Приветливое лицо
Женщина на ресепшене (ее зовут Меган) с головой погрузилась в чтение любовного романа. Она привыкла коротать время за чтением в мертвые часы. Хоть какой-то плюс от этой низкооплачиваемой работы.
Пальчики с идеальным маникюром стучат в стеклянную дверь. Снаружи стоит хорошо одетая улыбающаяся женщина. С приветливым лицом.
Меган без колебаний нажимает на кнопку, открывающую дверь. Такое приветливое лицо не может вызывать недоверие.
Когда женщина проходит внутрь, Меган с некоторой досадой откладывает роман в сторону. Ей не терпится узнать, помирится ли героиня с мужчиной своей жизни, несмотря на то что она принадлежит к проклятому клану, с которым воюют Мак-Кельтары. Героиня изображена на обложке спиной. Но это и не важно, ведь главная роль в этом повествовании отведена мужчине с голым торсом и в клетчатой шотландской юбке. Впечатляющие кубики пресса и мощные грудные мускулы как-то не очень вяжутся с Шотландским высокогорьем тринадцатого века, но кого это волнует, главное, что полный «Axe-эффект».
– Добрый день. Добро пожаловать в «Хастингс». Чем я могу вам помочь?
Женщина, улыбаясь, приближается к стойке ресепшена. Одну руку она держит за спиной.
Теперь, когда Меган видит ее вблизи, лицо женщины уже не кажется ей таким приветливым.
Часть третьяАнтония
Прощайте, любимые тени,
Прощайте, постылые тени.
Мне нечего больше бояться:
Я жду одной только смерти.
1Специальный выпуск
На этот раз изнеможение оказывается сильнее чувства вины. Спустя несколько минут после пробуждения от кошмара Антония вновь погружается в сон.
И из этого тяжелого, густого и липкого, как смола, сна ее вырывает телефонный звонок. За окном уже вовсю светит солнце.
– Включи телевизор, – требует Ментор.
– Какой канал?
– Любой.
И правда. С первого по пятый канал показывают одно и то же, меняются лишь лица сидящих за столом людей. Все запланированные программы были прерваны ради специального выпуска. Антонии даже не надо прислушиваться, чтобы понять, о чем речь. Хэштег вверху экрана говорит сам за себя.
– Когда это произошло? – спрашивает она, глядя на часы.
Уже начало второго.
– Полтора часа назад один баскский журналист опубликовал это на сайте своей газеты.
– И ты звонишь мне только сейчас?
– Я был на совещании со своим начальством. Ты отстранена, Скотт. Все кончено.
Антония не может поверить услышанному.
– Ты шутишь?
– Это приказ сверху.
– Но ведь у нас сейчас есть его имя. Мы знаем, кто он, и мы могли бы…
– Теперь это уже слишком опасно, – перебивает ее Ментор. – И есть кое-что еще, Скотт. Этот журналист…
Антония видит его на одном из каналов: он сидит за столом среди таких же невежественных и горластых болтунов, как он сам. Предпенсионник с грязными волосами, собранными в хвост. Антония тут же его узнает.
Это он поприветствовал вчера Джона на улице Серрано. Той самой улыбкой.
Glas wen.
На валлийском языке это значит «синяя улыбка». Злорадная усмешка при виде страданий врага.
– …судя по всему, этот журналист увидел инспектора Гутьерреса по телевизору после вашей гонки по М-50. Он также был одним из тех, кто вещал о деле, связанном с сутенером.
– Он преследовал Джона, – шепчет Антония.
– Видимо, он почувствовал, что что-то тут не так. И судя по всему, договорился с Паррой об эксклюзивном репортаже. Такое вполне может быть.
– Это ты во все это его втянул, – говорит Антония.
– Я же тебе объяснял, что Гутьеррес сам…
– Ты втянул в это Джона. Ты вечно находишь себе марионеток со сломаной ногой. Ты, Ментор. Это ты во всем виноват.
– Можешь обвинять меня сколько угодно. Только вот предпринимать ничего не надо.
– Осталось семнадцать часов!
– Теперь это дело полиции, Скотт. Это приказ. Не вмешивайся.
– А как же Карла Ортис?
– Еще будут другие сражения, Скотт. Так что успокойся.
Ментор вешает трубку.
Железная логика. Пожертвовать слоном, чтобы продолжить игру. Потому что главное – остаться в игре. Пожертвовать одной жизнью сегодня, чтобы завтра, возможно, спасти сотню. Как в той старинной притче про шахматы. Одно зернышко на первую клетку, два на вторую, четыре на третью. А на последнюю несчетное количество.
Скажи это Карле Ортис, скажи это ее сыну.
Раздается стук в дверь.
Антония уже знает, кто там.
Она долго не подходит. Бурлящая внутри нее ярость так и просится наружу. А за дверью как раз штопор.
Наконец Антония приближается к двери, но вместо того, чтобы открыть, запирает ее на защелку.
– Я не хочу с тобой разговаривать, – говорит она.
Антония чувствует, что Джон всем своим весом навалился на деревянную дверь.
– Я собирался все тебе рассказать, – говорит он, и в его надтреснутом голосе слышится скорбь. – Но не нашел подходящего момента.
– Мы просидели в кафе на улице Седасерос три часа одиннадцать минут. Ни словом не обменявшись. Так что, по-моему, у тебя был подходящий момент.
– Мне было страшно. И стыдно.
И тут Антония взрывается. Обрушивает на него несправедливый гнев.
– Только вот твой страх и твой стыд убили Карлу Ортис.
Она хочет сделать ему больно. Хочет перебросить свою боль на него.
И у нее получается.
Правда, ее боль, конечно, не исчезает, а напротив, лишь усиливается.
Джон больше не наваливается на дверь.
По ту сторону молчание. Долгое молчание.
Вдруг у ее ног раздается какой-то шорох. Джон что-то протолкнул под дверь.
Это ее металлическая коробочка с капсулами.
Антония опускается на пол. Берет коробочку и с силой сжимает ее в кулаке. Пытается заплакать.
Но у нее не получается.
2Нежданный гость
Спустя десять-двенадцать минут, когда Антония все еще сидит на полу, пытаясь прийти в себя, в палату снова стучат. Думая, что это вернулся Джон, она мгновенно вскакивает, поворачивает защелку и распахивает дверь.
– Прости, я…
И тут же замолкает. Потому что это не Джон.
Собственно говоря, этот худощавый высокий мужчина с впалыми щеками – последний человек, которого Антонии хотелось бы сейчас видеть.
Сэр Питер Скотт, посол Соединенного Королевства в Мадриде, бывший генеральный консул в Барселоне, командор Превосходнейшего ордена Британской империи стоит сейчас на пороге палаты с явным намерением зайти.
– Отец? – удивленно говорит Антония.
– Привет, – отвечает он.
За этим приветствием не следует ни объятий, ни теплых слов, ни радости. Вместо этого – холодный атмосферный фронт низкого давления и возможность порывистого ветра.
Все сложно.
Сэр Питер – тогда еще просто Питер – приехал в Барселону в 1982 году. В год Чемпионата мира по футболу. Пока весь мир наблюдал за тем, как ФРГ терпит поражение от Италии, Питер Скотт обустраивался в своей новой квартире на улице Сардениа. В шаге от арены для корриды. (Какой же это все-таки варварский обычай, говорил он по телефону матери) Он в ту пору был обычным служащим. Днем занимался административными делами в консульстве. А вечером гулял по Ла-Рамбле, пил кофе и предавался тайному пороку: английской литературе восемнадцатого века.
Он как раз был погружен в чтение Песен Невинности Блейка, когда проходившая мимо женщина споткнулась и выплеснула кортадо[54] ему на брюки. Кофе был обжигающе горячим, но Питер даже не обратил на это внимания. Его в тот момент гораздо больше занимали темные глаза незнакомки. Это была миниатюрная женщина с каштановыми волосами и очень светлой, почти прозрачной кожей. Ей было так стыдно, что она даже не извинилась. Пока она помогала Питеру собирать с пола осколки чашки, книга тоже упала со стола, приземлившись между кофейной лужей и фарфоровыми осколками. Увидев обложку, женщина продекламировала:
– Кто скрутил и для чего нервы сердца твоего? Чьею страшною рукой ты был выкован – такой?[55]
Удивившись цитате из своего любимого стихотворения (самого прекрасного, страшного и душераздирающего из всех когда-либо написанных), Питер сказал:
– В Испании нечасто встретишь людей, знающих Блейка.
Улыбка незнакомки озарила всю Ла-Рамблу, отразилась от Монтжуика и потонула в сердце Питера.
– Было бы странно, если бы я не знала, – ответила она. – Я заканчиваю университет по специальности «Английская филология».
Одиннадцать месяцев спустя, одним солнечным сентябрьским днем, Питер Скотт и Паула Гарридо обвенчались в церкви Санта-Мария-дель-Мар. А еще через год родилась темноглазая девочка, которую отец решил назвать Мэри. В честь Уолстонкрафт, конечно, а не Шелли, которую Питер не слишком почитал.
– Мне безразлично, что ты там решил, – сказала Паула. – Ее будут звать Антония, как мою маму, царствие ей небесное.
После шести лет кропотливого труда Питер был назначен консулом. Счастью не было границ. Паула и Питер безумно любили друг друга и обожали дочку.
Но спустя год как-то утром Паулу вырвало. В тот день она почувствовала тупую боль в боку. А через восемь недель Паула умерла от рака поджелудочной железы.
Антонию отправили на три года жить к бабушке. Других родственников не было. Отец полностью погрузился в работу и как будто совсем забыл о существовании дочери. Когда Антония вернулась в Барселону, Питер уже не был ее отцом. Это был просто человек, оплачивающий ей гувернанток. Смерть Паулы сделала его черствым, эгоистичным и замкнутым, словно покойница забрала с собой, зажав в сведенных судорогой пальцах, всю суть любви. Он ясно дал понять Антонии, что она лишняя в его жизни, что она для него – страница навсегда закрытой главы, которая по какой-то непонятной причине продолжает жить, ходить, дышать. И даже ум Антонии, проявившийся с самого раннего детства, эта незаурядность, которая так восхищала Питера в жене, в дочери стала его раздражать. Впрочем, ум Антонии не был таким сдержанно-осторожным, как у матери. Он всегда был острым, словно лезвие ножа. И еще будучи девочкой, Антония очень быстро научилась его скрывать: не для того, чтобы завоевать отцовскую любовь, а чтобы избежать конфликтов.
Как только появилась возможность, Антония уехала учиться в Мадрид. Ее отца назначили послом, когда она уже начала встречаться с Маркосом (еще до вступления в проект «Красная Королева»). За все эти годы они виделись пять раз.
Должно было пройти немало лет, чтобы Антония поняла, почему отец испытывал к ней ненависть. Или, скорее, чувство, очень похожее на ненависть (на три четверти состоявшее из отрицания и на четверть из неприязни). Чувство, из-за которого ему даже смотреть на нее было невыносимо. Чтобы понять это, Антония должна была пережить то, что случилось с Маркосом. Каждый раз, когда она смотрела на Хорхе и видела в нем живую копию Маркоса, ей становилось нестерпимо больно. И в эти моменты она понимала своего отца. Однако она так и не сумела его простить, поскольку побороть в себе иррациональные чувства удается далеко не всегда. И потому, что дети живут сегодняшним днем, настоящим моментом, в котором они не хотят, не могут и не должны знать ничего другого, кроме любви. И возможно (допускает она сейчас, три года спустя), она не смогла окружить любовью своего сына, и возможно, ее отец как раз и смог подарить Хорхе ту любовь, которую не подарил ей. Ведь он забрал к себе мальчика, когда Антонии было невыносимо плохо.
Возможно.
Но Антония не хотела идти на мировую. Сэр Питер добился опеки над внуком через суд. Он также поставил условие, что Антония должна пройти курс психотерапии, прежде чем видеться с мальчиком. После долгих лет отчужденности он укрепился во мнении, что у его дочери не все дома.
В общем, все сложно.
Антония делает шаг в сторону, пропуская отца.
Сэр Питер заходит в палату, как к себе домой. Немного чопорный молодой англичанин из хорошей семьи, каким он был на момент знакомства с Паулой, превратился в исключительно надменного старика.
– Как он? – спрашивает Питер, показывая на кровать Маркоса и глядя при этом в окно.
Разумеется, он не был на их свадьбе. Это было бы слишком. Правда, он подписал и отправил им поздравительную открытку.
– В коме, – отвечает Антония. – Зачем ты пришел?
Отец поворачивается и внимательно на нее смотрит. Антония, привыкшая думать в равной мере на двух языках, вспоминает в этот раз английское слово, которому нет точного эквивалента в испанском, несмотря на его простоту. Stare. Смотреть на кого-то пристальным взглядом, от которого становится не по себе. Отец никогда раньше так на нее не смотрел.
– Где он, Антония?
В его голосе также слышится нечто ему несвойственное.
Страх.
– Он – это кто?
– Он – это Хорхе.
И от этих трех слов весь мир будто раскалывается пополам. Страх, звучащий в голосе отца, охватывает ее, пробегает по ее коже, словно электрический ток, пронизывает ее от кончиков пальцев до ушей, сдавливает ей грудную клетку.
– Он в школе… Он ведь в школе?
– Нет, он не в школе, Антония. Кто-то увел его с уроков. Учительница без сознания лежит в больнице. Служащая с ресепшена убита. Обеих пырнули ножом. И дети говорят, что это была женщина. Они ужасно напуганы.
То, что говорит отец, кажется ей нереальным. Словно все это происходит с кем-то другим.
Но мне уже приходилось чувствовать нечто подобное. В тот день, когда она очнулась в этой больнице, а Маркос при смерти лежал в реанимации. И ей оставалось лишь до бесконечности прокручивать в голове каждый момент, предшествующий трагедии. И все эти моменты с тех пор навсегда остались в ее снах. Они отпечатались в ее сознании, как яркий свет отпечатывается на сетчатке глаз, когда мы опускаем веки.
Нет, такое не должно повториться.
Антония тут же вскакивает, хватает сумку. Кидает в нее айпад и телефон.
– Мне нужно уйти.
– Ты никуда не пойдешь, Антония. До тех пор, пока я не получу четкого ответа. В школе мне сказали, что ты без моего ведома периодически приходила смотреть на сына. А служащая с ресепшена открыла женщине дверь. Значит, она ее знала. Где ты была три часа назад, Антония?
Она не отвечает.
Недоверие отца практически ее не ранит. Для Антонии эти подозрения – все равно что моросящий дождик для человека, убегающего от смертельной опасности. В животе у нее возникает сосущая пустота, словно Антония скатывается с высокой горки. Кровь стучит в висках в ритме вилки, взбивающей яичные белки, заглушая дыхание.
Не обращая внимания на отца, она направляется к двери. Нужно позвонить Джону. Нужно позвонить Ментору. Нужно…
– Где мой внук, Антония?
Антония поворачивает голову, собираясь что-то ответить ему на ходу, и вдруг натыкается на кирпичную стенку в костюмчике. Она падает на пол и тут же чувствует, как ее хватают чьи-то огромные ручищи и стягивают ей запястья пластиковыми наручниками.
– Я же сказал, ты никуда не пойдешь, – говорит отец. – Разве что с нами в полицию.
Эсекиэль
В последнее время вода для него на вкус как пепел.
Впрочем, не только вода.
Он перенес свой тюфяк в другую комнату. Раньше он спал там же, где Сандра, в комнате в конце коридора, но теперь дочь приказала ему выметаться, поскольку она привязала к стене мальчишку, и нужно было освободить для него место.
Николас спрашивает себя, с каких пор ему стало плохо с Сандрой. С каких пор она перестала смягчать улыбкой оскорбления и издевки.
Ты никчемный старик.
Ничего удивительного в том, что твой отец тебя поколачивал.
Раньше после этих слов она касалась его плеча или дарила ему улыбку, смягчающую удар.
Когда все изменилось?
Николас не знает или не помнит. Порой ему хочется сбежать от нее куда-нибудь подальше, без оглядки. Но он тут же вспоминает, каково ему было в те месяцы, когда Сандра была
(мертва)
далеко от него. Каково ему было медленно тонуть в колодце, наполненном смолой. Выходить из дома, ехать на метро, сталкиваться с людьми, затылком ощущать их скользкие взгляды. Каково ему было чувствовать себя отцом, потерявшим дочь.
Никчемный старик.
Ничего удивительного в том, что твой отец тебя поколачивал.
А потом Сандра вернулась.
Просто взяла и вернулась. Позвонила как-то ночью в дверь. И все стало прекрасно.
Нет, не все. Потому что она изменилась.
Николас не хочет это признавать, не хочет смотреть правде в глаза. Сандра оказывает на него огромное влияние. С момента возвращения она стала излучать мощную энергию, полностью подчиняющую его волю.
Но теперь это уже не хорошая энергия. Теперь эта энергия потихоньку его отравляет.
Путь, по которому она велела ему пойти, поначалу казался ясным и гладким. Но затем возникли препятствия. Непредвиденные обстоятельства, как она их называет.
Мальчик. Этого мальчика здесь быть не должно.
Он совсем маленький.
Николас представляет, как идет наперекор воле Сандры, точно так же, как представляет свой побег. В его голове возникают лишь беглые невинные фантазии, которые он сам не воспринимает всерьез. Едва Николас начинает воображать, как покончит со всем этим смятением, как к нему тут же приходит воспоминание об одиночестве. Жутком, беспощадном, леденящем кровь.
А как все было раньше?
Николас не помнит и этого. В его воспоминаниях не сохранилось четких образов жизни до. Это все равно что примерно помнить мелодию песни, не вспомнив при этом из нее ни одного слова. В его памяти возникают долгие дни, проведенные в туннелях; посетившее его чувство отцовства. Вспоминает Николас и то, о чем вспоминать не хочет: как по ночам он порой заходил в комнату
Сандры, как делал с ней, что когда-то с ним делал его отец. Однако он отвергает эти воспоминания, словно в реальности они не имеют к нему ни малейшего отношения.
Это просто сны. Это было не по-настоящему. Ведь иначе он обязательно написал бы об этом в своей тетради и сжег бы листочек с исповедью.
К тому же, с тех пор, как она вернулась, такого больше не было.
Теперь он обращается к Сандре, чтобы она помогла ему выпустить пар другим способом. Он встает на колени, а она берет ремень и хлещет его по спине. Точно так же когда-то делал с ним его отец, чтобы Николас не грешил. Перед тем как согрешить самому.
Николас вновь ощущает на языке и на нёбе привкус пепла. Ему не нравится это смятение, которое наполняет его душу с тех пор, как она вернулась.
Он кладет пистолет на стол. Физическое присутствие оружия придает Николасу решимости.
Это просто дверь. Просто дверь, думает Николас.
Он берет пистолет в рот. Сжимает зубами металл. Оружейная смазка и металлическое дуло отдают пеплом.
Всего лишь один легкий нажим. И наступит вечный покой.
Он нажимает на курок, но раздается лишь щелчок предохранителя.
Ты никчемный старик.
Ничего удивительного в том, что твой отец тебя поколачивал.
Николас слышит приближающиеся шаги и тут же поспешно кладет пистолет на стол.
В следующий раз. В следующий раз он решится.
– Все готово? – спрашивает Сандра.
Николас кивает. Это было непросто, но он выполнил все ее требования.
И она улыбается.