Семь мгновений
Ни у Джона, ни у Антонии не останется четких воспоминаний о следующих часах их жизни. В памяти сохранится лишь набор разрозненных мгновений, застывших во времени моментов.
Антония звонит из машины Ментору и кричит в трубку. Джон проезжает на красный свет на пересечении улиц Сан-Висенте и Арриаса. Чуть не сбивает мужчину лет тридцати в дешевом костюме. С бутылкой в левой руке. На лобовое стекло выплескивается немного сидра. Красный свет светофора превращает янтарные капли в сверкающе-кровянистые.
Джон показывает свое удостоверение сотруднику муниципальной полиции, перекрывшему движение по улице Сан-Кануто. Полицейский что-то отвечает, одной рукой показывая куда-то в сторону, а другой пытаясь задержать Антонию, которая в этот момент пролезает под оградительную ленту. Ее спина касается ленты как раз в месте пробела между словами ПРОХОД и ЗАПРЕЩЕН, превращая прямую линию в неправильный треугольник. При других обстоятельствах Антония обязательно обратила бы на эту деталь внимание, но только не сейчас.
Парамедики из службы спасения толпятся вокруг носилок. Один из них нажимает раненому на грудную клетку, другой надевает ему на лицо маску. Огни машины скорой помощи, уже отъезжающей вместе с Серверой, озаряют лица парамедиков словно потусторонним сиянием.
Спасатель в кислородной маске вытаскивает наружу еще один труп и кладет его рядом с остальными тремя, уже выложенными в ряд на тротуаре и накрытыми серебристыми изотермическими одеялами. Вместо того чтобы отражать огни полицейских и спасательных машин, металлизированное покрытие одеял как будто поглощает их. Словно лежащие под одеялами тела пытаются вобрать в себя последнюю каплю жизни.
Антония наклоняется, чтобы подобрать упавший на землю медальон. Дотрагивается до него. Парамедики, сами того не заметив, случайно сорвали его с шеи капитана Парры, когда начали делать сердечно-легочную реанимацию. Какой-то полицейский рассказывает Джону о действиях капитана. У Джона перекошено лицо. У полицейского губы вытянуты в трубочку, словно для поцелуя. Он произносит четвертый звук в слове герой.
Антония плачет, прижавшись к окну машины. Левой рукой, не глядя, отстраняет от себя Джона, который пытается ее утешить. Джон все еще смотрит застывшим взглядом туда, где недавно была машина скорой помощи, увезшая капитана Парру. Начинается мелкий моросящий дождь, который не сможет смыть с тротуара пятна крови: он лишь сделает их еще ярче и свежее.
Антония выходит из машины напротив клиники Монклоа, даже не попрощавшись. У нее все еще заплаканные глаза. Взгляд Джона отражает грусть, страх, сомнения и огромную, необъятную тоску. А также мольбу о том, чтобы она не оставляла его в этот вечер одного: возможно, впервые со дня их знакомства он нуждается в ней больше, чем она в нем. Но Антония не видит этого взгляда, поскольку повернута к Джону спиной.
Карла
Никто не приходит.
Металлическая дверь по-прежнему остается запертой. Темнота все такая же непроглядная, стены такие же сырые, и Карла уже не в силах кричать.
Она плачет без слез. Из ее горла вырываются лишь прерывистые хрипы, переходящие в кашель. Карла безвольно падает на пол. Рана на голове все еще кровоточит, и кровь скапливается во впадинах между носом и уголками глаз. Карла чувствует, как кровь затекает ей в глаза, раздражая слизистую, но ничего не может с этим поделать.
Мощный всплеск надежды и энергии очень дорого ей обошелся, и теперь она платит по счетам с процентами. Карла полностью истощена: как душевно, так и физически.
Она решает умереть. Смерть поможет ей уйти от реальности. Нужно, чтобы тело перестало дышать, чтобы сердце остановилось, чтобы кровь перестала поступать в мозг. И тогда можно улететь. Говорят, когда ты умираешь, твое тело остается на земле, словно якорь, а душа воспаряет к небу. Как в мультфильмах и как в том фильме Копполы, где играет еще красивый Микки Рурк[53]. А если все так говорят, значит, наверное, так оно и есть.
На мгновение Карла даже ясно ощущает, как все это происходит. Как ее дух отрывается от тела, как проходит сквозь стены, как летит над домами. Но не навстречу Богу, а навстречу отцу, который не спит, который с тревогой ожидает от нее вестей. Она поцелует его в лоб, и он обязательно почувствует ее присутствие. А затем она продолжит свой полет к теплу и свету, к бескрайнему зеленому лугу, залитому лучами восходящего солнца.
Но Карла не умирает.
И темнота вокруг остается неизменной.
– Ты слышала?
Сандра зовет ее, возвращая в ужасную реальность. Однако Карла решает не отвечать. Ведь ответить – значит принять эту реальность, отдалиться от света, вернуться в этот страдающий, дрожащий от страха и истекающий кровью кусок плоти.
– Ты слышала, Карла? – повторяет Сандра.
Карла сдается.
Она должна знать.
– Что произошло?
– Они приходили за тобой. Но у них ничего не получилось. И они все погибли.
– Мой отец заплатит, – говорит Карла. – Он не может не заплатить.
– Возможно. У него еще осталось время.
Как-то странно звучит ее голос, думает Карла.
Не надо с ней разговаривать. Я же говорила тебе, что не надо.
– Время? О каком времени идет речь?
– Не волнуйся, я помогу тебе, – отвечает Сандра.
Карла слегка приподнимается. Она все еще очень слаба, растеряна, и от потери крови у нее кружится голова. И тут она понимает, почему голос Сандры показался ей непривычным. Сандра говорит с ней не из-за стены. Ее голос доносится из-за металлической двери.
– Сандра! Ты там, снаружи? Открой скорее дверь!
– Сейчас, – отвечает Сандра.
Карла слышит, как Сандра отходит влево. Как за что-то дергает, приводя в движение механизм, поднимающий тяжелую металлическую пластину. Нижняя часть двери приподнимается – на сантиметр, на четыре, на восемь.
И снова падает с оглушительным грохотом.
– Попробуй еще раз, Сандра. У тебя получится!
Сандра что-то говорит в ответ, но Карла не понимает, что именно. И тут она осознает, что только что услышала не слова. А смех.
Пронзительный острый смех, словно лезвие ножа.
Почему она смеется?
Нет.
Нет, нет, нет.
– Ты заодно с Эсекиэлем, – говорит Карла, чувствуя, как от страха сводит живот.
Сандра все еще продолжает смеяться, будто бы не в силах остановиться. Она смеется тем жутковатым смехом, что способен свести с ума любого.
– Ой, ну ты и скажешь! Так ничего и не поняла? Я не заодно с Эсекиэлем. Я и есть Эсекиэль.
Карле кажется, что в животе у нее возникает ледяная рука и принимается выковыривать, выскабливать все ее внутренности.
– Что ты хочешь, Сандра?
– От тебя? Ничего. Можешь быть спокойна.
– Сколько ты потребовала от моего отца? Я уверена, что…
– Карла Ортис во всей красе, сразу пытается договориться. Наследная принцесса. Только вот речь на этот раз не о деньгах.
– А о чем тогда?
– Я просто попросила твоего отца сказать пару слов телевизионщикам.
– В смысле?
– Рассказать о ваших цехах в Бразилии. В Аргентине. В Марокко, Турции и Бангладеш.
Карла поворачивается и подползает к двери, пытаясь заглянуть в вентиляционный люк.
– Я могу все тебе объяснить про каждое из этих мест, Сандра. То, что говорит пресса, – это неправда…
Сандра снова заливается смехом.
– Прибереги свои речи для кого-нибудь другого, Карла. Я бы еще могла тебе поверить, если бы у меня не было доступа к твоему компьютеру. И к тому, что я в нем обнаружила. Самые маленькие пальчики лучше всего подходят для шитья, не так ли?
– Мы очень помогаем этим странам. И дети работают только с согласия…
Три яростных удара подряд заставляют ее замолчать. Они звучат так близко, что в уши ей словно вонзаются острые гвозди.
– Заткнись, сучка. Сколько стоит твой дом? Пять миллионов? Сколько стоит твоя машина? Сколько стоило твое платье для Бала дебютанток? Двадцать тысяч сраных евро. Месячная зарплата тысячи детей, чтобы несколько часов покрасоваться в тряпке от Зухаира Мурада…
Ее темп речи ускоряется, и следующих слов не разобрать. Она еще какое-то время продолжает говорить, смеяться, но Карла уже ничего не понимает.
Она хочет что-нибудь ответить, что-нибудь про нюансы и про сложности международного рынка. Объяснить, что Сандра все неправильно понимает.
Но она просто ждет, плотно сжав губы.
Лишь бы снова не слышать этот жуткий металлический лязг.
– Прости, прости, – успокоившись, говорит Сандра. – Иногда меня несет. Говорят, у меня с головой не все в порядке, но что они понимают, эти чертовы психиатры? Да кто вообще хоть что-то понимает в этом мире. Если бы мир был устроен разумно, ты бы сидела за решеткой. Так что получается, что я не такая уж и сумасшедшая.
Сандра наклоняется прямо к вентиляционному люку и понижает голос. Словно шепчет секрет на ухо своей старой подруге.
– Послушай, с тобой все прошло прекрасно. Гораздо лучше, чем с тем мелким, что был здесь до тебя. Этот лживый засранец пытался меня обмануть. А ты нет, Карла. Ты отлично держалась.
Собрав последние силы, Карла спрашивает:
– Сколько времени мне осталось?
– Чуть меньше двадцати шести часов. Но думаю, тебе незачем волноваться. Я уверена, твой отец сделает то, что я ему сказала. В конце концов, ведь это его грехи, а не твои. И любой отец сделает все возможное, лишь бы дочь не должна была расплачиваться за его грехи, разве не так?
Она уходит, но ее смех еще какое-то время висит в воздухе, словно плотное ядовитое облако.
31Фотография
– Всех на свете все равно не спасешь, – говорит бабушка Скотт.
Антония ее разбудила: в английской деревне еще нет и пяти утра. Но для бабушки это значения не имеет. Она сделана из особого материала. Такого, который в любой ситуации излучает лишь свойственное его природе сияние. Антония знает это и относится к такой особенности с большой ответственностью. Поэтому бабушка, отвечая на видеозвонок с заспанным лицом после четырнадцатого гудка, приветливо улыбается. Она знает, что из-за ерунды внучка не стала бы ее беспокоить.
– Он был все время у меня перед глазами. Если бы мы только проверили номер «Мегана» вчера вечером…
Антония не может поверить, что прошло всего лишь двадцать шесть часов с того момента, как они обнаружили, что номер такси был ненастоящим. И она совершила ошибку, огромную ошибку, решив, что его украли со случайной машины.
Двадцать шесть часов. Примерно столько же (на час меньше) остается Карле Ортис до конца срока, установленного Эсекиэлем.
– Девочка, не будешь же ты нести на своих плечах всю тяжесть мира.
Но бабушка Скотт знает, что Антония по-другому не может. Точно так же, как не может сбросить с плеч вину за то, что произошло с Маркосом. Видимо, на плечах у нее очень много места для вины. Бабушка Скотт списывает это на ее недостаточное католическое образование (а также на испанскую кровь, доставшуюся ей от матери, хотя в этом бабушка ни за что в жизни не признается).
– Шесть смертей, бабушка. И все это лишь потому, что я вовремя не пришла к правильному выводу.
Обычно бабушка Скотт очень терпеливо выслушивает внучку, но порой и этому терпению приходит конец.
– Хватит уже хныкать. Это не ты подложила бомбы и не ты похитила ту женщину. Как там звучит африканское слово, которое ты мне как-то говорила?
Это «африканское слово», о котором вспомнила бабушка, относится к языку племени Га, живущего на юге Ганы. И на самом деле, это не одно слово, а целых два.
Faayalo zweegbe.
– Кувшин разбивает лишь тот, кто отправляется на поиски воды. Я знаю, бабушка. А ты скажи это тому, кто остался ждать воды в деревне, умирая от жажды.
Расскажи это Карле Ортис или полицейским из команды Парры. Шесть погибших и один между жизнью и смертью. Да и сам капитан в тяжелом состоянии.
– Девочка, хватит уже себя изводить. Прекрати обвинять себя в том, чего ты не делала. Ты хоть раз порадовалась за всех тех людей, которым ты помогла? Людей, которые даже имени твоего не знают? Ведь нет же. Ты лишь упиваешься своими, как тебе кажется, промахами и сидишь в этой больничной палате, бесконечно страдая. Я уже не знаю, как тебе помочь. И вообще, пойду-ка я спать.
Она прерывает связь.
Такая невоспитанность настолько не в духе бабушки Скотт, что Антония остается в полном смятении.
Она знает, что бабушка права, но ничего не может поделать. Так уж есть: мы всегда концентрируемся именно на тех, кому не смогли помочь.
Особенно, если те, кому мы не смогли помочь, – наши близкие.
Например, человек, лежащий на больничной койке. Навсегда запертый в собственной голове.
– Мне так тебя не хватает, – говорит Антония.
Маркос не отвечает. И его сердечный ритм остается неизменным, как показывает электрокардиограмма.
Антония открывает на айпаде фотографии. В папке «Избранные» один-единственный снимок. Они с Маркосом держат праздничный торт. Маркос смотрит на торт, а она в камеру.
Как обычно, она разглядывает себя с презрением. Нет, этот человек на фотографии – не она. Это какая-то посторонняя идиотка, неспособная предвидеть того, что произойдет буквально через пару недель.
Она засыпает.
И видит сон.
Маркос работает в своей маленькой мастерской. Извлекает из песчаника сухие ритмичные звуки. Она с мучительной ясностью представляет, что должно сейчас произойти: ведь это происходило уже тысячу раз. Она сидит не в гостиной над кипой бумаг, отчетов, фотографий. Она сейчас рядом с ним, смотрит через его плечо на скульптуру, над которой он работает. Это сидящая женщина. Руки покоятся на бедрах, лицо безмятежно, а туловище при этом наклонено вперед, словно женщина чем-то насторожена. Как будто она увидела вдруг нечто, заставляющее ее подняться с места. Но ее ноги пока утопают в камне, резец их еще не освободил. И уже не освободит никогда.
Раздается звонок в дверь. Антония хочет остановить Маркоса, сказать ему, чтобы он продолжал работать, чтобы все оставалось так, как есть, но ее горло вдруг становится сухим, словно разбросанные по полу мастерской обломки. Она слышит саму себя, а точнее, другую Антонию: эта идиотка увеличивает громкость музыки в наушниках и что-то кричит. Маркос оставляет молоток на столе, рядом с неоконченной скульптурой, кладет резец в карман своего белого халата и идет открывать дверь. Антония, настоящая Антония, та, которая знает, что сейчас произойдет, хочет пойти за ним следом, и она идет, но медленно, слишком медленно, и не успевает увидеть, как Маркос и незнакомец в элегантном костюме вступают в драку. Когда она выходит в коридор, Маркос и незнакомец уже на полу. Резец уже воткнут в ключицу незнакомца, и халат Маркоса забрызган кровью. Незнакомец уходит, но прежде чем исчезнуть, выстреливает два раза. Одна пуля проходит сквозь Антонию, настоящую Антонию, ту, которая стоит в коридоре, и долетает до этой идиотки, беспечно сидящей над бумагами в гостиной, с музыкой, включенной на полную громкость. Пуля задевает деревянный бортик колыбели, в которой спит Хорхе, отскакивает в спину Антонии и выходит через плечо. Удачная траектория. Никаких серьезных последствий. Нужно будет всего лишь потратить несколько месяцев на восстановление. Ну и возможно, заново покрыть лаком колыбель.
Однако со вторым выстрелом везение их покидает. Вторая пуля попадает Маркосу в лобную кость, от которой врачам придется потом отрезать большой кусок, чтобы дать мозгу хоть какой-то шанс на исцеление. Видимо, пуля отскочила от стены. Видимо, произошло нечто серьезное, чтобы Маркос набросился на незнакомца.
Кошмар никогда ничего не проясняет. Кошмар всегда заканчивается грохотом второго выстрела, отдающимся долгим эхом в ушах.
И тогда она просыпается.
И больше уже не может уснуть, терзаясь до утра угрызениями совести.
Карла
Карла снова плачет: на этот раз от злости и стыда из-за обманутого доверия. Она ощущает острую физическую потребность извергнуть, выплеснуть из себя образ Сандры как несчастной жертвы, чтобы освободить место для переполняющего ее гнева, от которого зудит кожа и горят уши, шея и лоб. Она сжимает кулаки, представляя, что сворачивают Сандре шею. Она давит ногой на дверь, представляя, что расплющивает Сандре череп…
Погоди-ка.
Дверь чуть-чуть поддалась нажиму.
Карла вновь изо всех сил давит на нее ногой, но дверь поддается лишь на пару миллиметров, не более того.
Когда Сандра захлопнула дверь, металлическая пластина опустилась не на то же самое место. Теперь она немного смещена. Ее положение не соответствует точь-в-точь раме. И от надавливания появляется щель – впрочем, совсем крошечная.
Карла разочарованно отворачивается от двери. И тогда раздается голос.
Ты можешь кое-что сделать. Слушай меня.
И Карла слушает.
Она жадно внимает каждому слову. Она знает, что только голос поможет ей спастись. И теперь она знает кое-что еще. А именно – чей это голос. Это голос другой Карлы. Более сильной, более решительной, четко знающей, что нужно делать. Эта другая Карла не просит разрешения, а действует.
И она тоже будет действовать.
Она направляется в угол рядом с выгребной ямой – туда, где от влажности немного отклеилась плитка. Совсем чуть-чуть, ровно настолько, что под нее с трудом можно просунуть палец.
И Карла просовывает указательный палец между плиткой и стеной, не думая о том, какие страшные ползучие существа могут обитать с той стороны, и чувствует, что цемент начинает крошиться. Совсем чуть-чуть. Всего лишь несколько песчинок.
Карла думает об отце. Когда его спрашивают, с чего он начал строить свою империю, он отвечает: с продажи трех рубашек.
Карла начинает скрести под плиткой указательным пальцем.
И песчинок становится все больше и больше.