресенье. И если я что-то читаю, то сразу запоминаю наизусть.
– Посмотрим, – бросает ей вызов Джон, доставая из кармана упаковку жвачки и кладя ее на колени.
Антония смотрит на упаковку скептически.
– Я вообще-то не цирковая мартышка.
– Ну ладно тебе, я же прошу. И мы тут одни.
Антония переворачивает упаковку, читает состав и переворачивает снова:
– Подсластители (сорбит, изомальт, мальтитовый сироп, мальтит, аспартам, ацесульфам К), резиновая основа, наполнитель (E170), ароматизаторы, стабилизатор (E422), загуститель (E414), эмульгаторы (E472a, лецитин подсолнечника), красители (E171, E133), глазирующий агент (E903), антиоксидант (E321).
– Ух ты! Так ведь ты могла бы на уличных представлениях целое состояние сколотить.
– Ах, да, и не забудь: при чрезмерном употреблении может оказывать слабительное действие.
– Ну вообще чудесно.
– Ты ешь слишком много красного мяса.
– А что, мясо бывает каким-то другим? И вообще, я так и не понял, какое все это имеет отношение к тому, что у тебя в квартире нет мебели?
– Большинство людей имеют способность забывать, и эмоции от пережитого со временем притупляются. Моя же память практически совершенна. И любое тяжелое воспоминание может без конца причинять мне сильную боль. Поэтому у меня больше нет ничего, что напоминало бы мне о Маркосе.
– Кроме самого Маркоса, – как бы невзначай говорит Джон.
– Все ночи я провожу в его палате. Мне так чуть-чуть легче. Но днем я отхожу от его постели. Я прихожу сюда и занимаюсь… своими делами. Пытаюсь держаться, как могу.
– И так было всегда? Я имею в виду твою память.
– Нет, – отвечает Антония после паузы. – Не всегда.
– Что же с тобой сделали, девочка?
Антония вздыхает. Девочка. Она не говорит ему, что так ее зовет бабушка Скотт. И что бабушка задавала ей этот же самый вопрос уже тысячу раз. Она просто отводит взгляд.
– Я не могу тебе это рассказать.
Что сделали сначала
Черная комната, наполненная светом. Стены и потолок покрыты изолирующим материалом, настолько плотным, что сквозь него не проходит ни единого звука. Когда Ментор обращается к ней по громкоговорителю, его голос словно доносится одновременно отовсюду.
Антония сидит в центре в позе лотоса, на ней белая футболка и черные брюки. Ноги босые. В помещении холодно, хотя в любой момент температура воздуха может измениться. Ментор регулирует температуру по своему усмотрению – для дополнительного усложнения задания.
– 1997 год. Серб по имени Деян Милкиавич захватывает самолет, летящий в Барселону. Он требует у властей в обмен на освобождение ста четырнадцати пассажиров рюкзак с миллионом долларов и два парашюта. Самолет садится, и Милкиавич освобождает всех пассажиров. Затем он приказывает пилоту взлететь и взять курс на пустыню Монегрос. Когда они пролетают над пустыней, Милкиавич выпрыгивает из самолета, оставляя второй парашют в салоне. Почему?
– Если бы он попросил только один парашют, власти бы точно знали, что этот парашют для него, и могли бы дать ему бракованый. Но поскольку он попросил два, власти решили, что он собирается взять в заложники пилота, чьей жизнью они не могли рисковать, – сразу же отвечает Антония.
– Это легко. Теперь посмотри на экран.
Антония смотрит на огромный монитор, установленный напротив. Темный экран сменяется снимком, на котором изображена группа голых людей, смотрящих в камеру.
– Где это?
Глаза Антонии мгновенно сканируют изображение и тут же находят несоответствие.
– В раю.
– Почему?
– Тут есть мужчина и женщина без пупка.
– Слишком просто и слишком медленно.
Внизу монитора – красные цифры секундомера. Он измеряет время с точностью до тысячных долей секунды. Сейчас он показывает 02.437. Две целых и четыреста тридцать семь тысячных секунды.
– Каждый вечер ты даешь мне задание, и каждое утро я его выполняю, однако ты все равно на меня злишься.
Антония устала, ей едва удалось поспать этой ночью: по требованию Ментора она тренировала память, практически шесть часов подряд повторяя наизусть ряды простых чисел. Заминка.
– Будильник.
Секундомер останавливается на 01.055.
– Слишком долго. Ты должна прогрессировать быстрее.
– Мне просто нужен воздух.
Антония чувствует, что ее глаза слипаются, а голова начинает кружиться. Ментор вновь изменил уровень кислорода в помещении. Она думает, а не пора ли ей со всем этим покончить, бросить все это раз и навсегда. Проводить больше времени с Маркосом. Пусть даже он с большим пониманием относится к ее постоянному отсутствию, поскольку знает, что ей этого хочется, ей это нужно.
Или, скорее, он так предполагает. Потому что порой она чувствует себя настолько усталой, что даже сама уже не знает, зачем ей все это надо.
А Ментор каждый день твердит ей о том, что она должна полностью реализовать свой потенциал.
– Ты можешь пойти еще дальше. Ты можешь зайти так далеко, как никто другой, – сказал он ей. – Ты хочешь этого?
Антония хочет этого.
– Способ есть, но будет непросто. Очень непросто. И ты станешь другой.
Антония соглашается без особых раздумий. Подписывает документы, которые ей дают, обязуется провести несколько месяцев вдали от семьи. Поначалу ее переполняет энтузиазм. Она думает о том, что впервые в жизни переступит порог двери, ведущей в неизведанное пространство.
И вот прошло несколько дней.
И теперь она уже ни в чем не уверена.
Антония всегда была особенной. С самого детства.
В эти последние дни ей в голову все чаще закрадывается одна мысль, расползается в ее сознании, словно ужасная протечка на потолке.
Возможно, быть особенной – это не то, чего она хочет. Возможно, то, чего она на самом деле желает, – это как раз таки быть менее особенной.
Менее особенной и более счастливой.
– Ментор, я… – начинает она.
Но не успевает закончить фразу. Пути назад больше нет. Дверь открывается, и в помещение входят три человека в голубых комбинезонах. Антония с недоумением поворачивается к ним, но дать отпор не успевает. Один из них хватает ее за плечи и сбивает с ног, другой прижимает ее голову к полу.
Третий человек в голубом комбинезоне (женщина) держит в руке шприц.
Глядя на нее, Антония дрожит от ужаса. Она всегда испытывала животный страх перед иглами. Боль во всех своих проявлениях пугает ее, однако иглы занимают в ее классификации самых жутких вещей первое место.
Это называется трипанофобия. Но не суть.
Невероятные возможности мозга Антонии сходят на нет перед перспективой боли.
Кожа – самый большой орган нашего тела, хотя мы нечасто думаем о ней как о самостоятельном органе, скорее, как о чехле, защищающем наш организм. А она между тем являет собой два квадратных метра, усеянных нервными окончаниями. Плюс-минус сто миллионов рецепторов.
Если бы они могли одновременно закричать от стресса, которому их подвергают, это было бы очень, очень громко.
В кабине наблюдения (они уже не в университете Комплутенсе, а в гораздо более укромном, секретном месте) Ментор разговаривает с восьмидесятилетним трясущимся старичком в клетчатом пиджаке. Старичок лысый и наполовину ослепший. Вид у него не очень. Складывается впечатление, что он одной ногой стоит в могиле, а другой на банановой кожуре.
Но не стоит судить о нем по внешнему виду. Потому как он, возможно, самый выдающийся нейрохимик своего поколения. И его имя наверняка вошло бы в список кандидатов на Нобелевскую премию, если бы он не был малость неуравновешенным.
– Не думайте, что я спокойно к этому отношусь, доктор Нуно.
Доктор прислоняет к стеклу руку, усеянную варикозными венами, – словно фиолетовыми грозовыми молниями. Постукивает по стеклу пальцами, издавая при этом своими длинными крепкими ногтями неприятный скрежет. И, прежде чем ответить, наблюдает за тем, как женщина вводит шприц в руку Антонии.
– Она ведь все подписала, разве нет? К тому же, все именно так и должно происходить. Страх и тревога субъекта способствуют выработке норадреналина в мозговом веществе надпочечников. Это повысит эффект от вводимого вещества.
Ментор выключает интерфон, чтобы не слышать криков Антонии.
– Разумеется, мы в некотором роде стреляем из пушки по воробьям. Одной-единственной капли вещества, вводимого непосредственно в гипоталамус, вполне бы хватило. Но ввиду того, что субъект должен оставаться в сознании и что малейшая ошибка при вводе иглы может стоить ему жизни, мы не рассматриваем такую возможность. Особенно если учесть, что субъект, похоже, не слишком готов к сотрудничеству.
Антония за стеклом по-прежнему дрыгается, сучит ногами, пытаясь вырваться. Женщина уже сделала ей первую инъекцию и приступает ко второй.
Брыкания усиливаются.
– Вы уверены, что это безопасно? – спрашивает Ментор, отводя взгляд.
Можно было бы предположить, что после многократного проведения этой процедуры в дюжине стран доктор Нуно уже устал объяснять одно и то же. Но нет, он делает глубокий вдох и заводит свою волынку:
– Изобретенное мною вещество – это апофеоз жизни, посвященной нейрохимии.
Этот человек просто очарован звуком собственного голоса, думает Ментор, который мгновенно вычисляет и ненавидит себе подобных.
– Оно не сделает субъекта умнее, – продолжает доктор Нуно. – Это в принципе невозможно. Но оно может слегка изменить работу гипоталамуса, чтобы тот вырабатывал больше гистамина. Так скажем, на постоянной основе.
– То есть?
Ментор уже и так знает, как действует вещество доктора Нуно, поскольку прочитал об этом доклад на триста страниц. Однако он хочет, чтобы старик продолжал говорить, чтобы ему хоть как-то отвлечься от происходящего у него за спиной.
– Дополнительный гистамин позволяет субъекту постоянно находиться в состоянии повышенной готовности. Когнитивные способности субъекта усиливаются. Его внимание, восприятие, способность к решению проблем и память постоянно на максимуме. Только и всего.
– Только и всего, – мрачно повторяет Ментор.
Он поворачивается к стеклу. Женщина уже закончила с инъекциями. Мужчины в комбинезонах отпускают Антонию и уходят. Антония не осознает происходящего. Она вряд ли вспомнит о произведенных над ее телом насильственных действиях. Возможно, когда-нибудь потом в ее сознании и всплывут обрывочные образы. Но сейчас она просто лежит на полу и смотрит в пространство невидящим взглядом. Руки прижаты к туловищу, одна нога конвульсивно подергивается.
– Однако если учесть особый склад ума субъекта и явно очень большое количество норадреналина, выработанное из-за стресса, можно предположить, что результаты окажутся немного иными, – говорит Нуно, вновь постукивая ногтями по стеклу. – Вне всяких сомнений, они будут… интересными.
– Мы закончили? – спрашивает Ментор, которому не терпится пойти домой.
Нуно поправляет на носу очки и задумчиво улыбается. Затем достает из портфеля запечатанный конверт и протягивает его Ментору.
– Я – да. А вот для вас, дорогой сеньор, все только начинается.
Ментор открывает конверт. Вынимает из него папку на кольцах. И по мере того как он перелистывает страницы, лицо его становится все бледнее и бледнее.
– Это… это обязательно?
Доктор Нуно вновь улыбается.
Ментор предпочел бы не видеть эту улыбку.
– Если вы хотите добиться успеха, это единственный путь.