Покаяние
Единственный способ выиграть партию – понять правила игры.
Когда они только начали играть в игру Эсекиэля, все было murr-ma. Они шли по дну реки, пытаясь нащупать что-то ногами.
Сейчас правила игры начинают проясняться, думает Антония.
Николас Фахардо, полицейский с весьма скромным послужным списком, поступает на работу в 1996 году. Высшего образования у него нет, и, согласно психологической экспертизе, проведенной после одной стычки, он «не обладает развитыми социальными навыками, поэтому его участие в деятельности, основанной на контакте с людьми, весьма нежелательно».
Если бы сейчас здесь был Джон, он бы сказал, что это эвфемизм, думает Антония. Как же его не хватает! Но лучше не стоит ни к кому привязываться.
Психолога даже изумляет тот факт, что Фахардо справился с экзаменами полицейской академии. А вот Антонии это не кажется удивительным. Невроз развивается постепенно, и к тому же Фахардо, судя по всему, умеет скрывать свои странности. По крайней мере в простых ситуациях. Но вот когда обстоятельства начинают усложняться, его истинная сущность раскрывается. И его начальники приходят в замешательство. Они просто не знают, что с ним делать, все-таки он сотрудник полиции.
И при всем при этом Фахардо прошел военную службу. Две миссии в Боснии, в 1993 и 1994 годах. Имеется опыт работы со взрывчаткой.
И его определяют в подразделение NBQ.
Прекрасно. Пусть себе сидит в туннелях и следит за тем, чтобы никто не подложил бомбу политикам. Там ему не придется переводить старушек через улицу. Пусть рыскает по темным дырам, словно крыса, которую он и трое его коллег по подразделению вытатуировали на руке.
Работа Фахардо протекает спокойно, судя по скудному количеству пометок в его деле. В основном они относятся к личной жизни. Двухнедельный отпуск в связи с заключением брака в 1997 году. Еще две недели по случаю рождения ребенка в 1998-м. Неделя отпуска в связи с кончиной близкого родственника в 2007-м. В скобках – жены.
Причина смерти не указана. Но Антония может сделать некоторые выводы. Начиная с 2006 года, регулярно проводятся проверки психологического состояния Фахардо. Врачи приходят к одному и тому же заключению (вероятно, потому что испытуемый даже не являлся на эти сеансы): стресс. И лишь один-единственный психолог в 2008 году решает углубиться в его историю, понять корни его поведения. Отчет ошеломляет.
Пациент рос в семье с доходами ниже среднего уровня. Его отец был вспыльчивым и жестоким. Вполне вероятно, что пациент подвергался насилию если не сексуального характера, то, по крайней мере, связанному с жестокими телесными наказаниями. Его эмоциональное развитие и формирование личности подверглись серьезному влиянию нездоровой окружающей обстановки. Его профессиональной деятельностью стала военная служба, стрессовые ситуации которой обострили проявления посттравматического синдрома. Несмотря на то что пациент внешне кажется вполне дееспособным, ему не хватает базовых социальных навыков и умения преодолевать трудности. Его личность развита очень слабо. Ежедневная работа усугубила расстройства, связанные с ПТС. Мы рекомендовали бы немедленно отстранить его от выполнения служебных обязанностей.
Нам повезло, что его сочли мертвым, иначе эта информация никогда бы не всплыла. Этот отчет так и пылился бы до сих пор в столе психолога.
Фахардо все равно продолжал работать. В Испании десятки тысяч пустующих рабочих мест, а во время экономического кризиса их было еще больше, и кто-то решил, что без Фахардо им не обойтись. По сути, его занятие мало чем отличалось от работы аэропортовых собак, вынюхивающих взрывчатку в чемоданах. А для преодоления сложностей у него были свои средства. Рисперидон. Оланзапин. Зипрасидон.
Так он и работал.
А однажды, два года назад, кое-что произошло.
Сандра Фахардо инсценировала самоубийство.
Антония пытается представить себе отношения Фахардо с дочерью. Девочка, растущая без матери, и взрослый одинокий мужчина, подвергавшийся насилию в детстве, с серьезнейшими психологическими проблемами.
Какой была эта девочка в десять лет? В одиннадцать?
В тринадцать и четырнадцать, когда ее тело начало меняться?
А начальники Фахардо все это время отводили взгляд в сторону, хоть и прекрасно знали, что этот человек – бомба замедленного действия, гораздо более опасная, чем те, что он искал под землей.
Антония спрашивает себя: какой была жизнь этих двух людей?
Кто может знать, что происходит за закрытыми дверьми в гостиных и спальнях? Кто может знать, что происходит между двумя людьми изо дня в день, из года в год, повторяясь тысячи раз?
Антония этого не знает. Но телефонный разговор подтвердил ее интуитивные предположения. Когда она узнала, что отпечатки пальцев на руле такси принадлежали Николасу Фахардо, она сделала вывод, что он не является Эсекиэлем. И что Парра и его команда в опасности.
Антония не знает, что именно произошло между Сандрой и ее отцом, но догадывается. Она догадывается, что слабая сторона приспособилась к обстоятельствам и превратилась в сильную. Вначале Сандра страдала, испытывала боль, и так продолжалось до тех пор, пока она не смогла дать отпор тому, кто причинял ей эти страдания. А в какой-то момент она решила, что настало время ей самой причинять боль другим.
Сандра, будучи ребенком, расплачивалась за грехи отца Николаса. Затем Сандра выросла, и теперь она, в свою очередь, намерена заставить расплачиваться других. Предъявляя им невозможные требования, как в случае с Лаурой Труэбой и Рамоном Ортисом.
Вынуждая их отказаться от самих себя, от своей сущности. От своего успеха.
Как в случае с самой Антонией. Она поставила ее перед невозможным выбором.
Чтобы спасти жизнь сыну, Антония должна позволить Сандре одержать победу.
Она не должна ничего предпринимать в течение оставшихся десяти с половиной часов. Предоставить возможность отцу Карлы Ортис самому решить судьбу дочери. А каким бы ни было покаяние, назначенное ему Эсекиэлем, Антония уверена, что он не станет ничего делать.
А Хорхе останется жив. Одна жизнь в обмен на другую. И чтобы спасти эту жизнь, Антония просто должна делать то, что делала последние три года: ничего.
Нет, думает Антония. Такого не будет.
Я не верю этой гадине. Я не допущу, чтобы мой сын оставался в ее власти до утра. Я не допущу того, чтобы сын Карлы Ортис больше никогда не увидел свою мать.
Я не оставлю ее.
Ведь оставить ее – это все равно что отречься от себя самой.
Антонию мучает странное чувство. Забавно получается: еще совсем недавно она посчитала решение Лауры Труэбы чудовищным (ведь оно стоило жизни ее сыну), а теперь она сама оказывается в подобной ситуации и принимает подобное решение.
Я так и правда скоро начну понимать иронию, с удивлением думает она.
Такова жизнь. Порой любовь заводит нас в тупик. Но мы не способны отказаться от собственного «я».
Антония вспоминает ту девушку из тату-салона. Как же безропотно она заботится о своем отце. Но при этом она не отказывается от собственной личности. Другая на ее месте не позволила бы приблизиться к отцу: дочерняя любовь взяла бы верх над моральным долгом. И тем не менее она заставила отца обратить на них внимание, отвлекла его от просмотра фильма…
И тут Антонию озаряет.
– Кирк Дуглас, – говорит она в полный голос. – Черт возьми, Кирк Дуглас!
– Что такое, солнышко? – спрашивает ее официантка с кубинским акцентом.
Антония даже не слышит. Ей наконец-то удалось нащупать ногами на песчаном речном дне (murr-ma!) деталь пазла, о которой они даже не подозревали.
И внезапно ей становится ясно, как победить Эсекиэля.
Она смотрит на часы. Времени остается совсем немного.
Нужно найти способ. И нужно сделать два звонка.
8Звонок первый
Сначала она звонит Ментору.
– Ты совсем спятила? Я же сказал тебе выключить телефон.
– Мне нужен один номер.
– У тебя больше нет прикрытия, Антония. Полиция уже знает, где ты. Лучше уходи оттуда как можно скорее.
– Но сначала дай мне номер.
– Чей номер?
Антония говорит чей.
– Ты с ума сошла? Нет, это исключено.
– Ладно. Тогда я остаюсь спокойно сидеть в этом баре.
– Антония…
– Кажется, на улице уже гудят сирены.
– Ты невыносима.
9Звонок второй
Затем она звонит по номеру, который продиктовал ей Ментор, прежде чем повесить трубку. К телефону подходят после третьего гудка.
– Я все знаю.
Да, это классический метод. Но безотказный.
10Шантаж
Парк Ретиро, вход со стороны улицы О’Доннель. Напротив Арабского дома.
Это адрес, который она дала.
Антония ждет, скрестив руки на груди и подогнув ногу. Спиной она привалилась к плакату, информирующему о том, что парк закрывается в полночь. Правда, уже восемнадцать минут первого, а люди все еще выходят. На время книжной ярмарки время работы парка увеличивается. Некоторые книготорговцы не покидают свои стенды до поздней ночи.
Антония смотрит на часы каждые тридцать секунд. Карле Ортис остается лишь шесть с половиной часов.
Триста девяноста минут.
Двадцать три тысячи четыреста секунд.
Подъезжает машина. Большая. Черная.
Антония выпрямляется, опускает поджатую ногу на землю и подходит к машине.
Открывает заднюю дверь и садится.
На передних креслах – двое людей, смотрящих в лобовое стекло. Еще одна фигура притаилась на заднем сиденье в углу.
Двигатель заглушен, фары машины выключены. Единственный источник освещения – уличные фонари, лучи которых с трудом просачиваются сквозь тонированные стекла.
Некоторые разговоры лучше вести в темноте.
– Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что ваши действия – это шантаж, – говорит фигура в углу. Ее голос практически срывается на шепот.
– Да, разумеется.
– Что вам надо? Денег?
Антония качает головой и объясняет, что ей надо.
– Это все?
– Да, это все.
– В вашем распоряжении необычайно важный секрет, сеньора Скотт. Многие пошли бы на преступление ради того, чтобы его заполучить.
– Мне это безразлично.
Фигура наклоняется вперед, и Антония наконец видит ее лицо. Даже в размытом свете фонарей заметно, что Лаура Труэба постарела лет на десять за каких-то пару дней.
– Как вы узнали?
Антония думает о Кирке Дугласе.
– Я видела фотографию в вашем кабинете, – отвечает она. – У умершего мальчика была ямочка на подбородке. А ни у вас, ни у вашего мужа ее нет. Ямочка передается по наследству от родителей. Конечно, теоретически возможно, что этот ген передался мальчику от какого-то другого родственника, но вероятность этого – один к пяти тысячам.
– Я этого не знала, – отвечает Лаура Труэба.
Конечно, не знала.
– И к тому же мне показалось странным то, как вы держались с нами в тот раз. Вы явно чувствовали свою вину. Но вы не были похожи на мать, обрекшую на смерть собственного сына. Я спрашиваю себя, как бы все обернулось, если бы этим мальчиком и правда был Альваро.
– Я тоже себя об этом спрашиваю, поверьте. И мне хотелось бы думать, что я знаю ответ на этот вопрос; мне хотелось бы сейчас сказать вам, что я поступила бы по-другому. Но на самом деле я не знаю.
Антония понимает. Человеческая душа состоит из нескольких вложенных друг в друга отсеков – словно матрешка. Ты их открываешь один за другим, и в конце концов добираешься до самого маленького. И эта последняя крошечная матрешка отнюдь не похожа на самую первую – большую. Ее лицо подчас излучает мелочность и жесткость.
– Это не единственная ваша ложь. Вы лгали нам с самого начала. Эсекиэль похитил его не в школе, не так ли? Иначе он не смог бы перепутать мальчика.
– Это так, – признается Лаура Труэба. – Он похитил его рядом с домом, в котором мы живем бóльшую часть времени. Рядом с нашим коттеджем в Пуэрта-дель-Иерро. Поэтому он и перепутал.
– Кем был этот мальчик?
– Сыном моей экономки, – отвечает она, и в ее голосе отчетливо звучит стыд. – Он того же возраста, что и Альваро, такого же роста. Они всегда жили с нами под одной крышей. Они даже ездят вместе с нами летом в Сантандер. Его мать занимается всеми моими домами.
– Поэтому у вас была фотография ее сына на пляже.
– Это единственная его фотография, которая у меня есть.
– Как его звали?
– Хайме. Хайме Видаль. Он был славным парнем. Они с Альваро были друзьями. Он ходил в хорошую школу: я его туда устроила. Конечно, не в ту же самую, что Альваро… Это было бы неправильно… Но в хорошую школу.
– В частную.
– Да.
– Поэтому он был в форме, когда Эсекиэль его похитил.
Антония тут же мысленно рисует сцену. Хайме – в костюме и в галстуке – стоит спиной. Все происходит в районе без частной охраны. Фахардо просто ждет в машине рядом с коттеджем, до тех пор пока мальчик, которого он принимает за Альваро, не начинает открывать дверь дома собственными ключами.
– Нам известно, что он вышел из школьного автобуса. От остановки до дома примерно шестьсот метров, но домой он так и не пришел. Его мать заволновалась. А затем позвонил… этот человек. И сказал мне, что похитил Альваро.
– И вы не стали его разуверять.
– Мне было страшно! – чуть не плача, вскрикивает Труэба. – А если бы он вернулся за Альваро? Я должна была защитить сына!
– Что потребовал Эсекиэль?
Лаура Труэба вновь откидывается на спинку сиденья.
– Это уже неважно. Нечто, что я не могла выполнить.
– Тем более ради сына прислуги.
Труэба чуть-чуть приоткрывает окно. Проникающий сквозь узкую щель воздух почти не разбавляет духоту салона.
– Все упреки, которые вы можете мне высказать, сеньора Скотт, я уже высказала себе сама.
– Возможно, – после секундного размышления отвечает Антония. – А что вы сказали его матери?
– Правду. Одну из версий правды. Что кто-то похитил Хайме, перепутав его с Альваро. И что мы сделаем все, что в наших силах, чтобы его вернуть.
– А затем ей передали труп.
Лаура Труэба молчит. Антония знает, что эта женщина никогда не столкнется с правосудием, что ей никогда не придется унижаться, оправдывая свои поступки перед судьей или присяжными. Она не понесет никакого наказания. Однако, судя по всему, она сама решила себя обвинить и покарать.
Разумеется, облегчения от этого не больше, чем от тоненькой струйки свежего воздуха, проникающей в салон машины.
Но это лучше, чем ничего.
– Мы закончили? – спрашивает Труэба.
– Почти: вы пока не дали мне то, о чем я вас прошу.
– Алехандро.
Один из сидящих впереди мужчин поворачивается и передает своей начальнице черный мешок. Труэба, в свою очередь, передает его Антонии. Мешок тяжелый, и сквозь ткань прощупывается лежащий внутри металл.
Антония достает пистолет. Даже в полумраке металл зловеще поблескивает.
– Вы умеете им пользоваться? – спрашивает мужчина Антонию.
– Нет.
Мужчина поворачивается с непроницаемым выражением лица, берет оружие из рук Антонии и объясняет.
– Это «Глок» четвертого поколения. В обойме семнадцать патронов. Предохранителя нет, так что просто так на курок нажимать не стоит.
Антония забирает оружие и кладет его в сумку. Затем открывает дверь машины и приподнимается с места.
– То, что я сказала тогда вашему коллеге, распространяется и на вас, сеньора Скотт, – говорит Труэба. – Если вы прострелите голову этому сукиному сыну…
Но Антония не дослушивает ее и выходит из машины.
Рамон
По вечерам старость становится невыносимой.
Существует распространенное заблуждение, дескать, старики отличаются от молодых глубокой мудростью и спокойствием духа. Якобы, когда человек достигает преклонного возраста, его тело освобождается от насущных потребностей, от чувственных влечений, от ненасытности желаний и горячности нрава. Старики терпеливы, старики предпочитают мир войне, старики умеют слушать, а сами говорят исключительно с высоты мраморного пьедестала, на который их водрузили время и терпение, и на котором их слова навеки застывают бронзовыми буквами – как ориентир для последующих поколений.
Все это полная чушь, думает Рамон Ортис.
Старики несговорчивы, старики полны предрассудков: для них существует лишь привычные им устои.
Старики развязывают войны: из-за гордости, денег или чувства патриотизма. Или из-за всего перечисленного одновременно.
У стариков те же самые потребности, что и у жаждущих жизни подростков. Если бы тело им позволяло, они бы пили до потери сознания, наедались бы до отвала и трахались бы до посинения (ежегодно продаваемые два миллиарда упаковок виагры служат ярким тому подтверждением).
Но тело не позволяет.
Все, что осталось от Рамона Ортиса, – это немощный мешок с костями, некогда бывший крепкой, энергичной машиной. Он спит лишь два-три часа в сутки неглубоким прерывистым сном, затем просыпается – с болью по всему телу, с пересушенным горлом и с мокрым от ночного недержания бельем. Он постоянно ходит к врачу, каждый раз с новыми оханьями, и каждый раз ему выписывают все новые лекарства. Он ежедневно с печалью вспоминает умерших супруг: одна ушла из жизни в самом расцвете сил, а другая – меньше года назад. Ест он мало, поскольку физически не может потреблять большое количество пищи, хотя аппетит и не ослаб. Этот его иллюзорный аппетит сродни фантомной боли солдата, который пытается схватиться во сне за больную ногу и натыкается на пустоту.
По вечерам, когда усталость ложится на плечи ледяным покрывалом, когда от жжения слезятся глаза, когда ноги больше не выносят тяжесть тела, старость хуже смерти.
Среди знакомых Рамона есть старики. Некоторые смеются над собственными недугами и хотят лишь еще раз перекинуться в картишки, выпить еще один бокал вина, еще раз полюбоваться закатом. Некоторые без конца жалуются на свою участь, некоторые хранят все в себе. И почти все каждое утро смотрят в зеркало и не узнают себя в отражении; разглядывая чужое старческое лицо, они спрашивают себя, кто же украл их апрель[59] и недоумевают, как же так получилось.
Все без исключения старики, которых он знает, в душе как испуганные дети, дрожащие перед серым волком, что беспощадно пожирает их дни, отгрызая с каждым разом все больше и больше.
Все без исключения старики, которых он знает, отдали бы что угодно в обмен на волшебную лампу Аладдина. И даже трех желаний не нужно, достаточно и одного. Вернуться в свои двадцать лет вместе с накопленным багажом знаний и опыта. Вернуться назад, чтобы иметь возможность прожить жизнь заново, не совершая на этот раз ошибок. Они бы легко распрощались со всем, что имеют; со всеми, кого знают. С домом, с доходом, с семьей, с друзьями. С детьми. Без малейшего колебания. Когда в душе у них сгущается ночь, взгляд их начинает блуждать по темным углам в поисках дьявола-искусителя, продающего эликсир вечной молодости. Но находит во мраке лишь пустоту – точно такую же, как в песочных часах их жизни.
Все они отдали бы за молодость что угодно.
Все, кроме меня.
Рамон Ортис – человек особенный. Когда смотришь на жизнь людей, достигших запредельных высот, понимаешь, что к успеху их привело сочетание таланта, ума, трудолюбия и удачи. Что же касается успеха Рамона Ортиса, то тут сыграл роль еще один фактор. А именно, непоколебимая воля. Всю жизнь он посвятил работе, всю жизнь он упорно выстраивал, камешек за камешком, крупинка за крупинкой, свою Великую пирамиду.
Если ты положишь перед таким человеком пистолет и скажешь: либо пусти себе пулю в лоб, либо я убью твою дочь – выстрел раздастся раньше, чем ты успеешь закончить фразу.
Но если ты скажешь такому человеку, как Рамон Ортис, чтобы он уничтожил труд всей своей жизни…
– Я ведь на все готов, Хесус, на все.
Они сидят в креслах в гостиной Рамона Ортиса. Все лампы выключены, кроме торшера в противоположном углу. Некоторые разговоры лучше вести в темноте.
– Я понимаю, Рамон, я прекрасно понимаю, – отвечает адвокат.
А точнее, ты готов на все, кроме этого.
Хесус Торрес консультирует Рамона Ортиса уже больше тридцати лет. За это время он научился подстраиваться под каждую ситуацию с точностью своих любимых швейцарских часов. Или, скорее, с утонченностью хорошего виски – такого, как этот.
Он смотрит на свой стакан. Потрясающе изысканный скотч. Подарок Рамону на прошлый день рождения от одного арабского шейха. Dalmore Trinitas. Шестьдесят четыре года выдержки. В мире всего три такие бутылки. Каждая стоит больше ста тысяч евро.
Рамон без особых раздумий достал его из барного шкафа. Открыл, поставил на стол, налил обоим на три пальца этого сверкающе-карамельного напитка и молча уставился на часы.
Торрес отхлебывает немного виски (на тысячу евро) и несколько секунд держит напиток во рту, наслаждаясь всеми оттенками аромата. Вначале он ощущает яркие ноты изюма, кофе, лесного ореха и апельсина. Возможно, поме´ло. Несомненно, сандала и мускуса. Затем он проглатывает напиток и тогда во рту раскрываются ноты муската, марципана, сладкой патоки. И наконец – послевкусие с оттенками трюфеля, коричневого сахара и грецкого ореха.
Великолепный виски – равно как и работа опытного консультанта.
Тут и нюансы, и тонкости, и поочередное раскрытие различных оттенков для лучшего результата.
Правда, сегодня Торрес работает не консультантом, а исповедником.
– Ведь она моя дочь, Хесус. Я люблю ее всей душой.
– Да, Рамон. И она для тебя важнее жизни. Не переживай. Он не посмеет. Завтра он позвонит и потребует денег. И она вернется домой в целости и сохранности.
Миллиардер сомневается. В левой руке он держит фотографию дочери. В правой телефон. Несмотря на поздний час, ему достаточно сделать один-единственный звонок. И уже через полчаса он может устроить пресс-конференцию для всех СМИ страны. А через час новость разлетится по всему миру.
Миллиардер признается в том, что нажил состояние за счет рабского труда, и объявляет о закрытии своего предприятия. Сокрушительный заголовок.
– У меня еще есть время позвонить.
– Это твое решение. Если ты считаешь, что должен поступить именно так, – звони.
Рамон поднимает на него взгляд. В полумраке его глаза кажутся бездонными пропастями.
– А как бы ты поступил, Хесус?
Если бы дело касалось моего сына, я бы скорее сжег дотла весь мир, чем позволил хоть пальцем его тронуть, думает адвокат. Но не произносит этого вслух. Его сын сидит дома в безопасности, вместе с внуками. И на кону сейчас не его жизнь. На кону сейчас работа Торреса. Ему осталось еще два года до пенсии. Он планирует закончить работать в семьдесят и сидеть спокойно у себя на яхте, потягивая виски. На ежемесячные вознаграждения от Ортиса он может выпить еще много стаканов скотча. Разве что, возможно, не такого хорошего, как этот.
– Вопрос не в том, как поступил бы я, – отвечает адвокат. – Не под моей ответственностью благосостояние и занятость двухсот тысяч людей на прямых рабочих местах. И еще миллиона – на опосредованных. Не говоря уж об акционерах, многие из которых инвестировали в твой бизнес сбережения всей своей жизни.
Определенно не такого хорошего, как этот, думает он, делая еще один глоток виски.
– Да, это моя ответственность. И это тяжелое бремя, – говорит Рамон Ортис. Кажется, будто он вот-вот расплачется.
Просто сделай так, чтобы денежный поток не останавливался, дружище. Принцесса второстепенна. А деньги необходимы.
– Носить корону не всем дано, Рамон. И великие люди должны порой принимать тяжелые решения, – торжественно говорит он.
Ортис при этих словах наклоняется в кресле и нажимает на экран телефона.
Торрес настороженно хмурится. Последняя его фраза была ошибкой. Без сомнения, он польстил самолюбию Ортиса, однако при этом он уравнял оба решения. Основываясь не на моральном аспекте (Бог свидетель, что Ортис никогда не руководствуется такими простыми вещами), а на трудности принятия. Но эти два решения не могут быть одинаково тяжелыми.
Нужно чуть-чуть подправить высказанную мысль.
– Невеликий человек идет по самому простому пути. Но ты свой уже выбрал. И как всегда – твой путь наиболее трудный.
Вот теперь все, как надо. Легкий оттенок лести с послевкусием величия, думает Торрес. И делает еще глоток.
И правда, королевский виски.
Рамон Ортис вновь блокирует телефон. Нет, такой человек, как он, не станет поступать как все. Какой-нибудь запуганный старик и может себе позволить поддаться угрозе и разрушить дело всей своей жизни. Но такой человек, как он, должен принимать решения, перед которыми другие бледнеют, дрожат и отступают. Такой человек, как он, способен справиться с болью, которой чреват его выбор, столь устрашающий других.
Либо любовь, либо ответственность.
– Это очень трудно, Хесус, – говорит он.
– Мало кто способен сделать правильный выбор, – отвечает Торрес.
Хорошо, что в этот сложный момент кто-то может дать мне мудрый совет, думает миллиардер.