Туннель
Джону Гутьерресу заброшенные туннели не нравятся.
И дело тут не в эстетике: все равно ничего не разглядеть. Света нет, и ему даже не видно собственных брюк, которые он порвал и запачкал, прыгая с платформы.
Что действительно бесит Джона в заброшенных туннелях, так это то, что они начинены взрывчаткой.
Чертовы бомбы-ловушки, думает Джон. В Бильбао такое уже и представить себе нельзя.
– Ты должен войти в метро ровно в шесть, как только оно откроется, – сказала ему по телефону пять часов назад Антония Скотт. – У тебя будет очень мало времени, чтобы добраться.
– Можно я кого-нибудь возьму в помощь? А то, если мы будем одни…
– Нет, Джон. Речь идет о моем сыне. Я не хочу больше никого в это посвящать.
Джон постарался запомнить все указания Антонии.
– И вот еще что, – добавила она. – Чем ближе ты будешь к цели, тем больше вероятность того, что ты можешь наткнуться на бомбу. Туннель очень широкий, и бомбы, скорее всего, будут располагаться на уровне пола. Будь осторожен. Обязательно смотри куда наступаешь.
Как только первый поезд отъезжает от пустынной платформы станции «Гойя», Джон прыгает на рельсы. На металлической двери, ведущей в заброшенный туннель, висит толстый старинный замок. Который, впрочем, ничего не держит. Джону достаточно повернуть ручку, и замок отходит вместе с дверью.
Что ж, вперед.
Воздух внутри туннеля спертый, горький. Стены сочатся влагой, и белесая краска практически не видна среди потеков. Тишина прерывается только шумом поездов второй линии.
– Тебе нужно будет пройти сто семьдесят метров, – сказала ему Антония. – Туннель изгибается практически по всей длине, за исключением финишной прямой – последних тридцати метров. Но тебе в любом случае нужно быть все время начеку. Если они тебя увидят – подстрелят как утку.
Это означает, что ему придется выключить свет и идти последние тридцать метров вслепую.
Джон идет медленно, внимательно глядя под ноги. В углубления, оставшиеся от рельсов, забилась зеленоватая зловонная слизь.
Обязательно смотри куда наступаешь.
Джон очень аккуратно переставляет ноги, выбирая лишь сухие участки, не покрытые слизью. Из-за этого ему порой приходится передвигаться по диагонали или делать огромные, практически метровые шаги.
Он продвигается очень медленно. И не зря.
Первая ловушка – практически невидимый провод. Прикрепленный с одного конца к стене, он пересекает туннель. Другой его конец погружен в зеленоватую слизь.
Джон наклоняется и счищает бумажным платочком немного грязи, забившейся в углубления, которые остались от рельсов.
Под слоем слизи обнаруживается синий полиэтиленовый пакет с неясным содержимым. Впрочем, не стоит и выяснять, что именно там внутри: и так понятно, что случилось бы, если бы провод порвался.
Джон осторожно перешагивает через провод.
После первой ловушки он не расслабляется. И не зря.
Вторая ловушка следует практически сразу. На этот раз уже не в виде провода. Джон увидел ее случайно, благодаря фонарику, отразившемуся в линзе инфракрасного датчика, прикрепленного к стене. Такой можно купить за десять евро в любом магазине электроники. Прямо как в лифтах.
Прижавшись к мокрой стене, инспектор Гутьеррес проявляет чудеса акробатики, чтобы перебраться через датчик, расположенный на высоте полутора метров от пола. Преодолев препятствие, он с облегчением выдыхает.
Джон подозревает, что, если бы связь между двумя датчиками прервалась, мир вокруг взлетел бы на воздух.
Третья ловушка – через восемьдесят метров. Она очень похожа на первую, разве что провод на этот раз протянут настолько низко, что заметить его практически невозможно. Собственно говоря, Джон его и не замечает. И не наступает на него по чистой случайности. Он осознает, что переступил через провод уже после (мгновенно покрываясь холодным потом), когда видит перед собой еще два датчика. Расположенные на разных уровнях. Один в метре, другой в полутора метрах от пола.
Вот черт, думает Джон.
Потому что пройти мимо них нереально.
Остается лишь проползти, надеясь на то, что на полу больше нет проводов.
И инспектор Гутьеррес ложится в грязь и проползает под датчиками. Выныривает с другой стороны. Его костюм, лицо и руки перепачканы тошнотворной, смрадной слизью. Запах, который врезается ему в ноздри, омерзителен.
Джон не выдерживает: его начинает рвать еще до того, как он успевает подняться на ноги. Жуткая, неотвратимая тошнота полностью овладевает его телом. Джона трясет, словно от электрического тока. Он сплевывает слюну, глотает, сплевывает снова. Когда он открывает глаза,
(главное, что жив, черт возьми, главное, жив)
ему не сразу удается прийти в себя.
Он чувствует себя грязным.
Платочков у него не осталось, и Джон снимает пиджак и шелковой подкладкой вытирает от слизи бороду и руки – насколько это возможно. Затем бросает пиджак на пол: он ему уже не пригодится.
С таким ни одна химчистка не справится, думает он.
Джон остается в одной рубашке, сквозь которую просвечивает слово ПОЛИЦИЯ, написанное на его бронежилете. Впрочем, просвечивает совсем чуть-чуть. Все-таки рубашка сшита из египетского хлопка, и Джон отдал за нее кругленькую сумму.
Настает время принять решение. Потому что уже совсем скоро туннель закончится. Теперь, когда фонарик покрыт толстым слоем грязи, Джон видит на изгибе стены слабый отблеск.
– В конце будет прямой участок туннеля. Когда доберешься до него, выключи фонарик, – настаивала Антония. – Иначе они тебя увидят.
– А что если на этих последних метрах окажется ловушка?
Антония на это не ответила.
Джон выключает фонарик. Пришло время идти вслепую, ориентируясь лишь на слабое мерцание, виднеющееся впереди.
Передвигаясь в темноте, прислонившись спиной и руками к стене туннеля, Джон как никогда чувствует свое тело. Мышцы, сведенные от напряжения. Скрученный тугим узлом желудок, давящий на диафрагму. Сердце, бешено стучащее в груди. Кровь, пульсирующую в ушах. Челюсти, стиснутые до боли. Глаза, жаждущие видеть. Кончики пальцев, ощупывающие каждое мокрое пятно. Мир – словно огромная пропасть, и темнота вовсе не укрывает нас, а лишь угрожающе над нами нависает.
Джон думает о смерти, которая сейчас кажется ему неминуемой. Обо всем, что он хотел сделать и так и не сделал, откладывая каждый раз на завтра. О маменьке, с которой он не попрощался.
Тридцать метров. Нужно пройти еще тридцать метров, рискуя наступить на провод или оказаться напротив инфракрасного датчика. Пройти тридцать метров, зная, что каждый следующий шаг может стать последним. Без ясного понимания, за чем именно он идет. Вся его уверенность растворилась в едком страхе. Долг, честь, доброта – сейчас для него это просто слова, не более чем наборы букв безо всякого смысла. Его тело отчаянно жаждет жизни.
Если хочешь прожить сто лет, живи не так, как я, думает Джон.
15Секрет
По ту сторону двери-ловушки находится служебный туннель.
Гораздо более старинный, чем тот, который Антония обнаружила в самом начале своего пути несколько немыслимо долгих часов назад. Туннель заброшен. От присутствия людей, некогда по нему проходивших, остались лишь следы. Реклама на керамической настенной плитке уверяет: «Válvulas Castilla – только лучшее для вашего радио. 242, Мадрид». А еще одна, чуть подальше, советует: «Кури Ideales, чтобы оставаться стройным! В продаже в магазинах табачной компании».
Тридцатые годы, мысленно вычисляет Антония. Когда-то здесь был общественный, городской туннель. И, видимо, много лет назад его закрыли, судя по тому, как резко он обрывается. Необлицованная кирпичная стена, вероятно, перекрывает выход на улицу.
А в противоположном конце туннеля – место, закрытое уже почти полвека.
Место, где сейчас находится логово Эсекиэля.
Метро Мадрида таит в себе множество секретов.
Один из них – станция-призрак, заброшенная несколько десятилетий назад. Когда-то она была частью единой ветки линии 2, соединявшей «Гойю» с «Диего-де-Леон». Ее открыли в 1932 году, а двадцать шесть лет спустя, когда в связи с открытием линии 4 схема метро изменилась, станцию исключили из общественного пользования. Огромная инфраструктура стала недоступной для публики, однако служащие пригородных поездов продолжали использовать эту станцию – по-своему. Поздно ночью, уже после работы, машинисты совершали последнюю поездку.
В так называемых денежных поездах.
Шестьдесят рослых мужчин раскладывали по огромным мешкам тысячи монет, собранных за день кассами, и загружали в денежный поезд. Затем мешки транспортировали на станцию-призрак «Гойя-бис», где вываливали их содержимое на длинные столы, установленные прямо на платформе. Там служащие пересчитывали монеты до самого рассвета. То, что посчитать не успевали, они складывали в два огромных сейфа, изготовленных престижной фирмой Fichet. Только двое самых проверенных служащих знали кодовые комбинации к этим сейфам.
В начале семидесятых станцию окончательно забросили. Служащие перестали возить монеты на денежных поездах. Для сбора и подсчета выручки касс стали использоваться новые методы.
И тогда «Гойя-бис» и правда превратилась в станцию-призрак. Без электричества и без рельсов, которые сняли, чтобы использовать в других местах метрополитена. И вход в почти что двухсотметровый туннель закрыли металлической дверью.
Место, забытое всеми.
Идеальное укрытие.
Антония смотрит вперед. В конце прохода – две лестницы, ведущие вниз, к платформе. Она рассчитывает количество шагов, которые ей нужно будет сделать.
И выключает фонарик.
Стены облицованы белыми кафельными плитками, которые отражают свет, словно зеркала, несмотря на покрывающий их слой пыли. Антония не может допустить, чтобы ее заметили.
Остаток пути придется пройти в темноте.
Время уже не течет по прямой: оно сгорает в огне неотложности. Жизнь Антонии, ее сущность, ее призвание – все это утрачивает всякий смысл. Важен лишь настоящий момент, неопределенный и опасный. Сейчас судьба Хорхе, Карлы Ортис и самой Антонии зависит не только от нее.
Все ее колоссальные усилия окажутся напрасными, если Джон не выполнит свою часть плана.
И сейчас Антонии не остается ничего другого, кроме как довериться скрепя сердце другому человеку.
Эсекиэль
Ночь Николаса наполнена призраками.
Он пытался уснуть, ведь завтрашний день будет трудным и опасным, и ему необходимо набраться сил. Смерть, которая накануне казалась ему благословенным освобождением, теперь для него не выход. Потому что теперь Николас знает, что после смерти он прямиком отправится в ад, где ему придется гореть в вечном пламени. Ему сказали об этом призраки. Этой ночью они по очереди явились к нему, проскользнув между тюфяком и грудой тряпья, служащей ему подушкой, чтобы сделать его беспокойный, прерывистый сон невыносимым. Призраки. Обескровленный мальчик, полицейские, погибшие в его прежней квартире. Его дочь Сандра. Она ничего не говорила, просто смотрела на него полуприкрытыми печальными глазами, словно давая понять, что живет совсем не той жизнью, которой хотела бы жить.
Этот взгляд Сандры напомнил ему о реальности, от которой он бежит уже столько времени.
Ты не умерла, нет. Я хочу, чтобы ты была жива.
Эсекиэль ворочается с боку на бок. Он видит перед собой (или, возможно, ему это только снится) гнездо, в которое черная птица откладывает яйцо, после чего сразу же улетает. Николас просыпается, весь пылая от высокой температуры, от сухого жара, сдавливающего голову и мышцы. В кармане рубашки оставалась последняя упаковка ибупрофена. Он протягивает за ней руку, но, ощупав ее, обнаруживает, что все прозрачные ячейки пусты, а серебристые кусочки фольги печально свисают.
Николас приподнимается и зажигает газовую лампу. В голубом баллончике практически не осталось топлива, нужно будет его заменить, но пока что света хватает: лампа освещает бóльшую часть платформы. У стены стоят два огромных сейфа. Между ними – коридор, ведущий в комнату, которая некогда служила канцелярией метрополитена и в которой сейчас спит Сандра
(она не умерла)
рядом с мальчиком, совсем маленьким малышом, который все это время непрерывно плакал, а сейчас, похоже, выбился из сил.
Сандра уже встала. Он слышит, как она открывает дверь и идет к нему.
Николас знает, что она ему скажет. Ночь закончилась, и пришло время действовать. Та женщина вскоре должна будет присоединиться к призракам. Сандра уже придумала, каким именно образом отправить ее на тот свет. Женщина будет убита с особой жестокостью. Сандра также объяснила Николасу, что он должен затем сделать с ее телом. Ему нужно будет на рассвете положить труп Карлы Ортис напротив одного из магазинов ее отца. На всеобщее обозрение. Сандра говорит, что хватит прятаться. Пришла пора заявить миру о своих деяниях.
Николас этого не хочет.
Он ищет взглядом свою тетрадь, но она слишком далеко, и к тому же Сандра уже здесь, в своем голубом комбинезоне, на котором с прошлого раза остались засохшие коричневатые пятна. Утешение в виде исповеди придется отложить на несколько часов. К тому времени грехов будет уже больше. Равно как и пятен на голубом комбинезоне Сандры.
– Надеюсь, ты хорошо выспался, – говорит она. И в ее голосе нет ни иронии, ни жестокости: она ничего не знает о призраках. Не слышится в этой фразе и дочерней заботливости. Она говорит это ужасающе нейтральным тоном, выражая лишь собственную заинтересованность в том, чтобы все прошло как надо.
На короткий миг Николас ясно понимает, что призраки были правы. Туман, уже много месяцев подряд окутывающий его мысли, внезапно рассеивается, и на долю секунду Николас видит реальность такой, какая она есть на самом деле. Он решает ответить Сандре, что уходит. Или еще лучше: он уйдет, ничего не сказав.
Но туман тут же возвращается, и решимость покидает Николаса.
– Приведи женщину, – требует Сандра.
Николас смотрит на часы. Черный нейлоновый ремешок. Крупный квадратный циферблат. Странно видеть этот точный, служащий порядку механизм в лабиринте хаоса.
– Еще осталось одиннадцать минут.
Сандра пожимает плечами.
– Не вижу смысла с этим затягивать.
В руках у нее толстые кожаные ремни. Она протягивает их Николасу резким повелительным жестом.
Николас смотрит на руки Сандры так, словно с них свешиваются ядовитые змеи. Он бы как раз хотел отдалить этот момент. Отложить все на несколько часов. После тяжелой ночи, наполненной призраками, ему сейчас меньше всего хочется использовать эти орудия пытки, ощущать нежную дрожащую плоть под этими ремнями. Может быть, завтра – после того как он напишет обо всем в своей тетради. Возможно, к тому времени он отыщет хоть какой-то смысл в происходящем. В том, что он делает.
– Что-то не так?
Глаза Сандры сверкают странным блеском. И в этом блеске, кроме угрозы, есть кое-что еще. А именно – расчет. Николас не знает, что его сейчас оценивают. Он не знает, что в данный момент Сандра обдумывает, может ли он еще быть ей полезным или же пришел час покончить с загнанной лошадью. Николас этого не знает, но чувствует тревогу, словно собака перед уходом хозяина.
– Нет, все так, – отвечает он, протягивая руку и хватая ремни.
Но не успевает Сандра разжать пальцы, как раздается голос.
– Доброе утро. Простите за беспокойство.
Как-то раз, сто лет назад, Николас ходил с дочерью в зоопарк. В змеином павильоне был бирманский питон. Когда они к нему приблизились, он повернул голову точно так же, как только что это сделала Сандра.
Голос прозвучал со стороны лестниц, из глубины платформы.
– Мне очень жаль, что мое присутствие вам помешало, – продолжает звучать голос Антонии Скотт.
Сандра отпускает ремни. Затем тут же наклоняется над столом и хватает пистолет и фонарик.
– Убей мальчика, – приказывает она Николасу. – А с этой я разберусь сама.
Николаса приводит в ужас не приказ, а улыбка, с которой она произносит последние фразы. Словно Сандра этого ждала. Словно хотела этого больше всего на свете.
Карла
За три минуты до этого
У нее почти получилось перерезать веревку.
Кожа на предплечьях содрана в кровь, плечи болезненно ноют от неудобного положения, в котором Карле пришлось провести последние несколько часов. Но осталось совсем чуть-чуть.
Последнее усилие – и ей наконец удается довести дело до конца. Как только веревка с легким хрустом обрывается, неимоверно тяжелая металлическая дверь падает ей на руку. Карлу мгновенно пронзает жуткая, нечеловеческая боль, но она уже ни за что не отпустит веревку, в которую вцепилась изо всех сил.
Зажав кусок плитки в зубах, Карла начинает тянуть, еще сильнее раздирая кожу предплечий, придавленных ржавой дверью. Ей удается ухватиться за веревку обеими руками. В ее сердце нет ни уверенности, ни надежды. Есть лишь острая потребность жить, дышать. Боль второстепенна, с ней можно смириться. Боль – это жизнь, титанические усилия – это жизнь. Невыносимая жажда, жгучая резь в груди, умоляющая ее остановиться, – это жизнь. Смирение – это смерть.
Тридцать сантиметров. Полметра. Плитки падают на пол, и Карле кажется, что шум от их падения сравним по громкости с полицейскими сиренами.
Нужно поторопиться. Они наверняка услышали.
Карла начинает потихоньку пролезать в открывшийся проем. Она не может отпустить веревку. Если она это сделает, дверь упадет. И ее похитители на этот раз уж точно услышат шум.
Вдалеке раздаются голоса, Карле кажется, что она слышит громкий женский голос, но сейчас не время прислушиваться.
Она уже вылезла практически целиком. Но все еще изо всех сил поддерживает металлическую дверь.
Когда она оказывается снаружи – это уже другая Карла. Прежняя Карла для нее теперь все равно что дальняя родственница – из тех, что время от времени встречаешь на свадьбах, и чье имя приходится тихонько уточнять у кого-нибудь из гостей.
И это уже другой Карле на правую руку падает с легким скрипом дверь, когда силы окончательно ее покидают.
Когда она была маленькой, Карла (прежняя Карла) как-то раз побежала вперед отца, чтобы не дать гаражной двери закрыться. Это была одна их тех гаражных дверей, которые закрываются горизонтально. Подбежав, Карла протянула руку к фотоэлектрическому датчику. Но было слишком поздно, и руку прищемило. Прежняя Карла ревела всю дорогу до больницы. У нее с того раза остался на запястье уродливый шрам, а мышца до сих пор немного сдавлена.
Другая Карла, новая Карла не издает ни звука. Не вынимая изо рта плитку, она кусает губы и щеки изнутри, пытаясь отвлечься от жуткой боли в руке. Сейчас Карла – словно дикий зверь в неволе. Она готова откусить себе руку, лишь бы выбраться отсюда. Ей нужно повернуться, сесть на корточки и, собрав последние силы, поднять дверь и высвободить руку.
Дверь со щелчком опускается на пол.
Карла свободна.
Теперь, оказавшись перед лицом неизвестности, она ощущает новый, незнакомый до сих пор страх. Страх утонуть на мелководье, переплыв бушующее море.
Ее тело отчаянно хочет бежать, куда угодно, в любом направлении. В одном конце коридора можно различить слабый отблеск, и она интуитивно чувствует, что туда идти нельзя. А точнее, она это знает. Новая Карла знает многое. С другой стороны – темнота, среди которой виднеется один-единственный островок света.
Этот свет исходит от двери.
От двери, ведущей в соседнее помещение. Дверь деревянная, со стеклом. И сквозь нее вновь слышится плач ребенка, зовущего маму.
Это ловушка. Уходи. Уходи.
Но она не может так просто уйти. Она должна выяснить.
Я должна это выяснить, думает она, приближаясь к деревянной двери.
Ее тело умоляет ничего не выяснять, но Карла и так слишком долго – целую жизнь – отворачивалась от правды.
За дверью крошечное помещение, освещенное газовой лампой. Мебель составлена к стенкам, бóльшую часть комнаты занимает лежащий на полу матрас. А у противоположной стены сидит маленький ребенок, примотанный за запястье клейкой лентой к трубе. На нем серые брюки и зеленый свитер. Глаза у него красные и заплаканные, а сквозь плач прорываются хрипы. Когда Карла заходит в комнату, мальчик смотрит на нее с ужасом. И на секунду взглянув на себя глазами этого малыша, она понимает почему. Забрызганная кровью незнакомая женщина, в одном нижнем белье, вся в грязи и поту.
Карла встает на колени рядом с мальчиком.
– Как тебя зовут?
Малыш отводит взгляд от этого жуткого чудовища, возникшего из ниоткуда. Он открывает рот и набирает воздуха в легкие, чтобы снова заплакать.
– Нет-нет. Успокойся. Меня зовут Карла. Я помогу тебе.
Не дожидаясь ответа, она принимается разрезать обломком плитки клейкую ленту, которой мальчик примотан к трубе. Нельзя терять ни секунды. Теперь, когда Карла впервые видит свой самодельный инструмент, она осознает, насколько же он крошечный и жалкий. И тем не менее именно благодаря ему она сейчас здесь.
Мальчик смотрит на нее широко открытыми глазами, громко хлюпая носом. Он не может понять, почему грязное окровавленное чудовище пытается ему помочь.
И вдруг он переводит взгляд с Карлы на дверь, и его глаза вновь наполняются ужасом.
Нет, только не это, думает Карла, понимая – слишком поздно! – что совершила ошибку.
Человек с ножом уже у нее за спиной, он хватает ее за волосы и швыряет на пол.
– Ты не можешь этого делать! Ты не должна этого делать!
Карла стукается затылком о цементный пол и остается неподвижно лежать, ошеломленная ударом. Человек с ножом бросается на нее и крепко сжимает пальцы на ее шее.
Вот что получаешь, когда пытаешься сделать добро, думает Карла. Вот что получаешь взамен.
Пока он сдавливает ей горло, она думает лишь о глубокой несправедливости жизни. Во время своего пребывания в темноте она уже поняла, что Бог, Добро и Зло – это не более чем слова, которые пишутся с заглавной буквы. Но все-таки в ее душе оставалась толика надежды на правосудие вселенной. И именно эта надежда заставила ее войти в эту комнату, где плакал ребенок, чья нога теперь дергается в нескольких сантиметрах от ее лица. На ботиночках напечатано изображение Губки Боба со стертым – видимо, от частых ударов по мячу – глазом и частью руки. В последние секунды ясности, пока ее мозг еще работает, поглощая жалкие остатки кислорода, Карла вспоминает, что у ее сына Марио есть точно такие же ботиночки. И что изображение на них стерто в тех же самых местах. Это их продукция. Карле следовало бы написать об этом дефекте в соответствующий отдел. Отправить им по электронной почте письмо, написанное в твердой, но доброжелательной манере.
Перед ее глазами все утопает в ослепительно-белом свете.
Я умираю, думает Карла. И в этой мысли нет ни изумления, ни страха, ни горечи. Только лишь осознание поражения.
И вдруг она что-то слышит (слух всегда включается в работу первым, когда мы просыпаемся, и выключается последним). Звучит твердый мужской голос. Она не понимает смысла слов. Но как бы то ни было, пальцы перестают сжимать ее горло и Карла тут же принимается жадно глотать воздух, чувствуя, как жизнь возвращается в ее тело…
И в этот момент раздаются выстрелы.