Жаба
Джону Гутьерресу уже и плакать не хочется.
Этот длинный и грустный день они провели в кафе недалеко от Лас-Кортес, на улице Седасерос. К заказанным напиткам даже не притронулись. И друг на друга не смотрели.
Антония практически все время молчала, рассказала только то, что случилось у дверей Ортиса. Передала факты сухим бесцветным голосом. Без интонаций. Без эмоций.
Факты говорят сами за себя.
а) Рамон Ортис не собирается им помогать.
б) Из сорока часов, оставшихся Карле Ортис, они истратили пять. На что?
в) На то, чтобы окончательно угробить карьеру инспектора Гутьерреса.
Антония безумно зла на него. Ее насквозь пронизывает ледяная ярость.
– Ты не должен был его бить. Тем самым ты позволил ему одержать окончательную победу.
Джон не отвечает. Он прекрасно знает, что она права. Хорошо еще, что Антония не заметила присутствие Лехарреты. Сам-то Джон видел, как тот махал ему с тротуара рукой, когда они отъезжали от стоянки такси на улице Серрано.
Похоже, этот сукин сын целый день за нами следил.
Это очень, очень плохо. И Антония, как ни крути, должна обо всем узнать.
Она по-прежнему смотрит в окно. Кто знает, что сейчас у нее в голове.
Джон хочет попросить у нее прощения и рассказать ей про журналиста, избавиться от этого груза как можно скорее. Словно зеленая бородавчатая жаба лезет у него вверх по горлу и хочет выпрыгнуть изо рта, но гордость заставляет его изо всех сил стиснуть зубы и не выпускать ее наружу. Пусть спустится обратно и обглодает ему все внутренности.
Ничего другого я и не заслуживаю.
И это ерунда по сравнению с тем, что ждет Карлу Ортис.
К ним подходит официантка с ручкой и блокнотом и спрашивает, не желают ли они что-нибудь еще, очевидно, имея в виду: не занимайте зря столик, либо закажите что-нибудь, либо уходите. Джон поднимает на нее взгляд, чтобы ответить нет, и видит Карлу Ортис. Он видел ее и за соседним столиком, и на улице, у входа в кафе. Джон теперь видит ее повсюду, куда ни взглянет. Он с трудом сдерживает себя, чтобы не броситься на улицу и не начать ее искать где только можно. Он понимает, что это просто отчаяние рвется из него наружу и застилает ему взгляд. И в этом отчаянии он пытается за что-то ухватиться, но пальцы натыкаются на пустоту.
– Нет, спасибо, – отвечает он, глядя на официантку, которая уже вовсе не Карла Ортис, а полная женщина лет пятидесяти.
Видимо, она что-то чувствует в его взгляде и решает не настаивать. Вместо этого пару раз щелкает ручкой и говорит:
– Конечно, не торопитесь, как вам будет угодно.
В этом безутешном и удушливом мире даже такая маленькая любезность со стороны женщины – глоток свежего воздуха для Джона. В благодарность он даже оставляет ей десять евро чаевых. И теперь у официантки денег больше, чем у него самого.
Этот подаренный вселенной глоток кислорода позволяет Джону набраться сил, чтобы рассказать про мерзавца Лехаррету.
– Скотт, я должен кое-что… – начинает он.
Антония жестом прерывает его. И лезет в карман за телефоном. Кто-то звонит.
– Надеюсь, хорошие новости.
Ее выражение лица меняется, когда она слушает, что ей рассказывает Агуадо. Не то чтобы оно становится радостным, но, по крайней мере, во взгляде Антонии появляется проблеск надежды.
Она передает услышанное Джону.
– Пойду за машиной, – говорит он.
– Не надо. Мы в десяти минутах ходьбы.
26Вестерн
На углу блестит неоновая вывеска. Слово ТАТУ, написанное огромными оранжевыми буквами. Ледибаг решила не закрывать салон, раз уж сеньора, отправившая письмо, доктор какая-то, попросила дождаться ее коллег из полиции. А в этот час в салон заваливаются в основном лишь ТПТ и просят иероглифы. Вот, например, сейчас перед ней лежит дряблый белокурый голландец за сорок – он заказал вытатуировать ему слово крепость на шее. И в это время приходят полицейские.
Ледибаг выглядывает из-за ширмы.
– Присаживайтесь, – говорит она им, указывая иголкой на стулья. – Я почти закончила.
Вскоре из-за ширмы появляется голландец, воняющий антисептиком, а за ним и Ледибаг. На ней черные джинсы и топ – в готическом стиле. У голландца красная шея, а под ухом красуются два свеженьких иероглифа. Девушка достает из-под прилавка пластырь (татуировка очень маленькая, незачем тратить целую повязку) и наклеивает его голландцу на покрасневший участок кожи.
– А почему клещ? – спрашивает Антония, показывая на татуировку.
Голландец вопросительно смотрит на Ледибаг.
– Что она сказала? – спрашивает он по-английски.
– Она сказала, что вы очень сильный, – отвечает девушка, универсальным жестом показывая бицепс.
– Ха-ха. Клешч, сильный, – с довольным видом повторяет голландец. Он достает пятьдесят евро за татуировку и оставляет пять евро чаевых.
Расплатившись, он уходит. Как только затихает звон дверного колокольчика, Ледибаг поворачивается к Антонии.
– Вы мне чуть бизнес не порушили.
Антония в ответ улыбается – впервые за день. А глядя на нее, улыбается и Джон.
– Надеюсь, в ближайшие дни он не пойдет в китайский ресторан, – говорит Антония, показывая на дверь, через которую только что вышел голландец.
– Из-за этого не стоит беспокоиться. Китайцам нравится видеть лаоваев[43] с вытатуированными смешными словами. Они никогда не раскроют секрет. Я Ледибаг, – говорит она, протягивая руку, усыпанную кольцами. Джон и Антония представляются в ответ. – Подождите секундочку…
Она переворачивает табличку на двери (теперь надпись ОТКРЫТО повернута внутрь, как бы странно это не выглядело) и закрывает дверь на защелку.
– Ты и по-китайски говоришь? – шепчет Джон.
– Скорее, читаю, чем говорю, – скромно отвечает Антония.
Ледибаг вновь поворачивается к ним.
– Вы очень быстро пришли.
– Мы были совсем рядом, – говорит Джон. – Вы сказали нашей коллеге, что у вас есть информация относительно интересующей нас татуировки, это так?
– Так. Подождите секунду.
Она отправляется в подсобку за занавеску из бусин и возвращается с толстой черной папкой на кольцах. На корешке наклеен кусок желтого скотча с цифрами: 1997–1998.
Ледибаг кладет папку на стол и открывает. Внутри оказываются прозрачные файлы с фотографиями Polaroid в тонких картонных рамках.
– Где-то здесь, – говорит она, листая с конца.
Отлистав примерно три четверти, она переворачивает папку. На странице только одна фотография.
Четыре правые руки, озаренные фотовспышкой. Лица моделей расплываются в полумраке. На всех четырех руках одинаковые татуировки. Руки сильные, жилистые, а вокруг татуировок – багровая кожа с кровяными точками.
Рисунок весьма изящный, выполнен скорее в мультяшном, чем в реалистичном стиле. Острозубая крыса прикрывается щитом. На щите готическим шрифтом написано что-то нечитаемое. Фотография плохого качества, и буквы едва видны.
Пульс Джона бешено ускоряется, и инспектор пытается успокоиться. Возможно, один из этих мужчин – Эсекиэль. Возможно, одна из этих рук убила Альваро Труэбу, похитила Карлу Ортис и стреляла в них с Антонией из «Порше Кайен».
– Нам нужны чеки. Бухгалтерские счета. Что-нибудь. Нам необходимо установить личности этих людей, сеньорита, – говорит Джон.
– Не сеньорита, а сеньора, инспектор. Обойдемся без сексизма. И боюсь, с этим я не смогу вам помочь. С той поры у нас ничего не осталось. Я в те годы еще и на свет не родилась, а мой отец всегда ужасно вел дела.
Чертовы миллениалы, думает Джон. Попробовал бы кто к моей маме обратиться «сеньора», а ей уже семьдесят…
– Эти татуировки делал ваш отец? – спрашивает Антония.
– Да. Он в то время только начинал, но уже неплохо справлялся.
– Нам бы хотелось с ним поговорить.
Ледибаг вздыхает с некоторой готической развязностью. Она представляет себя Миной Харкер в исполнении Вайноны Райдер[44], но в реальности ее вздох больше напоминает звук сдувающейся подушки, на которую кто-то сел.
– Поверьте, и мне тоже. Пойдемте.
Они проходят за занавеску из бусин, и Ледибаг ведет их по коридору до подсобного помещения, пропахшего пóтом и нафталином. Там сидит бледный скрюченный мужчина. В инвалидной коляске. Перед ним тридцатидюймовый телевизор. На экране идет вестерн. Свет исходит только от экрана, и перестрелка у корраля О-Кей[45] периодически озаряет его лицо.
– Папа. К тебе пришли.
Мужчина в коляске не отводит взгляда от экрана, на котором Кирк Дуглас объясняет Берту Ланкастеру, что он не ходит на свадьбы, только на похороны.
– Папа, – повторяет Ледибаг. Она наклоняется к нему и ласково гладит его по левой руке.
И мужчина в ответ сжимает руку дочери.
– Это все, что он сейчас может, – поясняет Ледибаг. – Полтора года назад с ним случился инсульт, и с тех пор он потихоньку приходит в себя. Очень потихоньку.
Антония и Джон не могут скрыть разочарование. Ну как же так: они, возможно, наконец-то вышли на след Эсекиэля, а тот, кто мог бы им помочь двинуться по этому следу, находится практически в вегетативном состоянии.
Какое же у Бога жестокое чувство юмора, думает Джон.
– Можно попробовать задать ему вопрос? – спрашивает Антония.
Ледибаг думает, покусывая выкрашенные черной помадой губы. При этом сережка в носу возмущенно мотается из стороны в сторону.
– Думаю, терять все равно нечего. Но лучше попробуйте задавать ему вопросы через меня.
Антония просит показать ему фотографию.
Ноль реакции.
– Это вы делали эту татуировку?
Ноль реакции.
– Вы помните этих людей?
Ноль реакции.
Как и на следующие семь вопросов.
– Это бесполезно, – говорит Ледибаг. – Он в лучшем случае может ответить жестом. Вы просто не представляете…